друг-хохол, лиха тому зима, у кого кожуха нема, чоботы ледащи и исты нема що.
— Волчья ночка, — гнулся подпоручик Росин, втягивая голову в плечи, чтобы ветер не задувал за воротник. Зубы его стучали, как пулемет. — Сам себя не видишь.
Заночевали в степи, в киргизских крытых могилах.
Метель не давала двигаться отряду два дня. Наконец, метель утихла, через день отяд вышел к барханам, через которые тянулась дорога на Гурьев и на которой должны были быть постоялые дворы.
Взобрались на первый бархан и верстах в двух увидели дворы. Казаки рванулись вперёд, но поручик Зузанов приказал им остановиться. Он увидел, что к отряду бежит киргизская девушка. Она сообщила, что в ауле стоит два эскадрона красных, что она убежала от насильников.
— С нами пойдёшь, дочка, али как? — спросил девушку Семёныч.
— Нет, моя барханы прятаться пошёл, — отказалась девушка.
Трое суток шли по долине какой-то реки. Река крохотная, но зато долина при ней очень широкая. Летом, вероятно, здесь были прекрасные сенокос, потому что сейчас встречалось множество киргизских зимовок.
Зюзанов решил поменять лошадей на верблюдов, так как лошади окончательно обессилели. Но здесь уже побывали большевистские комиссары и успели возбудить киргиз против белых. Киргизы вели себя довольно вызывающе.
Поручику всё же удалось поменять верблюдов на лошадей. Правда, с обещанием доплатить за каждого верблюда утром.
— Киргизы что-то замышляют против нас, — сообщил Зузанову Семёныч. — Бродят вокруг с винтовками, проводника не дают.
Зузанов собрал офицеров на совет.
— Нам нужно пройти верст десять на восток, чтобы выйти на большую караванную дорогу. Но киргизы могут устроить нам засады в аулах. Поэтому мы выйдем перед рассветом и пойдём по бездорожью степью, наперерез караванной дороге.
Задолго до рассвета отряд, стараясь не шуметь, вышел в путь.
Прошли вёрст пять, и в утренней серости увидели, что их догоняют рассыпавшиеся лавой киргизы на лошадях и верблюдах. Вскоре киргизы открыли огонь из винтовок.
Поручик Зузанов приказал спешиться, положить верблюдов и открыть ответный огонь. Киргизы не рискнули вступить в сражение и отступили.
Казаки поймали трёх лошадей из-под убитых киргизов и отряд выступил дальше.
— Левее, на восток, тянутся пески Тай-суйган, — рассказывал поручик Зузанов, сидя в телеге рядом с Росиным и закутавшейся в попону Лидой. — Гиблое место: ни колодцев, ни корма лошадям. А здесь раньше проходила караванная дорога. В старину очень бойкая. Вон, верблюжьи тропы протоптаны, как ручьи вьются. Теперь караванная дорга мертва.
Отряд прошёл вёрст двадцать и наткнулся на развалины постоялого двора. Степь была покрыта неглубоким снегом, нигде ни одного следа. Ещё вёрст через пять наткнулись на колодец. От него в сторону шёл след, будто что-то тащили. Казаки определили, что, должно быть, тащили бурдюк с водой.
Зузанов послал в разведку конных казаков. Вскоре они вернулись.
— Неподалёку в низине киргизские зимовки и постоялый дом, — доложили разведчики.
Впервые за много дней увидели хороший постоялый двор, где зимовка была похожа на русскую избу.
— Если я не вымоюсь горячей водой, то сойду с ума, — пожаловалась Лида подпоручику Росину. — Завшивела до невозможности!
Подпоручик позвал Семёныча.
— Семёныч, организуй Лидии Ивановне ведро горячей воды.
Через полчаса Семёныч занёс в дом ведро горячей воды, освободил закуток за печкой, завешенный занавеской. Пригласил туда Лиду, а сам стал у занавески на часах, чтобы кто случайно не заглянул.
Лида блаженно обтёрлась горячей водой, сполоснула бельишко, вытряхнула одежду от вшей. Подумала, и, завернувшись в старый кожушок, лежавший на печке, попросила Семёныча прожарить её одежду над костром, чтобы уничтожить вшей.
Поужинав, офицеры сели играть в карты. На столе в бутылке поставили свечу.
