Изгой. Книга 2

работу, то ли в подвалы. Потом смилостивился, паскуда, уточнил: «После войны у нас работы больше будет, ответственные люди нужны». У меня отлегло, чуть с радости не рявкнул: «Спасибо за доверие, служу Советскому Союзу», да опомнился, сообразил, куда он меня сватает. Ни при каких обстоятельствах я не хотел бы служить у них: уж больно насмотрелся за войну на их работу и методы. Стрелять своих в затылок никогда не научусь. А благодетель мой продолжает укоризненным тоном, нимало не сомневаясь, что я сомлел от его предложения и лапки кверху: «Жена есть, дочь, а ты вражеских любовниц в открытую заводишь». Всё во мне скопилось и перемешалось тогда, бурлило, ища выхода: и ненавистная перспектива попасть в НКВД, и обида за унижение и невозможность отстоять своё право на завоёванную мной мирную жизнь такую, как мне хочется, и обида за Катрин, и невозможность ответить и что-то изменить, - всё замутило мозги, я и огрызнулся с горечи: «Не я один такой». У него аж уши вперёд подвинулись, а потом и вся башка, думает: сейчас я начну закладывать своих, чтобы надёжнее застолбить место в их паршивой шараге. «Кто ещё?» - спрашивает тихо, будто мы с ним уже два сапога – пара. Я и выдал: «Говорят, ваш Берия тоже по этой части не промах: ни одной симпатичной бабы в Москве не пропускает».
Разведчик зло рассмеялся.
- И до чего приятно было видеть, как у него дурной бурой кровью наливаются уши, шея, вся морда, как он, медленно, боясь расплескать, упустить услышанное, отклоняется на спинку стула, как тяжело дышит и молчит, соображая, что со мной сделать. А мне уже всё трын-трава. Я сразу, как ляпнул про Берию, выдохся точно проткнутый мяч, только вспотел сильно, тоже жду его хода, жду, будто я – уже не я, а как бы со стороны.
Несостоявшийся контрразведчик опять тоскливо глядел в открытую дверь, словно видел там то, давнее, роковое.
- Силён майор оказался. И виду не подал, как его задели мои слова. Ему не впервой, конечно, было слышать отчаянные воинственные вопли зайцев, попавших в его силки, да и про Берию он знал больше меня. Подвигал на столе какие-то папки из стороны в сторону, успокоился, достал из стола лист чистой бумаги, пихнул его ко мне по гладкой столешнице и предлагает пересохшим скрипучим голосом: «Пиши: кто, где, когда и как оболгал вождя советского народа Лаврентия Павловича Берию». Я и опешил: только тогда дошло, как глупо попался, а всего-то одно неосторожное слово сказал «говорят». Сам влип – не тяни других, разве не ясно? А я, видать, всё же перебздел, на других сослался на всякий случай, а оно-то боком вышло. Мямлю, чуть не теряя сознания, что не помню, кто говорил, слышал по-пьянке. «Ничего», - утешает, – «вспомнишь, поможем», - обещает. Встаёт, подходит к двери, командует в коридор: «Машину, охрану!». Возвращается за стол, предлагает спокойно: «Пистолет сдай. Сейчас к генералу поедем, вернёмся – отдам. Клади на стол». Я и поверил, положил, только его и видел.
- Потерпи ещё немного, сейчас конец будет, - обнадёжил Владимира, сев рядом с ним, - душу тянет, остановиться не могу. У генерала ещё стыднее было. Застрелился бы, да не из чего уже. Пока они обсуждали что-то с майором, я в коридоре ждал. Потом позвали. Спрашивает комдив, даже не поздоровавшись: «Про Берию говорил?». И по глазам его вижу, что просит – откажись! А я непреклонен, закусил удила: «Говорил». Тогда он снова помогает мне, безнадёжному идиоту, вывернуться: «Кроме майора, кто был?». «Никого», - отвечаю. Снова переспрашивает, подсказывая ответ: «Так говорил ты про Берию?». Ну, как я мог соврать? Как мог откупиться мерзкой ложью? Я – Герой, разведчик, который за всю войну ему ни разу не соврал? Не смог и теперь, не сумел. Посмотрел он на меня скорбными отцовскими глазами и говорит обидно: «Тебе надо было не звезду Героя дать, а дурацкий колпак!». Подписал какую-то бумагу и быстро вышел из кабинета. И всё. Дальше уже неинтересно. Вот он – я.
