агитбригада закончить десятую речёвку, как бледным светом плюнули в толпу экраны мониторов. Сквозь пятна и рябь пробились три силуэта Судебной коллегии.
Верховный хранитель трусов из бельтинга нервно вышагивал по комнате отдыха, широко открывал рот, заливал в него остывший кофе и опять широко открывал рот перед скрытой камерой. Сперва вместо слов раздавался треск и звуки, легко напоминающие шахтёрское рытьё в кошачьем туалете, затем гул улетающих бомбардировщиков и джазовые эксперименты Чеслава Неймана, и только потом толпа различила слова Лыкова-Брыковского:
- Омерзительнее зрелища не видел, чем публичный суд,- первые отчётливые слова произнёс он.- Кого мы судим и за что, и какое право имеет человек судить человека? Это похоже на поедание сытым голодного в общепитовской столовой: изжога, скверная отрыжка, а жрать надо, потому что уплачено. А ведь еда – это сугубо интимное дело.
Не знаю, как вы, а я считаю, что ни в чём они не виноваты. И если судить по совести, то я вправе лишь приложить их грехи к своим – для сравнения. И мои грехи обязательно перевесят все их вместе взятые, поскольку всякий мой, даже самый мелкий проступок, как человека, наделённого властью, уже стократ изощрённее и омерзительнее, чем преступление простого гражданина.
Говорят, в Индии по улицам бродят буйволы, а следом поспевают цапли и периодично клюют буйволов в мошонку. Не знаю, за кого уж они принимают качающиеся бычьи яйца, но стимулируют буйволов к ровной и неторопливой поступи. Так вот, меня и та, и другая перспектива не устраивают. Я и клевать не хочу, и ходить ровным шагом не умею.
Мне надо разобраться в себе прежде, чем учинять допрос кому-то ещё: кто я такой, откуда у меня жена и ребёнок пенсионного возраста, что творится с этим миром, в какой стороне Прудовск?
- Подожди, Виктор Петрович, не кипятись,- попытался остановить его Гена,- у тебя слюна пузырится на подбородке,- и схватив из салфетницы кипу нарезанных лоскутов туалетной бумаги, услужливо вытер подбородок Брыковского. – Из-за чего, собственно, весь сыр-бор? Жену впервые разглядел, о ребёнке узнал? Я тоже, бывает, случайно увижу какую-нибудь гнусную, синюшную, потёртую рожу, и начинаю тихо ненавидеть зеркальных дел мастеров.
А разобраться: если они не виноваты, то кто тогда прав? Вот, и уже дилемма. И так вся жизнь – с 14 и до утра – дилемма.
Кто-то их должен решать? Кто-то, кому повесили трусы на бёдра, должен провозглашать вердикт, если кто-то другой не может вынести себе этот вердикт?
А помочь подсудимому разобраться в себе – наиглавнейшая задача суда. Когда поможем подсудимым разобраться в себе, они сами потом будут вымаливать у нас для себя исключительную меру наказания. Со своей разбуженной совестью пусть попробуют не согласиться с приговором суда! Для них любое наказание – акт насильственного гуманизма!
Возьмём к примеру меня, безобидного пьяницу. Почему пью? Алкоголь нравится? Нет. Чтобы боль какую-то там заглушить? Нет. Социальные причины? Нет. А почему? А просто потому, что не пить разучился.
Вот тебе гимнастика для судейских мозгов! Поскрипи умом, реши дилемму и вынеси вердикт: не дать мне опохмелиться - и я умру, или позволить мне дальше пить, что приведёт к летальному исходу?
- Не пить вообще!- резанул комнату гробовой голос капитана милиции, спрятавшегося на угловом диване.
- Ты рассуждаешь, как баба на собственной серебряной свадьбе,- огрызнулся Гена,- которая 25 лет потчивала «ейного» мужика бормотухой собственного сочинения и вдруг решила поглумиться.
У меня с собою имеется протокол, что составил на меня родной брат товарища капитана,- он вытащил занюханную тряпочку и стал осторожно раскладывать и расправлять края документа, точно археолог, откопавший папирус в себахе.