Пламя мигающим светом освещало небольшое пространство и позволяло различить потные лица, расстегнутые воротники гимнастерок и френчей, блестящие от возбуждения и азарта глаза.
Рядом со свечой на столе лежала папаха. В ней банк: царские ассигнации, керенки, часы, серебряный портсигар...
Скоро дым от махорки сплошной серой завесой поплыл по комнате.
Карты засаленные, грязные. Даму трудно отличить от валета, хорошо у короля есть отличие — борода. Игроки собрались завзятые, разговаривали языком, привычным за карточными столами:
— Четыре с боку, ваших нет! Что вы скажете против графа Тузетто?
— Ничего не скажу. У меня дрянцо с пыльцой.
— У меня тоже слабоджио. Полный ничевизм, говоря откровенно.
— Некогда мне раздеваться, как говорила одна честная женщина. Мы — в бисквите. Трефундуляры.
— Я так понял, этот бородатый дедушко — король? Он очень удобно будет чувствовать себя, лёжа на вашей честной дамочке…
— А мы вашего дудушку по зубам! Хоть и не в контрразведке… Нечего на молодых дамочек зариться!
— Люби ближнего своего, когда он проигрывает!
— Зри в карты ближнего своего, в свои всегда заглянуть успеешь...
— Эх, в бога боженята!
Слушая непонятные вскрики и бормотания офицеров, Лида уснула.
Ночью кто-то выломал стену хлева и увёл двух верблюдов и одну лошадь с полным вьюком. А у солдата украли винтовку.
Зузанов приказал арестовать всех мужчин, которых найдут в этом селении и потребовал в течение трёх часов вернуть винтовку, верблюда и лошадь с вьюком, иначе заложники будут расстреляны. Украденное вернули.
Неожиданно ударил сильный мороз, подул ветер.
Третий день вместо постоялых дворов встречались только их развалины. Солдаты оголодали.
Вьюга-подируха из-под снегу драла песок. Снег поверху зачернел. Смешанный со снегом, мерзлый песок забивал уши, нос, рот, скрипел на зубах, резал глаза. В кишках гулял холодный ветер.
Вдруг лошади учуяли кизячий дым, раздувая ноздри, жадно заржали и прибавили шагу. Отряд неожиданно вышел на одинокую кибитку. Укрытая от ветров, она стояла в низине меж двух курганов.
Отряд не успел дойти до кибитки сотню шагов, как из неё выскочил распоясанный, без шапки, бородатый мужик с винтовкой в руках, прыгнул в яму, высунул дуло винтовки и принялся стрелять в приближавшийся отряд.
Лида, лежавшая укрытой на телеге, вскрикнула: пуля пробила борт телеги и впилась ей в бедро.
Повалилась на бок соловая кобыла. Пуля клюнула в плечо одного из солдат.
— Ложись! Принять оборону! — скомандовал поручик Зузанов.
— Лида… Что с тобой, Лида… — бестолково крутился вокруг стонущей девушки подпоручик Росин.
— Отойди, господин подпоручик, — оттолкнул Росина Семёныч.
Семёныч бесцеремонно стащил девушку с телеги на землю. Взглянул на рану, попробовал ногу на излом:
— Кость целая.
Лида стонала.
— Ничего, девонька, не до церемоний. Надо ближе к земле, пока тот ирод не дострелил вусмерть.
Стоя на коленях, Семёныч рассупонил шинель, задрал гимнастёрку, оторвал вкруговую полосу ткани наподобие бинта, замотал рану.
— Пойдёт на первое время… Что за дело, сто чертей ему в зятья, и тут война…
Все залегли.
Мужик от кибитки продолжал стрелять.
— Палит, сукин сын.
— Один, сволочь. Завалился в яму, пулей его не возьмешь.
— Окружим, — предложил подпоручик Росин, — подползем со всех сторон и на «ура».
— Накой шут, кружить. Холодно! Я его, лярву, и в одного возьму, — остановил подпоручика солдат Назаров.
— Этот возьмёт! — похвалил кто-то Назарова. — Он против лавы выстоял, а одного шального — возьмёт!
Назаров вскочил и, пригнувшись, в припрыжку, зигзагами ринулся вперед.
