Слепченко же! Настоящая фамилия у её товарища по разведработе — Клочков!
— В общем, Лида, ты остаёшься жить здесь, на правах арестованной дочки купца Мамина. Легенда на этот отрезок времени такая: во время мятежа ты бежала, но в Хвалынске была поймана самарским отрядом пулемётчиков и доставлена в Балаково. В город, к сожалению, отпустить я тебя не могу… Ты же арестованная! Ну а здесь в бывшем купеческом доме организуем тебе хорошую квартирку. В подвале, естественно, томиться не будешь.
Захаров всё же не удержался и, проходя мимо Лиды, погладил её по плечу. Тёплая истома разлилась по телу девушки.
= 14=
Лида отдыхала.
Ей нравилось общаться с Захаровым, она видела, что и Захаров радуется её обществу. Она с удовольствием помогала ему печатать документы. Иногда они разговаривали о жизни, как говорится — ни о чём.
В одной из бесед Лида неожиданно для себя спросила:
— Сергей Парменович, вы женаты?
— Нет, Лидушка, не успел. Да и трудно мне быть женатым. Революция, она… и за жену, и за семью. Сам себе не принадлежишь, идёшь, куда партия пошлёт. Да и по человечески некогда было. Перед германской в солдаты забрили, не успел жениться. Воевал, фельтфебелем демобилизовался. И сразу военкомом сюда направили. У тебя, говорят, какой—никакой командирский опыт есть… Так что не до женитьбы мне.
— А если… Встретите… Любовь…
У Лиды даже губы онемели от такой смелости.
— Любовь?
Захаров принял вопрос очень серьёзно, не пожелал отшутиться, хотя и мог.
— Любовь… Любовь, она… — военком словно выдавливал из себя слова, не глядя на девушку. — Страшная сила она, любовь эта. Одних героями делает, если счастливая. Других коверкает, если несчастная. Предавать и убивать заставляет.
Лида почувствовала тоску в голосе Захарова.
— Нет, нет! — испуганно зашептала Лида. — Только счастья! Только счастья желаю вам!
— Ах, Лида, Лида… Где мои семнадцать лет! — всё же решил отшутиться Захаров. — А то бы я… Таких ресниц, мохнатых, стрельчатых, и такой тяжелой косы не было ни у одной из наших девчонок во всем квартале между Московской и Часовенной!
= 15 =
Подавив восстание, балаковский Совет обложил местную буржуазию контрибуцией в два миллиона рублей. Буржуазия была ещё богата, на текущих счетах банков числилось до пяти миллионов частных средств.
Лицам, имеющим лицевые счета в отделениях банков, Совет послал на дом повестки, предписывая явиться в штаб в шесть утра следующего дня и захватить с собой чековые книжки.
Розовым утром, когда роса окропила листья травы, а солнце обагрило цементную площадь совнаркомовского двора, буржуазия послушно собралась у штаба, вежливо поприветствовала учтивым поклоном вышедшего к ним секретаря горкома товарища Новикова.
— Граждане, — объявил комиссар Новиков. — С каждым будем работать персонально. Вызванных прошу заходить в кабинет к товарищу Коломытову.
Первым вызвали лесопромышленника Менкова.
— Гражданин Менков! У вас на счету Русского торгово—промышленного банка полтораста тысяч рублей, — констатировал факт комиссар Коломытов. Он был ещё бледен после ранения. Истощённое лицо в полумраке производило угнетающее впечатление.
— Да, — согласился Менков, смутившись.
— Я предлагаю вам выписать в пользу советской власти чек на сто сорок пять тысяч рублей. Пять тысяч останутся вам на личные расходы.
Лицо огорошенного лесопромышленника вытянулось.
— А если я… не выпишу чека? — спросил он робко.
— Если не подпишете, мы дадим вам время на обдумывание нашего предложения.
— Хорошо, я подумаю… — согласился лесопромышленник осторожно.
— Часовой, отведите гражданина Менькова в камеру, — громко приказал Коломытов, повернув голову к двери. — Пусть думает… до утра.
