Яшков. Язык проглотил? В порту ты вон как ругаисси! Первый из ругачей будешь!
— Ну а как жа… — басисто выдавил, наконец, Яшков, свыкаясь с непривычной для него ролью «трибуна». — Дык, то по делу. С вами по—другому нельзя. Бывает, что и дома жену укрою. Крепкое словцо ровно крепкое винцо: веселит, и за душой гнилое не остаётся. Слово матерное — оно безобидно. Сплюнул — и нет его. Обращение матерное — вот грех, да помыкание...
Волнение снова одолело его, и он умолк.
— Надо, чтобы комиссары дали полный отчёт. И мы требуем от них надлежащей платформы, — наконец, вспомнил Яшков несколько «митинговых» фраз.
— Не платформу, а паровоз тебе в дырявую глотку! — выкрикнул кто-то из толпы. Народ рассмеялся.
— Большевики нам не товарищи! Мы сами по себе…
— Каку таку платформу?! Не стыдно, Яшков, за комиссаров мольбой убиваться? — крикнули из толпы. — Вчера только сам их ругал!
— Долой комиссаров! Стрелять их!
Поняв, что события развиваются не в мирную сторону, Культяпый хлопнул рукой по висящим на поясе бомбам и крикнул:
— А ну разойдись, сволочи, а то щас разорвусь!
Митингующие испуганно шарахнулись от паперти. Григорий оттолкнул державшего его офицера, спрыгнул с паперти, перемахнул через церковную ограду и побежал, пересекая улицу Харьковскую. За ним погнались фронтовики.
Григорий кинулся в одно из крестьянских подворий, но хозяин встретил его вилами, наставленными в грудь. Военком устремился в сторону завода Маминых.
Из-за забора, мимо которого только что пробежал военком, выглянул подросток. Вытащил винтовку с примкнутым штыком, прицелился, прищурив глаз и довольно улыбаясь, выстрелил. Военком споткнулся, будто его сильно толкнули в спину, упал.
Отец военкома, Иван Степанович, стоял в толпе и видел, как сын упал, как, лёжа в снегу, поднимается на локтях. Отец бросился к сыну. Дорогу Ивану Степановичу преградили два брата Мушонковых с винтовками. Один — тот, что стрелял в сына. Переглянувшись, братья кивнули друг другу и побежали к раненому военкому. Подбежав, воткнули в него штыки. Подняв умирающего на штыки, как они поднимали над собой вилами охапки соломы, закричали срывающимися, молодыми голосами:
— Вот так мы расправляемся с красными комиссарами! Всех, кто пойдет за ними, ждёт то же! Собакам собачья смерть!
***
В эту ночь комиссары, запёршиеся в Совете и приготовившиеся с небольшим отрядом Васьки Культяпого держать оборону, подмоги не ждали.
Секретарь горкома Новиков телеграфировал в Николаевск:
— У нас восстание! — кричал он в трубку. — Алё!.. Восстание! Нет, сами не справимся! Шлите вооружённую помощь! Что? Как нету? Григория Иваныча убили, военкома, брата Василия Иваныча… Да, товарища Чепаева…
Новиков безнадёжно повесил трубку на аппарат.
— Не будет вооружённой помощи, — устало проговорил Новиков и тяжело опустился на табурет. — Воинский отряд под командой Василия Ивановича Чепаева выполняет боевое задание и прибудет дня через два. Занимайте круговую оборону, и отдадим свои жизни подороже за дело революции!
Разыгравшийся буран выл и бесновато ломился в окна Совета, словно был на стороне восставших.
***
Товарищ Фувакин, председатель совнархоза, во время мятежа стоял в толпе. Увидев, что убили Григория Чепаева и, опасаясь за свою жизнь, бросился бежать. Метнулся в один переулок, повернул в другой… Ему всё время слышался за спиной топот преследователей. Взмокнув и запыхавшись, Фувакин выбежал за город и устремился в направлении села Кормёжки, что верстах в пятнадцати от города. Путая следы, он петлял по целине. Полушубок и валенки мешали бежать по глубокому снегу, Фувакин сбросил их.