Когда подбежали другие, Назаров сидел на стрелявшем мужике верхом, одной рукой душил его, а другой с размаху, как в пьяной драке, наяривал в рыло, приговаривая с каждым ударом:
— Стерва… Девку поранил… Мурло… Ехидна… Иудино отродье…
С каждым ударом голова избиваемого моталась в сторону и противно хлюпала.
— Оставь его, — приказал Зузанов и заглянул под полог кибитки. Там, накрытая овчинами, бредила в тифу старая киргизка.
Зузанов вернулся к стрелку. Назаров поднял его с земли за шиворот и поставил перед офицером
— Рассказывай, кто ты есть и откуда?
— Не мучайте меня, — заплакал стрелок, отирая рукавом кровь с лица. — Застрелите, Христа ради, не мучайте…
У кибитки столпились подошедшие солдаты.
— Рассказывай, — тряхнул за шиворот стрелка Назаров. — Чистую правду говори.
Распухшими от кровоподтеков глазами стрелок затравленно глядел на обступивших его солдат. Еле шевеля разбитыми губами, начал рассказывать:
— Фамилия моя Корчажников, Лебяженской станицы я. С товарищем из Гурьева домой шли. Заплутались, голодные, спички намокли, огня не зажечь. Набрели на поселок заброшенный. Несколько амбаров, два деревянных дома и две землянки, в которых лежали мёртвые киргизы. Незнай, кто их сгубил. Поискали мы, ничего съестного не нашли. И огня разжечь не смогли — нечем. А так жалко было — ведь деревянные дома стояли! Так и ушли не согремшись. А тут морозы ударили. Обморозил я ноги, кожа с пальцев начала слезать, загнили пальцы. Товарищ нес мой вещевой мешок и мою винтовку. Подстрелил он корсака, лису чёрную, степную. Поели мы мяса сырого, дальше пошли. Наткнулись на эту кибитку. Старик-киргиз в ей со старухой и молодой киргиз с двумя детишками. У киргизов было несколько баранов и мука. Вот я и подумал… Харчей на всех надолго не хватит, мы слабые, киргизы нас ночью заколют. Давай, другу говорю, лучше мы их убьем. Вытащил я наган, пристрелил старого, пристрелил детишек… А молодой живучий оказался. Я его двумя пулями пробил, а он знай визжит, за наган хватается, ноги мне целует. Свалил и его, в голову. Старуху только оставил. Стали мы с другом и со старухой жить. Живем день, живем другой. Наедимся лапши с бараниной, спать завалимся. Выспимся, старуху я понасильничаю, лапши поедим и опять на бок.
— Старая ж она, грязная, — брезгливо пробормотал кто-то.
— Грязная, зато тёплая, — огрызнулся стрелок. И продолжил: — Товарищ мой отъелся, домой зовёт. А у меня ноги гниют. Разнесло, сапоги не лезут. Стал я серчать на друга своего да на старуху. Старуха по ночам сядет на могилку, где мы киргизов убиенных закопали, и воет. Да так, стерва, воет, что волос дыбом подымается. Гонял я её, бил, а она, как ночь, опять воет…
— Утебя на глазах семью кто убил бы, ты б тоже, небось, завыл, — неприязненно проговорил Назаров и замахнулся, словно намереваясь ударить в лицо.
— Такой не завоет. Человек воет от боли душевной. А у этого вместо души говённый каблук от старого чобота.
— Что сделано в гузне, того не перекуешь в кузне, — буркнул Семёныч и безнадёжно махнул рукой.
— Вижу, выйдет товарищ мой на курган и на дорогу смотрит, — продолжил рассказ стрелок, укоризненно качнув головой. — Вот и подумал… Уйдёт он, еду заберёт. А мне, с больными ногами, помирать. Ну, я его ночью… того. С киргизами закопал. А тут старуха заболела…
— А в нас зачем палил?
— Испугался я…
— Чего ж испугался? Что твою баранину съедим?..
— Нельзя такому жить, — решил Зузанов. — Хуже зверя он бешеного, хуже… палачей из нашей контрразведки или красной чеки… Назаров, поступи с ним по совести…
Назаров поднял стрелка за шиворот, толкнул. Солдаты расступились. Стрелок молча шагнул между солдат за кибитку.
Клацнул затвор. Раздался выстрел…
***
До Гурьева оставалось два-три дня ходу, а
