Своим-то Культяпый снисхождение сделает.
— Сделает, — буркнула Лида. — Всем снисхождение сделает, меня только одну замучает. Остальных без мучений расстреляет.
— А кто не сдастся, тому лучше по Бухарской стороне идти. Та сторона ваша. А эта сторона почитай до Гурьева наша.
— Ну, спасибо за совет…
Красный обоз ушёл.
Поручик Зузанов приказал устроить привал.
Став посередине бивака, с трудом заговорил:
— Положение наше тяжёлое. Для многих безнадёжное. Предлагаю каждому обдумать и решить свою судьбу. У кого есть силы и надежда, продолжим движение в Калмыково. А больным и потерявшим надежду я предлагаю… Если, конечно, они сами согласятся… Сдаться красным. И остаться в живых. Лидия Ивановна, я бы хотел просить вас сопровождать больных и раненых. Вы женщина, впереди у нас труднейший поход. Его и здоровые мужчины не все выдержат…
— Господин поручик, — тихо проговорила Лида. — Иван Трофимыч Наумов — это Ванька Культяпый, комиссар из Балакова.
— Да, я слышал, что вы земляки, — невесело усмехнулся Зузанов.
— К таким, как мы, он безжалостен. Всех сдавшихся расстреляет, «согласно революционной беспощадности». Между прочим, Культяпый изнасиловал тётю штабс-капитана Кобзаря… Контрразведчика… Помните, которого в Деркуле...
Поручик Зузанов недовольно поморщился.
— Так вот, этот Культяпый изнасиловал тётю штабс-капитана Кобзаря в присутствии беспомощного дяди. Старый Кобзарь потом повесился.
— А вы откуда знаете?
— Когда из штаба Народной Армии я отвезла пакет в Хвалынск подполковнику Махину, поехала в Балаково, чтобы узнать о родителях. На балаковской пристани белошвейка, у которой мы обшивались до революции, опознала меня и сдала красноармейцу. Но из арестантской меня перевели в военкомат, там я работала машинисткой и жила, как под домашним арестом. За пределы военкомата меня не выпускали, но по зданию ходить разрешали. Однажды я услышала крик, открыла дверь, а там Культяпый женщину насильничает… У меня случилась истерика, я вырвала у часового винтовку, выстрелила… А потом Культяпый меня уже на Уральском фронте схватил, грозил солдатам отдать, как белую шпионку.
Лида горько махнула рукой.
— Случайно спаслась. Живой бы Культяпый меня не выпустил. Он злопамятный и мстительный. Послать меня и других к Культяпому — это всё равно, что приговорить к мучительной смерти. Позвольте с вами… С вами хоть кто-то выживет.
В последние дни к отряду Зузанова прибились есаул Хохлачев Семен Давыдович, хорунжие Акунишников, Беспалов и Рекунов, три прапорщика, вахмистр Карташев и четыре казака. Есаул Хохлачёв, хоть и был чином выше поручика Зузанова, но в командование отрядом не вмешивался. Все казаки были на конях и держались обособленной кучкой.
Казаки поймали в степи киргиза, похоже, шпионил в пользу красных. От него узнали, что по пути к Уралу в Орлике есть небольшие части красных, а в Зеленом стоят два полка кавалерии. После допроса киргиза за ненадобностью пристрелили.
Отряд наткнулся на очередной разрушенный аул. Поручик Зузанов приказал устроить большую днёвку, а вечером со свежими силами двинуться в путь и до рассвета перейти Урал.
Зузанов и Росин в доме без окон и двери из брезента устроили подобие палатки, постелили, что смогли, на пол, развели костерок.
Пообедали мучной болтушкой и слегка обжаренным на огне тонко порезанным мясом. Потом пили кипяток без сахара.
Зузанов пригласил Лиду лечь между ним и подпоручиком Росиным.
— Вы, Лидия Ивановна, не стесняйтесь и не бойтесь нас, — проговорил он грустно. — Ложитесь смело. Вы для нас как сестра. О женщинах мы с подпоручиком, к нашему стыду, сейчас думать не можем по причине чрезвычайной усталости, холода и голода.