— Позвольте! — испугался лесопромышленник.— Я ведь это так, ради справки. И почему до утра?
Он умоляюще посмотрел на Коломытова, лицо которого, покривлённое полуулыбкой, походило на маску вестника смерти, вытащил чековую книжку и дрожащей рукой взял ручку.
— Вы правильно подумали. И насчёт утра, и насчёт помощи советской власти, — бесстрастно одобрил лесопромышленника Коломытов. — Утром мы всех тяжело думающих расстреляем.
К вечеру местная буржуазия с финансовой стороны была обезоружена окончательно, и упорство в плане помощи советской власти оказал только купец Иван Иванович Кобзарь.
Ивана Ивановича Кобзаря считали одним из самых зажиточных купцов Балакова.
За несколько лет до революции он решил позаботиться о городской молодёжи и открыл первое в городе учебное заведение — коммерческое училище. Поначалу детишки учились у него дома, на Новоузенской. Потом купец решил отстроить для училища здание. Денег не хватало, и он договорился о помощи с другими имущими гражданами города. Но компаньоны подвели. Чтобы не загубить хорошее дело, Кобзарь продал свои земли. Двести пятьдесят тысяч рублей золотом потратил на строительство и оборудование коммерческого училища. Добротное и красивое здание получилось! Стены из красного кирпича, калориферное отопление, паркет, панели из кафельной плитки, узорчатые металлические лестницы, удивительные наличники.
Для кабинетов физики, химии, математики, биологии Кобзарь выписал современное оборудование из Германии и Франции. А для рисовального класса — подлинники и копии картин, скульптур и ваз. Чтобы учащиеся, обучаясь рисованию, живописи и ваянию, могли подражать замечательным мастерам. Купил музыкальные инструменты для духового и балалаечного оркестров.
Сто двадцать детишек учились в коммерческом. Детей из бедных семей в училище принимали бесплатно. Кобзарь обеспечивал их формой, учебниками, ранцами, завтраками и обедами. Бесплатно завтракали и учителя.
— О детях заботиться надо, — поговаривал Кобзарь. — Потому как мы детьми растём, государство детьми растёт. Какие дети, такое и государство будет.
И о культуре Кобзарь беспокоился. Для театра необходимое оборудование, костюмы, бутафорию выписал. И в дальнейшем постоянно содействовал театру.
Сразу после революции Кобзарь отписал свой дом под женскую больницу, а сам, с женой и двумя дочерьми на выданье, перешёл жить в баню. Баня, правда, была каменная, на четыре комнаты. У других и дома хуже. Но всё ж баня.
Понравилась Ваньке Культяпому жена купца Кобзаря: стройная и подтянутая женщина, несмотря на то, что родила троих детей. Сам-то купец был уже в возрасте, под шестьдесят. А жене его всего под сорок. До революции Ольга Николаевна работала в коммерческом училище учительницей, была умной, интеллигентной женщиной.
Чтобы быть поближе к Ольге Николаевне, Культяпый напросился столоваться у Кобзарей. Человек, мол, он занятой, холостой, всегда в разъездах. Продуктами будет Кобзарей снабжать, а они дозволят у них столоваться. Пришлось просить Культяпого, чтобы он сделал такую честь.
Начал столоваться...
Как полагается, за столом Культяпый занимал дам разговорами, которые вертелись, по большей части, вокруг его персоны. Отец, видите ли, у него, был управляющим имения некоего графа в Польше. Он рано начал сажать его, маленького, на лошадь, потому у него теперь кривые ноги. За уши таскала его мачеха, оттого уши и вышли оттопыренные.
— А нос у вас, вероятно, оттого большой, что вы его всюду совали... — не сдержалась Ольга Николаевна.
— Ах, шутница вы, Ольга Николаевна, — благодушно парировал комиссар замечание хозяйки. Но видно было, как нехорошо блеснули его глаза.