Освободившись от гложущего груза приключившейся с ним невероятной послевоенной истории, разведчик помолчал, ещё раз переживая её кульминацию у генерала, а потом, усмехнувшись, посмотрел в глаза Владимиру и спросил:
- Ну, как? Что скажешь?
Тот был полностью на стороне разведчика.
- Про Берию, конечно, зря сказал. Надо было отступить – сохранил бы и себя, и Катрин.
- Надо было, - досадливо хлопнул себя по коленям капитан. – Да не смог: гордость заела.
- Открыто к женщинам не ходи, - посоветовал осторожный Владимир, совсем не уверенный в том, что разведчик вообще доберётся до них, - они явно уже под наблюдением. В первую же ночь уходите к американцам, да подальше от демаркационной линии. В русской зоне тебя снова заберут, а заодно и их.
- Ты прав, - согласился капитан. Помолчав, добавил глухо: - Жену и дочку жалко: на них отыграются. Как думаешь?
- Не знаю, - честно ответил Владимир.
Они замолчали. Капитан думал о своём туманном будущем, Владимир – о заковыристых поворотах судьбы, загнавшей его, немца, в Россию и изгоняющей русского из России в Германию. Он даже не прочь был поменяться с русским местами, хотя и не представлял себе, как можно без документов, в розыске, пересечь Белоруссию, всю Польшу, часть Германии, две границы, да ещё не зная ни польского, ни немецкого языков. Нет, на такую авантюру он не способен. И ради чего? Ради женщины, пусть и немки? Что за сила страсти в этом азиатском русском? А он, ведь, скорее всего своего добьётся, недаром же стал героем разведки. Владимиру даже стало досадно за свою низменную связь с русской Мариной, и в то же время заполняла гордость за немецкую Катрин. А ещё он думал о том, что совсем не испытывает вражды и даже неприязни к русскому разведчику, который немало, конечно, принёс вреда Германии, и уж, наверняка, на его совести немало немецких жизней. Всё равно он не воспринимался врагом, каким был каждый немец для Сашки. Особенно теперь, когда этот бывший враг гоним властью, недавно щедро отмечавшей его кровавые подвиги. Наверное, всё по той же простой причине, о которой обмолвился философ-националист Слободюк: Владимир не был разделён с разведчиком ничейной полосой и не был под военной беспредельной властью русских, не озлобился гибелью друзей-фронтовиков и лишениями окопной жизни. Короче – он не сталкивался близко с жестокой реальностью войны, когда больше правят чувства, а не разум. По ту сторону фронта он одинаково видит и немцев Гевисмана и Шварценберга и русских военкома и лейтенанта – хорошего знакомого из СМЕРШа. Обидно и несправедливо, что по разные стороны оказались немцы Виктор и Герман и вот этот русский разведчик, Марлен и два русских лейтенанта в поезде. Так не должно быть. Так их расставили Гитлер и Сталин.
Поезд начал замедлять ход, выпуская из-под вагонов убегающие в сторону рельсовые ответвления. Радостно, во всю мочь заверещал далёкий паровоз, предвкушая скорое заполнение водой опустевшей цистерны и отдых перетруженным лёгким. Приблизилась паровозная водокачка со свесившимся хоботом, замелькали путевые фонари и семафоры, стоящие товарные вагоны, а вдали, среди зелёного молодняка показалось знакомое деревянное здание вокзала – Сосняки.
Владимир, торопясь, желая выскочить из вонючего вагона на ходу ещё до остановки, до полного втягивания поезда на станцию, где он мог привлечь внимание поездной бригады, станционных служителей и зевак, расстегнул карман гимнастёрки, вытащил из него все деньги, отсчитал 10 тысяч, потом, подумав, с чисто немецкой расчётливостью добавил ещё две и протянул остающемуся путешественнику.
