шедших последними.
Сбиться с пути было невозможно: через каждые сто-двести шагов лежали трупы людей, лошадей или верблюдов. Голодные и плохо одетые люди ночевали в открытом поле. Места ночёвок были отмечены сидевшими и лежавшими у затухших костров трупами.
Шли день и ночь. Устав, останавливались. Засыпанная снегом пустыня скрывала всё, что могло гореть. Ни натопить воды из снега, ни сварить еды. Солдаты выпиливали спицы из брошенных колёс, вытаскивали доски из брошенных саней, рубили повозки, жгли вьючные принадлежности, сёдла, попоны, одеяла, войлок, жгли всё, что могло гореть.
В котелках топили снег, бросали туда куски замешённого наспех теста, варили подобие киргизской салмы или украинских галушек. Вырубали и жарили мясо павших животных.
От грубой муки, похожей на отруби, случались мучительные колики в животе, кишечник извергал непрожареное мясо и отруби поносом.
Поев, устраивались подремать: кто около верблюдов, кто под фургоном. От горячего верблюжего бока таял снег, намокала шинель. Степной ветер, редко видящий в своих просторах людей, свистом выказывал презрение к чужакам, находил щели в одежде, выдувал тепло из тела, гудел в пустом желудке, заставлял холодеющее сердце биться медленнее. Любое движение отзывалось холодной колющей болью в костях и суставах.
Немного отдохнув, живые поднимались. Поднимались медленно и долго. Застывшие от холода мышцы не хотели двигаться, мучительно болели. Живые шли дальше, ведя в поводу обессилевших коней и верблюдов. Мертвые и умирающие, точно задумавшись, оставались сидеть у потухших костров: с небритых подбородков стекала и намерзала до земли сосулькой тифозная слюна.
Леденящие ветры приносили снегопады. Снегопады перерастали в долгие метели. Идти по глубокому снегу становилось ещё тяжелее. Измотанные кони падали, верблюды ревели и ложились в снег, не в силах тащить сани и телеги. Люди, шатаясь, брели дальше. Иные падали, поднимались и снова брели. Иные оставались лежать. Иные в горячке уходили в сторону от дороги.
За сугробом в затишке присел отдохнуть молодой солдат, да так и замерз с окурком во рту. Ветер играл рыжим, выпущенным из-под папахи чубом. Ноги замело песком.
Валялась лошадь с выеденной волками требухой. Кто-то, спасаясь от холодного ветра, заполз в лошадиное брюхо, наружу торчали ноги в разбитых сапогах.
Семёныч бодрил лошаденку, хлопая её по спине вожжами, но та ровно не слышала и, помахивая жиденьким хвостом, еле тащилась, заплетая ногу за ногу.
Седой старик, одетый в рогожный куль, подпоясанный ружейным погоном уцепился за край телеги. Его рыжая шапка-кубанка по нижнему краю была сера от вшей, вши путались в косматых бровях, ползали по искусанному до рябин лицу. Рукой старик обирал вшей с лица, щурил и мигал воспаленными глазами. Руки в тифозной шелухе и язвах у старика исхудали до того, что кожа присохла к мослам и трескалась. Из почерневшего рта с хрипом вырывалось горячее дыхание, ходуном ходила забрызганная синеватой тифозной сыпью и расчесанная до крови костлявая грудь — лихорадящему тифознику было жарко.
— Подвези, — попросил тифозный.
— Куда же я тебя, бедолага, посажу? Больная у меня лежит.
— Как-нибудь… Ноги не держат… Посочувствуй…
— Сочувствую, друг. Мне бы только кто посочувствовал.
— Ну, ладно, я хоть за край буду держаться… А что, половину пути прошли?
— Да, за половину днями ушли.
— Сколько ж это вёрст осталось?
— Слышно, вёрст семьдесят, а то поболе.
— Я, наверное, не дойду. Ноги у меня ничего не чувствуют. Не дай бог, сяду — встать не смогу.
— А ты бы разулся на ночёвке, да посмотрел, что с ногами.
— Сапог потом не надену, ноги распу¬хли. Да и как разуться на морозе! Вон, сел какой-то около верблюда. Надо его поднять, а то замёрзнет.
На обочине лежал верблюд, за ним, спиной к дороге, сидел человек. Подошли. Человек оказался замёрзшим. Верблюд живой, но встать не смог.
