убежать из города, третьи прятались по чердакам и подвалам.
На одной улице красные выкинули белый флаг, сигнализируя о сдаче. Но как только казаки приблизились, красные открыли огонь на поражение. Освирепевшие казаки атаковали красных и жестоко расправились с побежденными.
Наконец, казаки плотной цепью окружили последний опорный пункт большевиков — Общественное собрание, стреляя по окнам из винтовок, захваченных у красных. Кирпичные стены надежно защищали оборонявшихся. Из окна над главным входом отстреливался лишь пулемет.
Один из казаков, пробравшись вдоль стены здания, сумел зашвырнуть в окно ручную гранату. Раздался взрыв, пулемёт умолк.
Прятавшиеся в здании красноармейцы распахнули двери и, бросая оружие, хлынули на площадь. Стрельба прекратилась.
Окружавшие площадь казаки медленно сжимали кольцо. И, наконец, бросились на безоружных красноармейцев. Заработали шашки, пешни, единороги, вилы...
Центр станицы был завален убитыми красными, а пленных всё вели и вели.
В «штабе» нашли список сочувствующих «иногородних», получивших винтовки.
Кровавая была в Илеке ночь тринадцатого марта! Полторы сотни «иногородних» поплатились головой за «сочувствие».
Бежавшего из Илека командира красного отряда Ходакова поймали в одной из ближайших оренбургских станиц. При нем нашли шестьдесят пять тысяч рублей. Ходакова привезли в Илек, где он был убит толпой жителей.
Коменданта Чукана закололи пешней на площади перед Общественным собранием.
Всю ночь и следующий день в городе вылавливали спрятавшихся красных. Их ждала страшная участь. Пленных вели на реку. Одних били колотушкой по голове и топили в проруби. Других опускали в прорубь, вытаскивали и опять опускали, и повторяли это до тех пор, пока пленники не превращались в ледяные столбы. Потом их толкали под лед.
В несколько прорубей на Урале—реке долго возили нагие, изуродованные трупы. Когда тащили к проруби изуродованного Чукана, один старик спокойно заметил:
— Ишь, — пришел за тремя миллионами контрибучи!
Победители пощадили только доктора, фельдшера и сестер милосердия.
= 18 =
— Как всё это прекратить? — спросил Захаров скорее всего себя, тихонько баюкая прижатую к груди девушку. — Я не знаю. Знаю только, что если мы дрогнем, нас сомнут и уничтожат. С той и с другой стороны гибнут люди, кости одних перемешиваются с костями других. Одинаковые мужики из одинаковых русских сел. И даже одеты в одинаковую форму. Только, одни с погонами, другие без погон. И цвет знамён у них разный.
Нелепо и страшно гибнут комиссары. Белые привязывают их спинами к раскалённым печкам. В сёлах кулаки просовывают оглобли между крышей и стеной амбаров, и вешают на них гирляндами продотрядовцев, которые собирают хлеб для голодающих рабочих.
Нелепо и страшно гибнут офицеры—белогвардейцы, перед тем нелепо и бесчеловечно загубив мужиков красных сел, изнасиловав их женщин... Люди превращаются в зверей. Даже хорошие люди.
Белые мстят красным, красные мстят белым… Но ведь то, что сейчас творится в России — это стихия, это ураган! Как можно мстить урагану, наводнению, грозе?
И нет края этому повальному озверению, и нет силы остановить его. Невозможно остановить взаимное уничтожение, пока не наступит такое время, что уничтожать некого, пока не будет уничтожена одна из противных сторон. А жить кто будет? Впрочем, нет. В борьбе за идеалы погибнут лучшие с той и с другой стороны. А жизнью продолжат наслаждаться те, кто прятался за их спины.
— Сергей Парменович, миленький, — страстно зашептала Лида, впившись глазами в лицо военкома. — Спаси… Сохрани… Не могу без тебя!
Захаров прижался щекой к щеке девушки. Какая нежная!
Лида перехватила военкома рукой за шею, щучкой проскользнула в его объятиях, удобно прильнула к мужскому телу, обожгла Захарова горячим дыханием.