- Спасибо, браток, - поблагодарил капитан дрогнувшим голосом.
«Вот я, немец, уже и браток русскому» - мимолётно подумалось Владимиру. Он поставил мешок на колени, развязал его и, порывшись внутри, достал пистолет толстомордого бандита и тоже протянул разведчику.
- Возьми, пригодится.
Тот бережно, двумя руками, как наградное, принял оружие, поглядел на щедрого дарителя повлажневшими глазами и с горячностью хрипло произнёс:
- Никогда не забуду. Помни: я – Андрей Бунчук, твой вечный должник.
- Счастливого пути, - торопливо попрощался Владимир и, оглядевшись, спрыгнул на землю, стараясь как можно скорее убежать от уходящего хвоста поезда с русским разведчиком, уезжающим в Германию.

- 6 –
На станции ничего не изменилось, разве только народу заметно поубавилось, да и то, наверное, оттого, что дневной поезд только что ушёл, а до вечернего, на котором в прошлый раз они втроём с детьми выбирались, было ещё далеко. Воспоминание о сыне вызвало тянущую боль от неизвестной судьбы его. Владимир, конечно, надеялся на благополучие Вити у Шатровых, но всё чаще приходил к мысли, что, всё же, лучше бы им быть вместе, что надо разыскать сына или хотя бы узнать, что с ним и где он, где Шатровы, не представляя себе ни пространства, ни времени, занимаемых страной, в которой он очутился, и мысленно оперируя масштабами Германии.
Владимир поел в знакомой столовой, постепенно смиряясь с отвратной русской пищей, приправленной полным отсутствием элементарных условий санитарии, потом даже выпил пива у облитой со всех сторон деревянной пивной будки, купил здесь же на всякий случай пачку папирос и спички и огляделся. Безногого на тележке не было, за широким прилавком рынка дремали невостребованные торговки. Тоска и лень вместе с послеполудённой удушающей парной жарой не столько от солнца, временами прикрываемого кучевыми облаками, сколько от высокой влажности воздуха, неподвижно повисли над привокзальной площадью. Наступила межпоездная сиеста: кто тяжело спал, кто бессильно млел, кто ел без аппетита, кто бесцельно бродил, топча замедлившееся время. Никому ни до кого не было дела, каждый втайне жил сам по себе, временно приглушив главное чувство – ожидание поезда. Владимир, подавляя неожиданно одолевшую зевоту, встряхнулся, прогоняя обволакивающее ленивое оцепенение, и поспешил уйти с площади, решив не откладывать с выемкой спрятанных ценностей, хотя раньше предполагал для безопасности сделать это ближе к отправке поезда. Чтобы оправдать своё появление здесь, он подошёл к одуревшим от бездельного сиденья торговкам и купил, не торгуясь, две буханки чёрствого хлеба по 150 рублей и примерно 10 килограммов мусорного пшена по 30 рублей за стакан вместе с наполовину пустым холщовым мешком. Торговка, проснувшись от неизвестно откуда взявшегося оптового покупателя, божилась, мелко крестясь, что в мешочке 50 гранёных стаканов.
Запомнившейся дорогой он прошёл по окраинным полуразрушенным и отстраивающимся улицам и вышел в загородную боярышниковую рощу с кистями крупных оранжевых и багровых ягод на неподвижных пыльных ветвях. Пройдя по еле видимой заросшей лесной дороге до старой берёзы, обезображенной приметным тёмно-коричневым наростом, он присел там, вслушиваясь и вглядываясь, опасаясь подсматривающих случайных глаз. Но вокруг никого не было ни видно, ни слышно.
Однако за ним всё же наблюдали. Когда он достал финский нож, срезал толстую палку, затесал её лопаткой и принялся раскапывать то место под берёзой, где спрятал мотоциклетную камеру с драгоценностями, помогая ножом и стараясь не шуметь, над головой шумно уселась и так громко застрекотала сорока, что Владимир в испуге чуть не начал всё снова закапывать.