У человека оказались отрубленными ноги. Это киргизы обрубали мерзлые ноги, в аулах оттаивали их и снимали сапоги.
Едва солнце покатилось за окоём, как небо прорвалось лохматым снегом, завыл резкий, порывистый ветер. Солдаты обложили фургоны и сани кусками снега со стороны ветра. Около лежащих верблюдов и фургонов намело сугробы.
К утру погода настолько разыгралась, что двигаться дальше не было возможности. Лошади замерзали. Вер¬блюды лежали, полузанесенные снегом.
Всё проходит. Закончилась и пурга. Оставив на месте бивака замёрзших под снегом людей и лошадей, отряд двинулся дальше.
Здоровье и жизнь каждого из участников похода потеряли всякое значение. На падающих, отстающих, умирающих и замерзаю¬щих никто не обращал внимания.
С телеги Семёныч переложил Лиду в арбу, потому что телегу разобрали на дрова. Скоро сломалась и арба, потому что у огромных колёс выломали спицы для костров.
Семёныч заворачивал Лиду в кошму и вьючил на верблюда. Ножной конец «свитка» Семёныч затыкал чем-нибудь, Лиде становилось тепло. Одно неудобство — она уставала от невозможности двигаться. И одолевали вши. Грязное, завшивленное тело зудело нестерпимо.
Беспокоило Лиду состояние подпоручика Росина. Измотанный, обросший русой мягкой бородой, с потерянным взглядом, в котором совершенно отсутствовало желание жить, он практически ни с кем не разговаривал.
Наткнулись на лазарет прошедших здесь раньше казаков. Лошади подохли в хомутах. На тачанках сидели и лежали замёрзшие трупы.
Мимо Лиды и Семёныча в хвост отряда проезжал поручик Зузанов. Увидев лицо «упакованной» в кошму Лиды, поехал рядом.
— Как дела, Лидия Ивановна? — спросил, помолчав некоторое время.
Лида почувствовала в его голосе участие сильно уставшего человека.
— Если бы сказала, что хорошо, соврала бы. Терпимо. Другим хуже, — ответила Лида.
Зузанов увидел шедшего с другой стороны и держащегося за верёвку вьюка подпоручика Росина.
— Терпите, подпоручик, — почти приказал Зузанов. — Мы живы. А вон те, — поручик кивнул на мёртвый лазарет, — уже мёртвые. Надо жить, подпоручик.
— Лучше умереть. Устал я. Уснуть бы, и не проснуться. Хотя бы смерть дала мне отдохнуть.
— За смертью мрак и ничего боле! Смердящий труп не видит и не слышит. Закрыты очи, дыханья нет! И из сырой земли никто не встанет, чтобы родных и любимых обнять, о детях позаботиться или детей родить, ежели до того не родил! Мне нельзя умирать, — как бы для себя рассуждал поручик Зузанов. — Мне людей надо довести до места. Это мой крестный ход. Во имя идеи. Ежели хоть половину доведу, и то от Господа благодарность снизойдёт. А помру — разбредутся люди по кучкам, да сгинут. Мне вместе людей надо держать. Когда вместе — хоть кто-то выживет.
— Вам не надоело служить, господин поручик? — раздражённо спросил Росин. — Приказывать, заставлять идти людей строем… Вам не хотелось быть простым гражданским человеком? Снять мундир, жить самому по себе…
— Я солдат, господин подпоручик, — перебил подпоручика Зузанов. — И давал присягу служить Отечеству, защищать людей. Даже если мне придётся снять мундир, я не перестану быть офицером. Не перестану быть истинным солдатом. А служба истинного солдата продолжа¬ется везде и всегда. Она бессрочна. И людям нужен человек, который держал бы их вместе, не позволил бы упасть им и умереть от какой-то презренной усталости…
— Волчья ночка… А ветер, ветер, того гляди, штаны сорвет… Может, привал сделать? — встрял в разговор Семёныч, чувствуя, как накапливаются неприязненные нотки в голосах офицеров.
— Остановимся — пропадем. Хоть потихоньку, а двигаться надо, — добро возразил Зузанов Семёнычу и тронул коня.
Копыта стучали по мерзлой земле, скрипели колеса. В темноте нокали хриплые голоса, погоняя едва двигавшихся лошадей.