Внутри Захарова всё сжалось от нежности и сладостной истомы. Были у него женщины, хотел он их… Но хотел их тела, как мужчины хотят женщин. А здесь… Нет… Конечно, да… Но это было не главным. Далеко не главным. Ему хотелось оградить это беззащитное в страшном мире гражданской войны нежное существо. Раскрыть над девушкой крылья, как раскрывают крылья орлицы над своими птенцами…
— Миленькая ты моя… — прошептал Захаров. — Понимаешь… Война. А я коммунист. Куда пошлют, туда и обязан идти. И пока идёт война, я всего себя должен отдавать борьбе за наше дело. А если… Ну… — Захаров тихонько коснулся губами щеки девушки. — Как я смогу послать тебя в тыл врага?
— Я буду ждать, — страстно зашептала Лида. — Война кончится… Она не может не кончиться! И буду ходить в тыл, чтобы война быстрее кончилась. Чтобы ты победил… Не бросай меня!
***
Ближе к вечеру Лида набралась смелости и пошла к Кобзарю.
Дед лежал, по детски подтянув коленки к животу и подложилв сложенные лодочкой старческие ладони под щеку. Глаза его были закрыты, лицо отрешённо—спокойное.
— Здравствуй, дедушка, — едва слышно проговорила Лида, присаживаясь на край кровати.
— Здравствуй, дочка, — согласился старик, открыв на миг глаза.
Лида сидела и не знала, что сказать. Пожалеть? Ободрить? Всё это будет не так. Да и не примет старик её жалости и слов ободрения. Кто она? Девчонка. Что для старика слова девчонки?
— Молочка, может, дедушка? Или горячего чаю?
— Спасибо, дочка. Ничего уж не надо…
— Как всё ужасно… — Лида вздохнула с дрожью.
— Ужасно.
Старик вздохнул, протяжно и так, будто ему всего лишь не хватало воздуха.
— Кем они были до революции, эти… культяпые? А теперь городом повелевают…
Вздохнул ещё раз.
— И ведь что ужасно — везде в мире так, дочка. Мураши, вон, на улице тоже по делам бегут. Ни секундочки ведь без дела не сидят, хлопотливые! Дороги свои прокладывают, планы на жизнь строят. А дворник пьяный ширкнет метлой не глядя — и порушены муравьиные дороги, и мураши в пыли лапками кверху кувыркаются. А скольких метла раздавит? Так и люди нынче. Метёт их слепая сила… культяповская. Да, Русь—матушка чудовищно велика. Велика и богата. И богата, и космата, и темна, и… и корёжит её нынче жестоко. Хорошо наблюдать великий пожар с горы, бурю на океане — с берега. Жутко, но красиво! Но боже упаси оказаться щепкой в том пожаре или буре!
— А как жить, дедушка? Не выжить щепке ни в пожаре, ни в морской буре! Среди таких ужасных людей!
— Человек всегда лучше, чем о нем думают люди. И всё в воле божьей, дочка. Силы есть — и в пожаре Господь тебя святой водой окропит, и в море поможет к берегу прибиться.
— А если нет сил?
— Как это, нет сил? У молодых силы всегда есть. Так что, дочка, веруй в свои силы, в себя, ибо ты есть воплощение божие. Веруй в Господа, и Господь своё подобие не бросит.
— Культяпый тоже… подобие…
— Нет, дочка, — строго возразил старик. — Культяпые — подобие сатанинское, богопротивное. Бог им не помощник, ежели они не покаются.
— Нет им покаяния…
— Бог всех прощает искренне покаявшихся. А ложь видит. И за ложь воздаст.
Лида не заметила, как её ладонь оказалась накрытой ладонью старика. И так ей от тепла старческой ладони стало тепло на душе!
— Ты бы, дочка, принесла мне снурочек какой крепкий, портки подвязать. Комиссары-то ремешок у меня отняли. От греха, говорят. От себя, что-ли? Ибо есть они воплощение греха и гнездо его порождения. А мне как без ремешка ходить? Портки падают, руками всё время держать несподручно…
Лида перепуганной ланью покосилась на старика.
Старик лежал спокойно, с закрытыми глазами. И пальцы его, прикрывающие ладонь девушки, не дрогнули.