В обледеневших носках и галифе, в промокшей от пота солдатской гимнастёрке, падая от усталости, Фувакин прибежал в Кормёжку. Председатель сельсовета Степан Барабуля немного просушил его у печки, дал старые валенки и дырявый полушубок, запряг в розвальни лошадь. Опасаясь, что пятнадцать вёрст для повстанцев — не расстояние, что белогвардейцы могут нагрянуть в село и расстрелять их обоих, беглецы погнали лошадь дальше, в село Сулак — резиденцию самопровозглашённой республики.
***
Небольшое село Сулак раскинулось на берегу Большого Иргиза километрах в сорока от Балакова.
Сулакский совет крестьянских комиссаров был недоволен, что приезжающие из Балакова уполномоченные и прочие представители власти мелкобуржуазны по своим политическим убеждениям и не понимают сути крестьянской жизни.
Сулак располагался на равном расстоянии между Николаевском и Балаковом. А всё крайнее, утверждали члены сулакского Совета, должны иметь тяготение к сердцевине.
Впрочем, сулакский Совет крестьянских комиссаров не настаивал на подчинении себе Николаевска и Балакова, и оставил право выбора на совести руководства этих городов, но объявил село Сулак и прилегающие к нему территории независимой республикой.
Сулак принудительным порядком присоединил к себе ближние сёла, как республиканскую территорию, и учредил местный налог в пользу новой республики.
Продукты, собираемые по налогу, «крестьянский совнарком» хранил в погребах, чтобы выменять на них весной пять пароходов. А пароходы нужны были, чтобы плавать по Волге и торговать с вольными приволжскими городами.
Потому как Иргиз протекал по территории их «республики», сулакский Совет решил, что они вправе собирать налог с проходящих мимо судов. Чтобы плывущие сверху вниз и снизу вверх не игнорировали «налогообложение», ну и, чтобы улучшить судоходство по реке, «крестьянский совнарком» немедленно приступил к строительству шлюзов на Иргизе и выгнал на эти работы всё село.
В помещении бывшего общественного амбара в спешном порядке начали сооружение механического завода. «Крестьянский совнарком» в полном составе прибыл в балаковский Совет, дабы заключить первый товарообмен. Сулакцы просили отдать им на слом один из заводов Маминых, а взамен предлагали яйца и масло. Сулакский совет крестьянских комиссаров принципиально отрицал дензнаки как экономический регулятор и предпочитал натуральный товарообмен.
В сёлах, присоединённых к «республике», «совнарком» совершил хозяйственное уравнение: всё сносили в кучу, а затем поровну делили.
Насильно введённый «крестьянским совнаркомом» коммунизм не нравился сельчанам. Крестьяне ездили в Балаково с жалобами на местных комиссаров. Но балаковские комиссары предпочитали не посягать на родственную им «республику».
Заботясь о сохранении правопорядка на своей территории, сулакский Совет выработал «Уложение о наказаниях за преступления». Оно состояло всего из четырёх пунктов.
Первый пункт. Если кто кого ударит, то потерпевший должен ударить обидчика десять раз.
Второй пункт. Если кто кого ударит с поранением или со сломом кости, то обидчика лишить жизни.
Третий пункт. Если кто совершит кражу, или кто примет краденое, то лишить жизни.
Четвёртый пункт. Если кто совершит поджог и будет обнаружен, то лишить того жизни.
Вскоре с поличным захватили двух воров. Приговор вынесли быстро. Согласно пункту три «Уложения» воров приговорили к смертной казни. Ворам разбили головы безменом , пропороли вилами бока и, раздев догола, выбросили тела на проезжую дорогу…
Комиссар Фувакин и Степан Барабуля вошли в здание Совета крестьянских комиссаров сулакской республики. Просторный дом состоял всего из одной комнаты, окна с выломанными рамами закрыты ставнями. Посередине комнаты стоял громадный стол. Во главе стола, на председательском месте, сидел Аггей, человек тучного телосложения с хмурым мясистым лицом. Вокруг сидела вооружённая охрана. Все одеты в шубы и косматые бараньи шапки. В центре стола стояла огромная чашка с жирными щами. В незастеклённом доме было холодно, как в сарае, от чашки шёл пар. Сидевшие за столом огромными деревянными ложками ели щи, закусывали разломанным на куски хлебом, часто шмыгали носами.