Как-то, уходя после обеда, Культяпый с лицом глупым и блудливым всунул записочку в руку Ольги Николаевны. В записочке было объяснение в любви и формальное предложение узаконить с ним брачные отношения, сделав о том запись в соответствующей книге Совета. Записочка кончалась словами: «Прости, небесное создание, меня, такого гада».
Во время следующего обеда Иван Иванович с дочерьми отлучились из-за стола на пару минут, оставив Ольгу Николаевну с Культяпым наедине.
Ольга Николаевна дипломатично мотивировала свой отказ вступить с Культяпым в брачные отношения тем, что венчана с Иваном Ивановичем, а потому как она женщина верующая, то венчание обязывает её быть верной супругу до гроба и прочее, и прочее.
Выслушав осторожные объяснения Ольги Николаевны, Культяпый пробурчал:
— Как знаете, мадам. Да только будущее нам принадлежит. Народу. А что народу мешает, то мы — через коленку! Религия, к примеру. Это опиум для народа. И мы ведь говорили, что религию — отменить! А некоторые не понимают! Буржуйские родственники, на Пасху, помнится, принесли в тюрьму куличи, крашеные яйца. Людям мешают думать по—новому. Комиссар Коломытов разогнал буржуев, принесших с собой религиозные атрибуты. Приношения отобрал и разбросал собакам. Вывел во двор арестованного владельца мукомолки Зиновьева, и собственноручно расстрелял из револьвера. «Похристосовался» с Зиновьевым».
— Пьяный, что-ли? — передёрнулся Иван Иванович, вошедший в столовую.
— Совершенно трезвый, — ухмыльнулся Культяпый. — Товарищ Коломытов бережёт свое слабое здоровье для дел революции и не пьёт спиртного.
— Зиновьев же воспитал двух сестер Коломытова! — прошептала, прикрыв в ужасе рот ладошкой, Ольга Николаевна.
— Что поделаешь, «классная» борьба! Вот, и вас всех в одну «вахромеевскую» ночь придется расстрелять. Кстати, товарищ Коломытов вам, барышни, велел повестку передать.
Культяпый вытащил из нагрудного кармана изрядно помятый клочок бумаги и передал старшей из дочерей, Наташе.
— Что там? — расширив от ужаса глаза, спросила Ольга Николаевна.
— Да ничего особенного, — снисходительно успокоил её Культяпый. — В клубе танцы, товарищу Коломытову хочется повеселиться, а я как раз рассказал ему, какие у вас дочери красавицы.
— «Товарищам барышням дочерям купца Кобзаря приказываю явиться в клуб для танцевальной повинности. Начальник уездной милиции Коломытов», — дрожащим голосом прочитала Наташа.
= 16 =
Солдат вёл по коридору военкомата купца Кобзаря, сгорбленного и робкого.
Голову солдата прикрывала зеленая, обвисшая блинком фуражка. Тощие ноги в обмотках и больших порыжелых ботинках, нечищеных со дня рождения на обувной фабрике. Выбившаяся сзади из-под ремня гимнастерка побелела на плечах от пыли и пота, на спине же и на груди выделялись бурые пятна. Во всём страшная походная солдатская нищета и замурзанность.
Но страшнее было выражение лица солдата с окопной ненавистью ко всем, кто жил лучше и устроеннее. Этот человек окончательно разложил всё в мире на своё и ненавистное, и никакими доводами здравого смысла, никакими словами этот расклад поменять было невозможно.
Погремев ключами и замком, солдат завёл купца в молельную, которая располагалась в дальнем конце коридора. Следом за ними, бодро похлопывая по голенищу сапога плёткой—двухвосткой, вошёл Ванька Культяпый.
Лида проходила по коридору и услышала приглушённый стон, исходящий из молельной. Она открыла дверь и ужаснулась: на столе лежал человек со спущенными штанами и завороченной на голову рубахой. Голые ягодицы исполосовывали вспухшие сине—багровые рубцы. Лежащего на столе человека держал за плечи оскалившийся в улыбке солдат.
Экзекутор, занёсший было над истязаемым руку с кавалерийской плёткой—двухвосткой, в