— Грех это… дедушко… — прошептала едва слышно Лида.
— Грех таким как я в этом мире жить… Нет теперь души, и нет ничего святого. Выдраны души из грудей людских. Пропиты кресты нательные. Истоптаны солдатскими сапогами родимые лица, любимые улыбки, испоганены тайные ласки и искренние благословения…
Старик открыл глаза. Он смотрел куда-то далеко, сквозь Лиду, совсем спокойно. Он решил для себя: жизнь уже за порогом.
Совсем белая, кругло подстриженная бородка придавала стариковскому лицу мягкость, глазам — уютность. Лучистые морщинки у глаз и восковой лоб в складках делали его похожим на древнерусского старца.
***
Утром Лиду разбудил тихий переполох. Слишком рано и слишком шумно ходили люди. Как-то непобедно, хоть и громко — но без задора и веселья переговаривались.
Лида оделась и спустилась на первый этаж.
— Дед Кобзарь повесился, — сообщил ей один из красноармейцев.
Лида жила в военном комиссариате на странном положении: все знали её как арестованную купеческую дочку, но арестованная почему-то свободно ходила по дому, кормили и одевали её совсем не как арестованную. Наверное, потому что военком Захаров к ней благоволил.
Через пару часов к ней в комнату зашёл Захаров.
— Вот… — расстроено проговорил он с мрачным выражением. — Кобзарь…
— Знаю, — перебила военкома Лида. Помолчала немного и попросила: — У меня к вам две просьбы, Сергей Парменович.
Захаров взял ладошку девушки и, погладив её, ненадолго приложил к своему лбу.
— Сделайте так, чтобы я никогда и нигде с Культяпым не встречалась. Разве что мимоходом.
Захаров понимающе кивнул головой.
— И ещё… Не говорите родственникам Кобзаря, что он повесился. Скажите, что удар, что сердце… Висельников на кладбище не разрешают хоронить… Для Ольги Николаевны… Она и так… А дедушка Кобзарь — он очень хороший человек. И не по слабости духа ушёл из жизни… Не висельник он — Культяпый его убил.
Захаров успокаивающе сжал ладошку девушки.
— Я посылал уже к Кобзарям. Ни жены, ни дочерей нет. И никто не знает, где они.
— Ну похороните дедушку поприличнее, — попросила Лида. — Он ведь всё своё для народа отдал.
— Похороним, Лида. Скромно, но… как положено.
Скромно похоронить не удалось.
Пока наскоро сколачивали гроб на заднем дворе, перед военным комиссариатом собралась толпа обывателей.
— Что случилось?
— Говорят, Кобзарь помер.
— Эт какой? Тот, что училище построил?
— Тот. Эй, служивый, а что со стариком случилось?
— Сказали, удар. Сердце не выдержало.
— А чего гроб здесь делают? Жена с дочками где?
— Говорят, уехали куда-то. А куда — никто не знает.
— Как же похоронят? По—современному или по—нашему?
— Чай, не комиссара хоронить будут. По—православному…
— Тадыть отпевать надо!
Гроб выносили сквозь огромную толпу. А когда везли гроб по улицам, весь город вышел проводить старого Кобзаря.
= 19 =
Лида сидела в своей комнате, читала газеты, которыми усиленно снабжал её в последнее время военком.
Начав читать с неохотой, Лида заинтересовалась газетными материалами. Больше всего её захватывало громадьё планов, излагаемых большевистскими руководителями в передовицах.
В дверь постучали. Вошёл Захаров.
— Читаешь?
Военком сел на кровать рядом с Лидой.
— Читаю.
Отложив газету, Лида прильнула к Захарову.
— Интересно?
— Очень. Особенно про то, что будет.
— Веришь?
— Хочу верить. Но когда это будет? Война ведь!
— Войну закончим, и начнём строить новый мир. Для простых людей. Для нас с тобой.
— Для нас с тобой… — счастливо засмеялась Лида и обхватила руку Захарова.
— Для нас… — задумчиво подтвердил Захаров. — Лида… Не хочу… Но обязан послать. Надо идти под Самару. Мучиться буду, пока не вернёшься, но