Лида легла между офицерами, все тесно прижались друг к другу.
— Мы, русские, особой породы, — рассуждал Зузанов, согревшись кипятком. — Мятущаяся нация. Выносливая нация. Никто не сравнится с нами в выносливости и терпении. И никто не любит сильнее русских своё отечество.
— Большевики тоже считают, что больше других любят отечество, — возразила Лида.
Она то и дело почёсывалась. Удержаться не могла, хоть и старалась. Зуд от вшей был нетерпим.
— А я в какой-то степени понимаю большевиков, — признался Зузанов. — Русских большевиков. Потому что есть ещё еврейские комиссары. Русские большевики борются за идею. Землю, воду, воздух народу — это понятно. В России издревле жили общинно. Роскошь цветов, глубина неба над полями, сила лесов! Я вижу это, я обоняю это, я наслаждаюсь этим. Но нельзя одному дышать воздухом леса, наслаждаться красотой неба и цветов… Комиссары борются за «материальные блага» для всех. Да только материальных благ для всех никогда не хватает. Обязательно одним густо, другим пусто. И обобществить все блага комиссары хотят только для того, чтобы им было густо.
Зузанов замолчал, о чём-то раздумывая. Затем продолжил:
— Читал я как-то ихний еврейский манифест. Называется «Протоколы Сионских мудрецов». Собрались где-то еврейские мудрецы, обдумали, как евреям жить, и свои думы изложили в этих «Протоколах». Так вот там сказано, чтобы евреи захватывали власть в странах. Любым образом. Становясь банкирами, управляющими, пробиваясь в думы и парламенты… Отдавая своих дочерей в жёны правителям… А захватывать власть им нужно с единственной целью: чтобы высосать из страны все ценности, все материальные богатства. А когда высосите, сказано в «Протоколах», бросайте эту страну, идите в другую, из которой есть что сосать.
Зузанов тяжело вздохнул.
— Россия — богатейшая страна. Евреям-комиссарам хватит сосать её надолго. Может, на сто лет. А потом выплюнут её… Если не подавятся, — с горечью закончил Зузанов. Но тут же воодушевлённо добавил: — Знаете, если бы я знал того русского большевика, который на самом деле жизнь отдаст во благо русского народа, я бы всеми силами помогал ему!
У Лиды чуть не вырвалось:
«Я знаю такого большевика! Это мой муж венчанный, Захаров! Красный командир!».
Но она задавила этот горячий порыв.
— Перейдём Урал у села Красноярского, по бухарской стороне пойдём вниз и чуть в степь, по направлению Джаман-индер, Сары-урпасы, — резко переменил вдруг тему разговора Зузанов.
— Вы знаете здешние места? — удивилась Лида.
— Так я же местный. Родился в Уральске, в семье коренного казака. Отец служил швальником в Войсковой обмундировальной мастерской. Начальное образование получил дома. В пятнадцатом году сдал экзамены на вольноопределяющегося при Уральской мужской гимназии. Наши молодые казаки рвались на фронт Германской войны, в казачьи полки, чтобы проявить себя, получить боевые награды. Я воевать не хотел, попросился в запасной полк. Потом кончил Чистопольскую школу прапорщиков. На фронт всё же попал. Дослужился до поручика.
— Нежелание воевать — естественное желание нормального человека, — проговорила Лида. — Неестественно желание убивать. На вокзале в Деркуле мы с подпоручиком Росиным видели, как казачий офицер продемонстрировал своё умение отсечь саблей голову пленному красноармейцу. Просто для того, чтобы удовлетворить любопытство приятелей. Вот это я считаю неестественным. К чему такая жестокость?
— Война на Урале вообще жестока, — согласился Зузанов. — Ни казаки, ни большевики не уступают друг другу в жестокости. Рассказывали, что уральцы уничтожали советские полки, не беря пленных! Большевики платили тем же, вымещая злобу жестокими расправами над населением, вы¬жигая дотла станицы.
— Казаки всё же злее воюют, — выразил своё мнение Росин.
