Война без героев

концы которой была вплетена медная проволока, обернулся. Лицо его настолько перекосила злоба, что Лида едва узнала в нём Культяпого.
— Тебя бы вот тоже, сучку буржуйскую, надо, — сказал Культяпый. Отвернувшись, плюнул на ладонь, перехватил плётку поудобнее и замахнулся для нового удара.
Лида завизжала. Присев и закрыв глаза, она визжала так, будто секли её. Визжала, как визжало бы схваченное для убийства животное, визжала нескончаемо.
Она не почувствовала, как кто-то перепрыгнул через неё, задев сапогом за голову. Впрочем, сильный толчок немного привёл её в чувство.
— Ванька, прекрати! — услышала она крик Захарова и умолкла.
— Он же, сволочь, контрибуцию не хочет платить! — оправдался Культяпый. — Может, чуток можно посечь?
— Немедленно прекрати! — потребовал военком. — Это чёрное дело недостойно революционного самосознания!
— Уж больно тело нежное, — с сожалением вздохнул Культяпый. — Не то что дублёная шкура нашего брата. Ишь какие узоры ему расписал!
— Прекрати немедленно! — зашипел с угрозой Захаров. — Пошёл вон отсюда!
Захаров поднял рыдающую Лиду, прижал к груди.
— Успокойся, успокойся, девочка, — приговаривал он.
Лида непроизвольно поворачивалась в сторону лежащего на столе старика. Захаров удерживал голову девушки, не давая ей смотреть на истерзанное тело.
— Одень его! — приказал Захаров солдату, продолжавшему держать старика за плечи.
Солдат с презрительным выражением небрежно спустил рубаху на спину, поднял старику штаты.
— Пошёл вон! — приказал Захаров.
В дверь уже заглядывали другие красногвардейцы.
— Отведите его, — приказал Захаров. — Дайте попить… В общем, аккуратнее там!
Все ушли. Лида тихонько всхлипывала, прижавшись к груди Захарова. Она чувствовала себя защищённой от невзгод всего мира. Так бы и плакала на этой груди всю жизнь!
Обняв одной рукой за плечи, другой рукой Захаров гладил девушку по голове, по спине. Он чувствовал волнующий запах её волос, он чувствовал мягкость девичьего тела под рукой и упругость девичьей груди, прильнувшей к его груди… Ему захотелось зацеловать, затискать, измять это тело…
— Пойдём, Лида, — хрипло проговорил Захаров.
— Изверги… — шептала Лида. — Изверги…
— Классовая борьба, Лида. Думаешь, наших не порют? Ещё как порют. До костей порют, до смерти. И звёзды на лбу вырезают. И вешают. И стреляют…

Вечером, когда все разошлись, Лида налила в кружку молока, положила сверху булочку и из своей комнаты спустилась на первый этаж, где содержали Кобзаря.
— Дедушку молочком угощу, — сказала часовому, скучавшему в коридоре.
Часовой укоризненно покачал головой, но возражать не стал. Все знали, что молодая барынька находится под особым покровительством военкома Захарова. А военкома бойцы уважали.
Лида с трудом отодвинула набитый новой властью на купеческую дверь массивный засов, вошла в комнату.
Старик Кобзарь лежал на инородной для этого дома, для этой комнаты железной, похожей на солдатскую, кровати, отвернувшись к стене.
— Здравствуйте, Иван Иванович… — несмело и жалостливо поздоровалась Лида. — Я вам молочка принесла…
Кобзарь сначала повернул голову, но смотреть ему было неудобно. Он осторожно, со стоном повернулся на спину, попытался присесть, но это ему не удалось. Лида торопливо поставила кружку на стол, кинулась помогать старику.
Старик, наконец, сел, глубоко сгорбившись, облокотившись на колени и уронив кисти между колен.
— Охо—хо, грехи наши тяжкие… — пробормотал он, не глядя на Лиду.
— Иван Иванович, я вам молочка принесла. Попили бы… — попросила Лида, присаживаясь рядом со стариком.
