Фаддей Венедиктович подскочил к нему и усадил на место.
– Без вас никуда, Иоганн Христофорович! Без вас, как без рук! – восклицал он. – Как же-с, без вас, если на то получено высочайшее одобрение? Не губите, отец родной, давайте продолжать!
Шлиппенбах взглянул на портрет императора, и ему показалось, что Николай Павлович сурово сдвинул брови.
– Нельзя отказываться, добрейший Иоганн Христофорович, никак нельзя-с, – шептал ему в ухо Булгарин. – Давайте уж вместе работать – выкладывайте мне всё, что вам известно по русской истории, а я буду править. Не сомневайтесь, во мне вы найдёте вернейшего союзника: я замечаю, что у вас критический подход к истории России, – так и у меня тоже, – Булгарин зашептал ещё тише. – Признаюсь вам, что не мог без смеха читать рассуждения Михайлы Васильевича Ломоносова о том, что князь Рюрик, основатель российского государства, был славянином, а варягом его прозвали-де за морской разбой. Вы же знаете, что Рюрик был немцем, о чём прямо говорится в русских летописях и сагах викингов, однако же нельзя-с это повторять в печати: какой конфуз – основатель Руси и вдруг немец!
– Почему «конфуз»? – возразил Иоганн Христофорович. – Нам очень хорошо известно, что многие государства были основаны не родными правителями.
– Но для русских это ужасно – порядку-то ведь на Руси как не было, так и нет. Выходит, что одна надежда на Европу, да на вашего брата немца, – но какой удар по русской гордости! Наши поляки – я ведь из поляков, я говорил вам? – никогда не страдали от своей неполноценности, потому что мы были частью Европы и даже французские короли считали за честь быть приглашёнными в Польшу на правление. Русские – другое дело; они всегда были варварами, – скифами и полудикими азиатами – но они, к тому же, выскочки, создавшие насилием и кровью огромную империю и бросившие наглый вызов европейской цивилизации. Бог мой, русские и Европа! Представьте себе ворвавшегося в сокровищницы Лувра или Ватикана рязанского мужика, тёмного, с отвратительными привычками, дурно пахнущего и нелепо одетого! Нет большей насмешки над европейской культурой, чем подобное вторжение; нет большего кошмара, чем претензии русских на достойное место в Европе, – претензии, опирающиеся не на высокое развитие политики, хозяйства и культуры, а на сотни тысяч русских штыков. Европа может руководить Россией, но не Россия – Европой.
Булгарин сам испугался своей смелости и с тревогой осмотрел комнату.
– Господи, до чего только не договоришься, беседуя с наделёнными ученостью людьми! Услыхал бы меня граф Бенкендорф, быть бы мне в ссылке в каком-нибудь Сольвычегодске… Видите, как я вам доверяю, Иоганн Христофорович, отец родной, – я ваш, всецело ваш, – но давайте уж писать русскую историю, как положено, а не как нам того хочется.
Часть 6. По верному пути
Купцы Яковлевы принадлежали к тому распространённому в России типу торговцев, которые готовы были взяться за всё, что приносило деньги. Они торговали кожей, сукном, железом, деревом, дешевыми бусами, расписными матрёшками и прочим, прочим, прочим. «С миру по нитке – голому рубашка», – говорил их дед, когда-то пришедший в Петербург в лаптях, а через несколько лет уже владевший крупной торговой компанией.
Вторым принципом торговли было «не обманешь – не продашь»; будучи в личной жизни людьми глубоко религиозными, придерживающимися строгих православных правил, Яковлевы легко отказывались от этих правил в коммерческих делах и не считали зазорным для получения наибольшей выгоды обсчитывать, обвешивать, набавлять цену и продавать негодный товар под видом наилучшего. Точно так же не считалось зазорным запускать руку в государственный карман, если к этому предоставлялась возможность, и уж тем более участвовать в афёрах, проводимых государственными служащими. «Не нами заведено, не нам и менять», – говорил ещё их дед, склонный к простой житейской философии, – и это служило оправданием для любых сомнительных операций.
Впрочем, где-то в глубине души они сознавали свой грех, и дабы уменьшить его, жертвовали на церковь, раздавали милостыню нищим и готовы были из патриотических убеждений даже оказать кое-какую помощь государству, возвращая ему толику того, что они от него получали. А если и это не помогало избавиться от смутного душевного волнения, они прибегали к испытанному русскому средству – топили свои терзания в вине.
Александр Гаврилович Политковский, несмотря на дворянское происхождение, был для Яковлевых родственной натурой, – с той лишь разницей, что он отличался меньшей набожностью и большой склонностью к увеселениям. Разумеется, Яковлевы не допускались в тот круг, в котором вращался Александр Гаврилович, однако они были необходимым условием существования этого круга, потому что через них добывались средства, нужные для его привычной жизни. Сознавая это, Александр Гаврилович был снисходителен к неблагородным Яковлевым и оказывал им всевозможное покровительство. Получалось, что Яковлевы, с одной стороны, находились вне высшего петербургского общества, но с другой стороны, играли в нём далеко не последнюю роль.
Таким двойственным положением определялось и отношение к ним государственных чиновников: с одной стороны, обер-полицмейстер Кокошкин мог не церемониться с мещанами Яковлевыми как с людьми низкого сословия, но с другой стороны, он не должен был забывать об их высоких покровителях. В результате, он обращался к Яковлевым с некоторой насмешливой фамильярностью, – так помещик обращается к своему разбогатевшему приказчику, которого по закону он может выпороть, но по жизненным обстоятельствам сильно зависит от него.
– Не ждал нас, Митрофан Парамонович? – говорил он, здороваясь со старшим из Яковлевых. – Поди, испугался, что к тебе начальство нагрянуло? Грешки-то перед властью наверняка имеются? А?..