— Как вам сказать, подпоручик… Злее они воюют на территории уральского войска. За пределами же войска воюют с неохотой. Да и воюют по-своему, по-домашнему. Боевые операции задумывают и выполняют без затей, как Бог на душу положит, по вдохновению, по наитию. Почин в действиях принадлежит, главным образом, местным начальникам и рядовым казакам. Соберутся казаки погутарить, предложат: «А вот бы нам так-то повоевать». И решат без всяких рекогносцировок и тактического планирования: «Ну, завтра с богом и выступим…».
— Прямо как в бандитской ватаге, — усмехнулся Росин.
— Казаки и есть потомки разбойников! — засмеялся поручик Зузанов. — В древние времена обет безбрачия давалаи. Чтобы жена и детишки не мешали кочевать и воевать. Воевать-кочевать у казаков в крови. Казак и дикого верблюда поймает и на необъезженную лошадь сядет, завьючит, если нужно. Казак в походе — что у себя дома.
Едва выступили, как начался сильный буран. Мокрые хлопья снега били в лицо и слепили глаза. Лида лежала на телеге. Семёныч укрыл её каким-то пологом. Ткань от мокрого снега стала жёсткой. Да и шинель с брюками промокли. Варежек у Лиды не было, она прятала руки в карманы. Но всё равно ветер пронизывал холодом руки и шею. Лида дрожала и клацала зубами.
Шли всю ночь, а когда стало светать, отряд упёрся в киргизские могилы на краю села Красноярское.
Зузанов приказал идти правее, где должен быть брод через Урал.
По дороге вдоль реки на юг шли длинные обозы красных.
Зузанов приказал отряду не обращать внимания на красных. Перешли дорогу между двумя обозами и быстрым шагом пошли к переправе. Переправились по льду через Урал, и вздохнули облегчённо.
— Слава богу, избежали боя, — перекрестился Зузанов и приказал: — Спешиться, перекурить!
Конные спешились, чтобы размяться. Пешие присели у телег, все закурили.
— Как лошади устали! — посетовал один из казаков. — Прямо от ветра шатаются!
— Пройдём перелесок, — распорядился Зузанов, — и в киргизских зимовках остановимся на отдых. Чтобы не встречаться с красными, пойдём вглубь степи, в сторону озера Узден-сор, потом на Каракудук.
Тронулись дальше. Уставшие люди, измотанные и голодные кони еле шли.
Ночь застала отряд в движении.
Вдруг в темноте заржали лошади. К отряду выехала кибитка киргиза. У киргиза купили тушку барана, да десятка полтора баурсаков.
У киргиза спросили, есть ли постоялые дворы впереди. Киргиз что-то лопотал по-своему, указывал вперёд, кивал головой:
— Мая мала-мала понимай… Джап-джакын сапсем близка… Чай-шаргай, атдыхай…
Киргиз склонял голову на сторону, подкладывал под голову сложенные лодочкой ладони и делал блаженное выражение лица.
Остановились передохнуть около киргизской могилы, разожгли костер, пожарили мясо на шомполах и с большим аппетитом поели.
Киргизский «джап-джакын» растянулся верст на десять. Ночью, да с пустыми желудками эти десять вёрст показались очень длинными. Но постоялый двор нашли. Хозяин продал сена для коней и верблюжатину для людей.
Утром пришлось сделать верст семь в сторону, чтобы напоить коней в далёком ильмене.
Верст двадцать проехали по местности, густо населенной киргизами. Повсюду были видны киргизские зимовки.
Киргизы этих мест испокон веков враждовали с казаками. А потому как большевики воевали с казаками, то киргизы поддерживали их как своих друзей.
Отряд прошёл мимо киргизских зимовок и ушёл в глухую, безлюдную степь.
Пала ночь, с такой теменью, что и хвоста лошадиного не разглядеть. Ледяными струями потянул ветер. Подобно снежному потопу хлынула, закрутила метель.
Завыла, заметалась степь.
— Беда, — страдал Семёныч, — пропадем. Как говорил мой