— Сказали, сегодня эта самая Коса должна быть.
— Далече?
— К утру, сказали, добредём… Только бы животины наши сдюжили.
Мутный рассвет. Нагая степь.
— Где же Коса?
— Леший её знает… Похоже, в сторону ушли.
— Но, Яшка, но, соколик удалой, вывози!
«Удалой» верблюд Яшка помотался немного и упал на бок.
Верблюд лежал, вытянув по земле шею. Нежные пятки стёрты до мослов, пустые горбы обвисли, на скорбных глазах намёрзли слезы по голубиному яйцу. Предсмертная дрожь пробежала по истёртой шкуре, как рябь по тихой воде.
— Скотина дохнет, человек жив. Чудеса твои, Христе-боже наш!.. — горько произнёс, перекрестившись, возничий и принялся отвязывать от вьюка карабин и вещевой мешок.
По дороге и на обе стороны от дороги валялись полузасыпанные песком грязные тряпки, поломанные колеса, разбитые кухни и повозки, брошенные седла, скорченные мёртвые фигуры.
— Привал полчаса!
— Привал полчаса!
— Привал полчаса… — прокатилось из головы колонны.
Все остановились.
Семёныч помог Лиде сползти с верблюда. Нога у неё хоть и гноилась, но всё же подживала. С большим трудом Лида начала ходить.
Устроив из кошмы заборчик у бока лёгшего верблюда и постелив на землю какой-то мешок, Семёныч усадил в затишек Лиду, пригласил Росина, шедшего, как всегда, сбоку от верблюда:
— Садись, господин подпоручик. У меня трохи жевнуть в кармане завалялось, обманем животы.
— Сидите, мне отлучиться надо, — буркнул Росин и шагнул в темноту.
— Охо-хо! — вздохнул Семёныч и пожаловался Лиде: — Совсем смурной стал наш подпоручик. До Косы всего-то осталось… Сегодня, может, придём. А глаза у подпоручика… Ох, нехорошие глаза!
Неподалёку раздался сухой щелчок револьверного выстрела.
— О, гос-споди! — всплеснул руками Семёныч и неуклюже вскочил. — Не дай бог, накаркал!
Волоча ноги, он затрусил в ту сторону, где стреляли.
Довольно скоро прибрёл назад, ворча что-то под нос и беспрестанно крестясь.
Сел рядом с Лидой. Помолчал.
Лида молча смотрела в лицо Семёныча.
— Охо-хо! — тяжело вздохнул Семёныч и, как бы соглашаясь с чем-то, закивал головой. — Когда человек слаб телом — он может выдюжить. А вот когда слаб духом…
— Костя? — спросила Лида.
— Костя… — горько подтвердил Семёныч. — Ну что ты до завтра не перемогся! — укоризненно воскликнул он.
Повздыхал, побормотал непонятное и рассерженное. Наконец достал кусочек чего-то замёрзшего из кармана, разломил пополам, дал Лиде.
— Ладно, дочка… Устал Костя маяться… Вот и решил отдохнуть. А мы с тобой ещё помучаем друг друга. Пожуй. Глядишь, скоро горячего удастся поесть. Жуй, а то сейчас подъём объявят.
— А как же… Похоронить?
— Эх, дочка… Тут о живых заботиться некому, а ты о мёртвом.
***
Отряд поручика Зузанова, точнее — его остатки, вползал в посёлок Жилая Коса.
Поручик Зузанов сумел организовать для отряда кормёжку. Довольно упитанный повар-казак растопил полевую кухню около амбара, стены которого были наполовину разобраны на дрова, заварил самый настоящий кулеш из пшена с бараньим мясом.
Оголодавшие люди стояли вокруг дымившей кухни, смотрели на повара, деревянной лопатой помешивавшего кашу, и умоляли:
— Сварился кулеш-то! Накладывай ужо!
Повар несердито отнекивался:
— Сырое ещё пшено! Брюхами маяться будете с голодухи!
— Горячее сырым не бывает! Накладывай, мучитель!
Из штаба солдат вывёл пленного. Пленный шёл опустив голову, угрюмо глядя на дорогу. Солдат завёл пленного за полуразобранный амбар. Раздался выстрел.
Кашевар поднял голову, оглянулся.
— И вот так