– Кто без греха, – отвечал Митрофан Парамонович, кланяясь. – Один Бог на небе без греха, а мы на грешной земле живём… Пошли прочь, чего рты раззявили? – прикрикнул он на своих взрослых сыновей. – Да скажите бабам, чтобы накрыли стол по первому разряду: дорогие гости к нам пожаловали.
– Спасибо на добром слове. Знаем твоё угощение, оно у тебя знатное, отведаем обязательно, – шутливо продолжал Кокошкин. – Вот, господин полковник, – повернулся он к Верёвкину, – это тот самый Митрофан Парамонович Яковлев, нынешний владелец торгового дома Яковлевых, удачливый коммерсант и чисто русский человек. На таких, как он, Россия держится.
– Наслышан, – сказал Верёвкин со скрытой иронией.
Митрофан Парамонович бросил на него молниеносный взгляд и, потупившись, ответил:
– Где уж нам, ваше превосходительство. Мы люди маленькие, живём вашими милостями.
– Ну, не прибедняйся! Знаем, какие вы маленькие, – коротко рассмеялся Кокошкин. – Миллионами ворочаете, пол-России в руках держите.
– Где уж нам, – повторил Митрофан Парамонович. – Еле-еле концы с концами сводим, единственно милосердием Божием ещё живы, – он перекрестился на иконы в углу.
– На всё воля Его, – перекрестился и Кокошкин.
– Может быть, перейдём к делу? – нетерпеливо спросил Верёвкин.
– Куда торопиться-то? – возразил обер-полицмейстер. – Вначале откушаем, не будем обижать хозяина, а уж после о делах поговорим.
– Вот это по-нашему, – кивнул Митрофан Парамонович. – Вот за это мы и любим ваше превосходительство, что вы с нами по-хорошему, по-простому, по-русски... Эй, бабы, живей шевелитесь, – что ходите, как сонные курицы!
Французского повара Митрофан Парамонович приглашал лишь для званых обедов, а в остальные дни готовила его жена. Митрофан Парамонович считал, что богатство богатством, но она должна исполнять обычные женские обязанности по дому, в число которых входило и приготовление еды, – и вот, переодевшись в старенькое ситцевое платье, подпоясавшись передником, жена Митрофана Парамоновича становилась к плите и с помощью двух кухарок занималась стряпнёй. При этом они, как водится, вместе судачили о разных разностях и делились своими женскими секретами. Это нисколько не мешало им готовить, Кокошкин был прав – угощение у Митрофана Парамоновича было знатное.
Буженина, поданная в этот день на стол, таяла во рту, солёные грибочки хрустели и проскакивали один за другим, начинённая икрой севрюга выглядела так соблазнительна, что устоять было невозможно, запах дымящихся щей был густым и вкусным, и в каждой тарелке истекала жиром мозговая косточка, свиные ребрышки дразнили взгляд румяной корочкой, телятина со сливками и тёртым сыром была нежна и податлива, посыпанные петрушкой заливные языки с дольками яиц и варёной моркови сопровождались тёртым хреном со свёклой, – русским изобретением, уже оцененным по достоинству в лучших парижских ресторанах.
Ко всему этому подавались пышные пироги с шестью разными начинками, дивные многослойные кулебяки, а также соленья и маринады, мочёная морошка, клюква и брусника, калёные орехи и «пьяные яблоки». Из лёгких напитков на стол выставили смородиновый морс, гороховый кисель и пенящийся квас с изюмом; из крепких – подали четыре графина с водкой – на берёзовых почках, на мяте, на зверобое и натуральную, пшеничную, – три графина со сладкими наливками, изготовленными по особому рецепту хозяйки, и, кроме того, поставили четыре бутылки белого и красного вина, французского и испанского, в знак уважения к гостям.
Проголодавшиеся Кокошкин и Верёвкин с жадностью набросились на обед; Митрофан Параманович ел степенно, но основательно. К радости его жены, которая сама присела за стол только на минуточку, для того чтобы выпить за здоровье гостей рюмку наливки, – блюда опустошались быстро, так что пришлось нести добавку. Еще быстрее пустели графины с водкой; даже Верёвкин, всегда очень умеренный в питье, на этот раз позволил себе немного расслабиться. Как-то незаметно его былая ирония рассеялась: он попал под влияние Митрофана Парамоновича, который вроде бы и не сказал ему ничего особенного, но сумел расположить к себе настолько, что Верёвкин ощутил доверие к этому прежде незнакомому и, более того, подозревавшемуся в соучастии в преступлении человеку.
– Кушайте, ваше высокоблагородие, кушайте, – потчевал его Митрофан Парамонович. – А вот наливочки попробуйте, супруга моя готовила. Тут вам и травки, и ягодки, и медок, – и чего только нету! Очень пользительно для всех органов тела.
– Благодарю вас, но мне достаточно, – сказал Верёвкин, встряхивая головой, чтобы отогнать хмель. – У вас отличное угощение и дом хороший.
– Не говорил ли я вам? – утирая лицо платком, воскликнул вспотевший от еды и возлияний Кокошкин. – Ох, спасибо тебе, Митрофан Параманович, накормил и напоил!
– Вам спасибо, господа, что не побрезговали откушать у нас, – отвечал он. – Чем бог послал, – уж не взыщите.
– Спасибо за хлеб за соль, – повторил Кокошкин, оправляясь и застёгивая мундир. – Что же, теперь можно и о деле потолковать. Ты слыхал, конечно, о том, что памятник Петру Великому пропал?
– Как не слыхать, – ответил Митрофан Парамонович ровным голосом.
– Так мы…
– Как не слыхать, – продолжал Митрофан Парамонович, будто не услышав последние слова обер-полицмейстера. – За нашим
