народом нужен глаз да глаз – и силы, и баловства в нашем народе не меряно. В железной узде надо держать народец наш, – мне ли не знать! Пока его держишь за вихор – горы свернёт, а чуть отпустил, пиши пропало. Вся сила в баловство уйдёт. Был у нас, извольте послушать, при складе в Нижнем Новгороде мужик Никита Упырь. Прозвали его так за страшную рожу, но мужик был добрый, мухи не обидит, – если его только не раззадорить. Однажды привезли в Нижний с Урала колокол, что отлили для Вознесенского Печерского монастыря. Назавтра колокол должны были в монастырь доставить, – так наши складские что удумали: побились об заклад с Упырём: мол, не сможешь ты тот колокол на Коромыслову башню поднять (а башня эта высокая, – если в Нижнем бывали, изволили, верно, видеть). Ан, смогу, говорит Никита Упырь, – и что бы вы думали, поднял! Той же ночью и поднял, – один, безо всякой помощи. Наутро за колоколом пришли, а колокола-то нету. А весу в том колоколе было пудов пятьдесят, не меньше, – так всем миром его с башни стаскивали-стаскивали, насилу стащили. Хотели было за Никитой послать, за помощью, да где там: он уже три ведра водки выпил, которые на спор выиграл, и спал без задних ног, не добудились.
– Однако Медный всадник весит побольше, чем ваш колокол, – заметил Верёвкин. – Никакому Упырю его не поднять.
– Эх, ваше высокоблагородие, от нашего народа всего можно ожидать, – добродушно возразил Митрофан Парамонович. – Вот ещё у нас случай был, и тоже в Нижнем. При батюшке моём покойном это произошло, а я тогда был к складу приставлен приказчиком. Открыли мы новый пакгауз и снял его у нас под хранение вина управляющий казённым винным заводом. Я говорил, нельзя здесь вино хранить: место бойкое, много всякого люду шляется, – утащат, как Бог свят, утащат! А управляющий смеётся, – пакгауз, мол, крепкий, а мы-де свою охрану к нему выставим. А если и начнут бочки с вином красть, так это долгая возня, – обязательно попадутся. Давай Бог, говорю… Не послушался меня, стало быть, управляющий, – а через день пакгауз утащили вместе со всем вином, что в нём было. Как они его сволокли, как ухитрились унесть так, что никто не услышал – Бог их ведает, но пакгауз нашли после в трёх верстах за городом в овраге, а вино пропало без следа… А ещё случай был…
– Уважаемый Митрофан Парамонович, – перебил его Верёвкин, – мы бы с удовольствием послушали вас, но вынуждены вернутся к делу. Вы человек честный, вы человек солидный, поэтому я не буду с вами вилять, и тем более вас допрашивать – хотя государь нам дал полномочия на допрос любого подозреваемого, как бы высоко он не сидел, понимаете? – но я не стану вас допрашивать, а попрошу ответить: во-первых, что вам известно о краже Медного всадника, а во-вторых, не причастен ли к этой краже господин Политковский, с кем, как мы знаем, вас связывают общие интересы?
– Да, Митрофан Парамонович, ты уж отвечай, – подхватил Кокошкин. – Волю царя выполняем, шутка ли!
– Многие лета государю-батюшке нашему Николаю Павловичу, – перекрестился Митрофан Парамонович. – Отвечаю, как на духу. О краже памятника царю Петру услыхал от людей. Сам к этому не причастен, спаси Господь! Да и мыслимо ли, чтобы Яковлевы к такому воровству причастны были? Срам на всю Россию, кто с нами после этого дело иметь будет.
Относительно Александра Гавриловича Политковского могу сказать следующее. Общие интересы у нас с ним, точно, есть: выгоду свою соблюдаем, а иной раз и за столом с ним сиживали, вот как теперь с вами. Если бы не царская воля, не стал бы говорить, но ныне скажу: господин Политковский, хотя и благородного происхождения, однако к баловству очень склонен и даже к безобразию. Когда в азарт войдёт, себя не помнит, – мог он памятник царю Петру увезти, ежели в азарте был.
– Но вам известно о причастности к сему делу господина Политковского? – спросил Верёвкин. – Отвечайте прямо, Митрофан Парамонович, о последствиях не беспокойтесь; в случае чего, мы вас поддержим.
– Это мы понимаем, – кивнул он, – но здесь надо так изловчиться, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
– Говори, Митрофан Парамонович, не крути, – поторопил его Кокошкин. – Авось и мы тебе ещё пригодимся.
– Ну, будь что будет, – он расправил бороду и сказал: – Самому мне ничего доподлинно не ведомо, но есть один человек, кто всю правду вам откроет. У Александра Гавриловича он всё равно что верный пёс, – и смердит от него, как от пса. Во всех проделках господина Политковского участие имеет и самые поганые желания его исполняет, стоит тому захотеть. Ни в чём препятствий не видит, – болтают, что с нечистой силой знается, прости Господи! – Митрофан Парамонович плюнул и в другой раз перекрестился. – Александр Гаврилович его зовёт Фемистотелем.
– Мефистофелем, наверное, – поправил его Кокошкин. – Дух тьмы, падший ангел.
– Я и говорю – Фемистотелем… Мой Фемистотель, смеётся, бывало, Александр Гаврилович, любое моё желание исполнит… Как его крестили, лишь Богу известно, но вы поезжайте на Сенной рынок, любого бродягу там спросите, – где, мол, живёт Фемистотель? Вам покажут… Пронять его трудно, – ни посулы, ни угрозы не помогут, однако же вы его братом припугните. Брат его святой человек, инок Феодор, в Саровском монастыре подвизается. Одного его Фемистотель и боится.