Фувакин и Барабуля поздоровались. Председатель совнаркома, ни о чём не спрашивая, перстом указал на скамью. Гостям молча подвинули ложки, два куска хлеба.
Ели молча и много. После щей принесли бадью с гречневой кашей. После каши принесли квас в громадных глиняных кувшинах.
— Кто такие? — спросил Аггей и приложился к кувшину.
— Мы из Балакова и Кормёжки. В Балакове контрреволюционное восстание…
— Сволочи вы, — сказал «предсовнаркома», не спеша опустил кувшин на стол и вытер ладонью губы. — Сволочи, раз допустили восстание. Вся белая шантрапа боится наш Сулак, поэтому в Сулаке никогда не может быть контрреволюционного восстания. Ежели чего — мы их враз уконтрапупим. На свете существуют два революционных пункта — Сулак и Петроград, — сказал «предсовнаркома». — А чего приехали-то?
— Отряд бы нам. Вооружённый. Контрреволюционеров подавить в Балакове.
Аггей постукивал ладонью по столу, мрачно молчал.
— Не наша каша и ложка не нам. Бойцов не дам. Самим обороняться надо. Ходят слухи, казаки с Уральска идут. Мне своя рогожа чужой рожи дороже.
— Я бы добровольцев организовать мог… На митинге выступить… — вызвался Фувакин.
— Митинговать не позволю. Болтать что угодно можно, язык без костей. Нечего мужиков мутить. За Юлюзанью, говорят, Чепай проходил вчера с отрядом. Вот туда и езжайте.
Вечером Фувакин и Барабуля приехали в Юлюзань — татарский посёлок, затерявшийся в степи.
Тоскливо прокричал мулла, призывая народ к вечерней молитве. Но людей на улице не прибавилось. Правоверные, вследствие близости фронта, в мечеть идти опасались.
«Революционный штаб», как татары именовали свой сельсовет, размещался на верхнем этаже дома муллы: «духовная» и гражданская власти для упрощения руководства объединялись в одном доме.
Гостей встретил мулла—комиссар с бритой головой, седыми стрижеными усами и узкими, бегающими глазами.
— Я комиссар Фувакин. Мы из Балакова, — представился Фувакин.
— Тувалиса камисал! — радостно воскликнул мулла—комиссар в знак приветствия. Обернувшись к находившимся здесь же вооружённым землякам, что-то сказал на родном языке.
— Наса советску власть уся любим, — продолжил он, улыбаясь, и жестом пригласил гостей сесть на кошму, расстеленную в глубине комнаты.
Мулла—комиссар привычно сел на пол, удобно подвернув под себя ноги. Гости с кряхтением устроились напротив. Барабуля сел на колени, а Фувакин кое-как загнул ноги в сторону.
Женщина принесла три чашки с шариками из теста, чуть крупнее вишни, залитыми молоком. Мулла—комиссар жестом пригласил гостей ужинать. Подцепил шарик пальцами, отправил в рот и мимикой показал, что еда вкусная.
Фувакин попробовал еду. Татарская еда чуть походила на галушки, но молоко было странного вкуса и запаха. Наверное, кобылье, подумал Фувакин.
Ели долго, с аппетитом. Мулла—комиссар радостно улыбался гостям, гости вежливо улыбались хозяину, кивали головами: вкусно, мол.
За окном монотонно и грустно пел татарин на своём языке.
— О чём поёт? — спросил хозяина Барабуля, чтобы не молчать.
— Хороса песня, — пуще прежнего обрадовался хозяин. — Конь поёт, степь поёт. Стары песня, хороса песня.
— Да—а… В старые времена и вода была водянистей, и рыба — рыбастей, и люди — улыбастей, — философски согласился Барабуля. — Ну а как тут у вас жизня