— Спасибо, добрая душа, — с каплей скепсиса поблагодарил старик. — А я, грешным делом, думал, что добрые нынче все перевелись. Ты что ж, служишь здесь?
Лида не знала, представиться ей дочкой Мамина, или их служанкой. А вдруг Кобзарь очень хорошо помнит настоящую Лиду? Поняв обман, старик не простит её.
— Мы с вами в усадьбе Мамина встречались… — осторожно сказала Лида.
Сощурившись, старик внимательно вглядывался в лицо девушки.
— Так ты служишь тут, или как? — в свою очередь старался не ошибиться старик.
— Да как сказать… Вроде и служу, но на улицу меня не выпускают. Свобода в пределах здания.
— Лиду помню… — опять осторожно намекнул Кобзарь.
— Если хотите… можете называть меня Лидой, — помогла старику девушка.
— Плохо у меня с головой стало, дочка, — пожаловался старик. — Да и глаза подводят…
— Да, вас избили… Проклятый Культяпый…
— Охо—хо, Лидушка… — тяжело вздохнул старик. — Что есть страдания телесные? Боль на три дня, на неделю. Которую за делом иной раз и забываешь. Страдания душевные трудно забыть. Один страдалец ноги лишится, или руки, да человеком остаётся. А душевные ранения… У одних они память и разум отнимают, другие, как Культяпый, зверьми становятся, кровью ненасытимыми. Крепок Культяпый телом, да душу ему ихняя революция оттяпала… Как палец в детстве. И ходят они теперь все культяпые, с отрезанными, как у мерина… душами.
Старик безнадёжно шевельнул рукой, качнул головой, усмехнулся.
— Вот, культяпые отменили Бога. Не по Сеньке шапка… Им ли Бога отменять? Ну да ладно, не о том речь. Раз Бога отменили, значит, разрешили грех. Потому как там, где нет Бога — есть грех. А там, где во грехе живут, нет совести. У культяпых нет совести, а страдают совестливые.
Старик замолчал.
Лида села поближе к старику, прислонилась к нему, взяла его под руку.
— Смешалось всё непонятно. Свои убивают своих. Я в Самаре была… Там белые расстреливают красных. Говорят, до революции было хорошо, теперь плохо. Сюда вернулась — здесь красные расстреливают белых. До революции, говорят, было плохо, а скоро будет хорошо. Где правда? Кому верить? Я и раньше, вроде, неплохо жила. Но теперешние говорят, счастье нам будет!
— Да, Лидушка. Вокруг ложь и ничего, кроме лжи. Обе стороны лгут. Народу лгут, себе лгут и страждут только власти. Власти любой ценой! И эти стреляют, и те… А люди для тех и других — глина, которую они режут на части, мнут и в огне калят. Чтобы сделать то, что хотят для себя. Что в мире творится? Нет веры ни простому честному слову, ни слову божьему... Кругом игра и кровь. Откуда такое в нашем народе? Что случилось с русской душой?
Старик замолчал. Вздохнул с оханьем, сел поудобнее, пошевелил спиной.
— Больно? — посочувствовала Лида.
— Душе больно, — уточнил старик. — Ванька, вон, Культяпый, выпорол меня, старика, как последнего вора. Давай, говорит, контрибуцию. А какая с меня контрибуция, ежели я всё нажитое людям роздал? Я по документам крестьянин слободы Покровской. Им и остался. Всего-то и нажитого, что баня. А Ванька ругается. Ты, говорит, купец—миллионер. Был миллионером. Нетути уж миллионов тех. И ладно бы пропил—проиграл, на ветер пустил. А то ведь всё в народ вложил.
Старик длинно и тяжело вздохнул.
— И что ведь обидно! Словокройщики эти ни одного гвоздочка для хорошей жизни народа не забили, ни одной слезки человечеству не утерли! Все их заботы о всечеловеческом счастье — громкие и красивые слова… Но какая кровавенькая секта! Не даром красный цвет себе для флага выбрали. И всё ведь только начинается, они только во вкус входит! Самых подлых, самых тёмных и никчёмных из самых гнилых нор выковыривают, награждают мандатами… Всякая вошь, мол, дерзай смело и безоглядно. Вот оно, Великое Воскресение… вши!