«Гражданин Г.П., то есть я,- зачитал Гена,- ехал на автомобиле марки «Жигули» с очень медленной скоростью, плотно прижимаясь к обочине, чем вызвал озабоченность патрульной службы ГАИ. На вопрос: «Почему он так медленно едет?» гражданин Г.П. ответил вопросом: «А куда пьяному торопиться?»
И здесь дилемма, вашу маму: у меня никогда не было автомобиля марки «Жигули», у меня никогда не было водительских прав, но и трезвым я никогда не бываю.
А значит - что? Значит, состав нарушения имеется. Мне ведь пьяному действительно торопиться некуда. И если бы я находился в тот момент за рулём, я бы, наверно, так и ответил. А если я имею предрасположенность к такому ответу, то я имею и намерение ездить медленно, прижимаясь к обочине.
«Взбутетененность» моей мысли улавливаешь, Виктор Петрович?
- Нет. Меня ломает от твоих намёков.
- А между тем - на тебе, а не на мне трусы из бельтинга. Тебе и заниматься умозаключениями. Только учти: чтобы усадить кого-нибудь на скамью подсудимых, государству нужно было потратить немалую сумму денег на розыскные мероприятия, канцтовары, всякого рода премиальные, отпускные, тринадцатые зарплаты. Ну, ты меня понимаешь: добралось дело до суда – должен быть приговор!
Виктора Петровича нисколько не остудила заботливость Гены, отчётливо было видно на экранах, как он продолжал скрести верхними зубами клочок щетины под нижней губой:
- И приговор должен быть оправдательным,- сделал вывод он.
- Оправдательный приговор?- изумился Гена. – Приговор – есть приговор. Со словом «оправдательный» он не сочетается, семантическое несоответствие. Кого ты хочешь оправдать? Подсудимых? Хорошо. Значит, если оправдываешь их, то приговариваешь государство. А государство в чём перед тобою виновато? В том, что потратило кучу денег на розыск, кормёшку и прочие ухаживания и «няньчинья» за преступниками?
Я тебе советую, Виктор Петрович: не пытайся обмануть государство. Оно – всюду, вокруг нас. Если ты решил заигрывать с толпой на площади, то при сильном поклоне «раскаяния», со сцены всё равно перед стоящими сзади обнажится твоё истинное отношение к миру. А соблазн у любого всегда велик – пнуть по этому истинному отношению и насмешить публику.
- Мне без разницы,- обозлился на себя Лыков,- я не собираюсь раскаиваться ни перед народом, ни перед государством.
- Безразлично бывает только унитазу. Для него все клиенты на одно лицо. А перед тобою выбор – кому угодить.
- Я сейчас задумался и решил, что жертв не должно быть.
Площадь парализовало безмолвие. Стало так тихо, что было слышно, как размножаются бактерии. Свет «юпитеров» вдруг обрёл звучание. Свет гудел, понижая тональность в точке рассеивания.
Козявин нанёс на безмолвие тонкую плёнку шёпота:
- Я же говорил… Начинается.
И следом «полупридавленный» из первых рядов громыхнул:
- Не понял?! Это что же, праздник будет без жертв?! Товарищи, нас облапошить пытаются!
- И то правда! Почти 30 лет ждали, терпели! – подхватили несколько менее бойких голосов. – Праздник называется - ни жертв, ни разрушений! Давай Верховного за трибунку! Пусть объяснится!
- Не бай, кума, у самой муж пьяница! Мужики, не дайте нам, бабам, взгрустнуть!
Дёрнулись и закачались не по-доброму первые ряды поголовья. Забеспокоился центр площади, волнами беспокойство докатилось до окраин.
Предусмотрительно взмыли вверх от мусорных мульд вороны, криком возмущения заглушая свой страх, и закружили низко над площадью. К всеобщему птичьему, удовольствию вспорхнула и влетела в воронку хищников птица мира, летающая крыса,- голубь, а обнаружив себя в среде разъярённой компании и не дав опомниться головорезам, тут же умерла от страха.