– Благодарствуй, Митрофан Парамонович, – сказал Кокошкин, нетвёрдо поднимаясь со стула. – Сейчас же и поедем. Да, господин полковник?
– Поедем, но сначала нужно проветриться после такого обеда, – Верёвкин мельком взглянул на обер-полицмейстера. – Спасибо, Митрофан Парамонович.
– Не на чем. Приезжайте к нам ещё, сделайте такое удовольствие. Дорогим гостям всегда рады, – Митрофан Парамонович отвесил Кокошкину и Верёвкину земной поклон и пошёл проводить их до дверей.
***
Иоганн Христофорович Шлиппенбах жил в России более десяти лет. Он искренне интересовался русской жизнью, обычаями, культурой и даже был знаком с некоторыми литераторами, учёными и государственными людьми.
Он приехал в Россию в самом начале царствования Николая Павловича и застал время, когда в пику гнилым либеральным идеям Запада в России начала утверждаться собственная национальная идея. Граф Сергей Семёнович Уваров, назначенный государем министром просвещения, в одном из своих циркуляров написал про «общую нашу обязанности», которая состояла в том, чтобы «народное образование, согласно с высочайшим намерением августейшего монарха, совершалось в соединённом духе православия, самодержавия и народности».
Детство графа прошло в просвещённом доме князей Куракиных, где он увлекался сочинениями старцев Московского царства, пятьсот лет назад писавших об исключительности русского пути развития и боголепии «третьего Рима» – царствующего града Москвы и хранимой Господом российской державы. Эти идеи оказались как нельзя кстати при дворе Николая Павловича, благодаря чему граф Уваров приобрел благосклонность государя и множество проистекающих от этого приятных последствий – если к началу своей службы Сергей Семёнович не обладал большими средствами, то на вершине деятельности являлся владельцем одиннадцати тысяч крепостных мужиков.
Богатство графа Уварова не мешало ему наравне со всеми запускать руку в казну, причём, он не брезговал и мелочами – крал, к примеру, казённые дрова. Затем он едва не сделался богатейшим и знатнейшим человеком в России, когда тяжелая болезнь поставила на край могилы единственного наследника громадного состояния графов Шереметьевых – Дмитрия Николаевича Шереметьева. Сергей Семёнович, будучи дальним родственником Шереметьевых, должен был получить все их богатства, но Дмитрий Николаевич неожиданно выздоровел. Известный русский поэт и вольнодумец Александр Пушкин написал по этому поводу стихи, в которых обозначил презираемого им графа Уварова:
…Наследник твой,
Как ворон к мертвечине падкий,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он злата горы
В пыли бумажных куч.
Он мнил: «Теперь уж у вельмож
Не стану няньчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах, благо, есть излишек.
Теперь мне честность – трын-трава!
Жену обсчитывать не буду,
И воровать уже забуду
Казённые дрова!»
Надо заметить (тут Иоганн Христофорович улыбнулся про себя), что у графа Уварова была ещё одна причина не любить поэта Пушкина. Граф состоял в интимной связи с попечителем Санкт-Петербургского учебного округа Михаилом Александровичем Дондуковым-Корсаковым. По протекции графа Дондуков-Корсаков занял место вице-президента в Академии наук, где президентом был сам Уваров. Ни для кого не являлось секретом, почему провинциальный чиновник Дондуков-Корсаков так возвысился при Сергее Семёновиче: один из петербургских господ, вращающихся в высшем свете, сделал следующий комментарий к этой новости: «Уваров прочищал Корсакову задницу, а первая любовь не забывается: «Оn revient toujours a ses premiers amours». Вот Уваров и доставил затем Корсакову место вице-президента в Академии».
Поэт Александр Пушкин немедленно откликнулся эпиграммой:
В Академии Наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что ж… есть.
Граф Уваров не забыл сию эпиграмму: являясь членом Цензурного комитета, он бесцеремонно сокращал стихи Пушкина и многие вовсе не допускал до печати. А сразу после гибели Александра Пушкина, граф Уваров повелел увеличить количество занятий в учебных заведениях и сам приезжал с проверкой посещаемости, – дабы студенты не ходили к дому поэта для выражения своей скорби и, тем более, не пришли на отпевание Пушкина в церковь.
В эти же дни он сказал некоему петербургскому журналисту, посмевшему поместить некролог в своём печатном издании: «К чему эта публикация о Пушкине? Что это за чёрная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?.. Ну, да это ещё куда бы ни шло! Но что за выражения! «Солнце поэзии!!» Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался в средине своего великого поприща!». Какое это такое поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Писать стишки не значит ещё проходить великое поприще!».
Очевидно, что человеком чиновным, министром, государственным мужем, проходившим великое поприще, был не обедневший дворянин Пушкин, писавший какие-то там стишки, а граф Уваров, русский патриот, не жалевший сил во имя России и способствующий воплощению её национальной идеи.
Иоганну Христофоровичу было понятно, что такое национальная русская идея – если русские хотели жить при самодержавии, опирающемся на православие и народность, они имели на то полное право, – ja, natürlich, полное право! Непонятно было другое: почему русские не хотели признавать, что на Западе тоже есть кое-что достойное уважения? Невозможно отрицать, что России ещё многому надо было учиться и многое перенимать у западной цивилизации – да и как можно было идеализировать страну, где большую часть населения составляли рабы, не обладавшие даже теми незначительными правами, которые представлялись народу в самых отсталых