Старик безнадёжно шевельнул рукой.
— Я сам всё отдал. А у Мальцевых, у Маминых, у тех, кто не только для себя трудился, но и для общества, всё изъяли. И всё промотали! Заводы порушили, хлебные амбары очистили… Как у нас раздевать умеют! Как не своё отнимать любят! Что за народ такой способный!
Старик горько усмехнулся и помолчал некоторое время.
— Вот они ругаются: «Мальцевы буржуи! Мальцевы со всего Поволжья хлеб собирают!». Да, собирали. На землях Анисима и Паисия Мальцевых Франция уместилась бы. Ни один серьезный хозяйственный или финансовый вопрос в уезде не решался без участия миллионера Анисима Мальцева. При его содействии в Балакове хлебную биржу создали, которая диктовала цены на хлеб лондонской бирже. Лондонской! Хлебной столицей Балаково называли!
Они, комиссары, думают, что хлебушко сам ссыпается в амбары, из амбаров течёт в баржи и плывёт в разные стороны. А в карманы буржуя золото льётся потоком.
А надо ещё подумать, как и что сделать, чтобы хлебушек в амбары по горсточкам, по пудам собирался, там не сгнил, и чтобы его вовремя купили, да по России—матушке развезли. И чтоб с каждым годом крестьяне всё больше того хлебушка растили.
Нынешние… хозяева продразвёрстками Россию от хлеба вычистили. И что? Амбары, у Мальцева отнятые, пустые? Закрома крестьянские пустые? Народ в городах голодает? Что-то не ладится у комиссаров, экспроприировавших мальцевские амбары.
Лет за десять до революции, а может поболе, не помню уже, после нескольких лет засухи в нашей губернии случился страшный голод. Анисим с Паисием приютили в Балакове несколько тысяч голодающих из разных мест губернии и кормили их за свой счет до следующего урожая. Несколько тысяч людей! Одной только баранины за зиму скормили сорок тысяч пудов.
А Христорождественскую церковь Мальцев поставил? Огромнейшая церковь! Сам профессор Шехтель проектировал! По величине и красоте отделки это первейший во всей России старообрядческий храм! Анисим за огромные деньги приобрел для церкви несколько сот драгоценных дониконовских икон. А колокола? Уникальные колокола! Их лили на площади. Все приходили! Во время литья бросали в расплавленный металл серебряные, золотые и платиновые украшения. На отливку специально приезжал композитор Цезарь Кюи, сподвижник самого Балакирева! Разбирался он, сколько меди, сколько злата—серебра нужно, чтобы колокола уникального звучании отлить. Как чисто звучали те колокола! Главный колокол шестьсот восемьдесят пудов весил! Только на орнамент и отделку ушло шестьдесят пудов серебра. Всё ведь, считай, за деньги Мальцевых. Что из тех колоколов комиссары сделали? Вагон медных патронов? Или два вагона медных кастрюль?
Анисим Михайлович был членом Самарского губернского попечительства детских приютов при Канцелярии Самарского Губернатора. На свои средства построил несколько богаделен и приютов. Многие молодые люди благодаря его пожертвованиям окончили провинциальные и столичные университеты. Старообрядческую школу для детей построил. Богадельням, больницам и школам Анисим не отказывал никогда, и вообще, на его помощь мог рассчитывать любой, кто в ней действительно нуждался. И не пытал он, двумя перстами крестится проситель, или щепотью .
— Вы тоже училище построили.
— Построил.
Кобзарь надолго задумался.
— Места наши крестьянские. Русское крестьянство в основе своей беспросветно невежественное, неисправимо пьющее, жадное, забитое. И озлобленное. И всё это проявляется дикостью, первобытным стремлением к уничтожению непонятных им культурных ценностей, чуждых и раздражающих связью с «эксплуататорами».
— Но вы же учили их детей!
— Тех, тупых, спившихся уже не переделать. Вот я и хотел ростки ума и культуры привить к молодой поросли, из детей сделать людей, пока у них мозги не затупели, пока души не загрубели. Кому, как ни