Её тельце плюхнулось за кулисы сцены, прямо на операторский электронный пульт, трепыхнулось неаккуратно (что-то там заземлилось) и проводило себя в последний путь яркой вспышкой, брызгами электрических искр, поникшими в трауре мониторами и сильным хлопком, прозвучавшим точно выстрел из головного орудия крейсера «Аврора».
Сигнал семидесятилетним эхом прокатился по площади. Толпа ахнула, перекрестилась на знамение, качнулась и, ударившись о край сцены, отступила для перегруппировки, но оставила пенными брызгами возле кулис несколько человек, которые суматошно носились возле трибунки, оглушённые первыми симптомами народовольческой стихии.
И как предрекал пылестолповский поэт Глушков: « Ничто не остановит гражданина, который очень хочет колбасы!», - началось!
Лицо толпы резко изменилось, оно стало очень напоминать нетрадиционную лексику. Сквозь всхлипы, визг, густой мат изредка пробивались интеллигентные голоса возмущения:
- Куда прёшь?! Еврей, что ли?!
- Нет.
- А мама?!
- Мама тоже – не всегда.
Сладостная нега толпы – в принудительном порядке потребовать добровольного раскаяния.
- У кого?
- Да у всех! Ничто не вызывает таких подозрений, как полное алиби подозреваемых!
Народ взбирался на сцену и отползал вглубь. Вороны сверху дивились на эту перестоявшую квашню.
- Какой воинственный дух,- восхитился Милов.
- Дух, дух,- подтвердил Бундык,- только слаб и вонюч.
- Не гоже о душе судить по роже. Но можно,- добавил вахлак в шляпе и, дёрнув за рукав Козявина, попросил:
- Всё-таки, как вы догадались? Как вышли на Брыковского?
- Было не сложно, Алексей Михайлович. Нет, сперва-то Брыковский никаких подозрений не вызывал. Царапал и царапал сам по себе что-то там в редакции. Но – до поры, пока Фрудко не изъял у него из рабочего стола одну интересную бумаженцию.
- Выкрал? – уточнил Милов.
- Изъял. Изъял, чтобы донести её до НеБЗДИТе. Да вот она, товарищи. Оригинал, не какая-то там фотокопия,- он показал лист дешёвой писчей бумаги, исписанный мелким, скупым почерком:
« 1. Алфавит, разложенный по нотам и октавам. Всего должно быть 49 букв.
2. Прибытие К. и М.. Задолго до их прибытия на Р. Была азбука. То, что называлось глаголица – тайнопись для посвящённых.
3. Разговор – это песня. Весь мир говорил на распев.
4. Значение нотного алфавита. Что значит слово Мама в первой, четвёртой и седьмой октавах?
5. Преднамеренное упрощение алфавита – где фонема становится единицей измерения слова, в рамках которой – не развитие звука, а её констатация.
6. Письменность – как упадок цивилизации. Искоренение слуховой памяти. Потеря октав, как потеря многозначимости одного слова. Письменность враждебна эволюции, это – лень наций.
7. Постепенное упрощение звучания слова, как деволюция. Однотональные предложения.
Новые формы, методы использования для совр. видов языка.
- И что эта записка значит?- искренне удивился Милов, забыв временно, что он умный и догадливый не по годам. – Тарабарщина какая-то. В ней ничего не понятно.
- Вот! Вот именно!- Козявин будто бы обрадовался искренности секретаря комкома. – Я сразу обратил внимание – ничего не понятно! А не понятно – значит, враждебно. Как учили.
Я сам был бы рад разобраться тогда и помочь Брыковскому выпутаться из пут иностранной пропаганды. А то, что он был подвержен влиянию буржуазной идеологии – это без сомнения.
Он однажды даже позволил себе наглость по телефону закодированное слово произнести, наша аппаратура сразу сработала, записала. Слово наглое, забугорное, произносится-то как провокация – экзист… экзистанциализ… экзистенционализм?
- Ни хрена себе, боднул Советскую Власть!-
