Петергоф, – ну не чудо ли, господа? Я бывала в Версале и Фонтенбло, но наш русский Петергоф решительно лучше. Какая красота, какой простор, какие дивные виды!.. В прошлом году мы наняли яхту для морских прогулок и катались на ней всей семьей, с детьми, – так, знаете ли, меня даже не укачивало, и дети быстро привыкли… А какие молодцы наши матросы: грудь колесом, усы вразлёт, выправка, как у прусских гренадёров. Нет, господа, вы как хотите, но нет в мире матросов и солдат, какие могли бы сравниться с русскими! Благодаря государю наша армия превзошла все армии мира; вы видели последний парад на Марсовом поле? Как прошла конница, как прошагала пехота! А мундиры, шнуры, кивера, аксельбанты?.. Все наши дамы были в восторге, – и те, кто замужем за штатскими, завидовали нам, чьи мужья – военные… Нет, нет, господа, не спорьте со мною, сильнее русской армии нет никого!
– Мы не спорим, – с лёгкой улыбкой ответил Верёвкин. – Всем известно, как государь печётся о силе и мощи нашего Отечества.
– Истинный Бог, так оно и есть, – вставил слово Кокошкин.
– Государь Николай Павлович – ангел, – произнесла с благоговением Клеопатра Петровна. – Ангел, ангел – я всегда это говорила и буду говорить! Только он должен хотя бы немного заботиться о себе: спит, как простой солдат, укрывшись шинелью, а чуть свет, и уже на ногах! Совершенно не щадит своё здоровье, сжигает себя во имя России. Вот вы, господа, спали сегодня, наверное, часов до девяти, а государь, подобно сельскому пахарю, начал трудиться на рассвете. Он принял моего Петра Андреевича в девятом часу, а до того успел принять Тона и Канкрина. Какой упрёк нашим сенаторам – они раньше двенадцати на службу не являются, а сейчас, летом, и вовсе отдыхают на дачах, либо на заграничных курортах. Ну да Бог им судья, – я не хочу ни о ком дурно отзываться! – но мы с Петром Андреевичем тоже взяли бы, да в такую прекрасную погоду уехали бы с детьми на взморье, на яхте кататься, а должны вместо этого сидеть в Петербурге. Однако для нас государственные дела важнее личных удовольствий, мы не можем позабыть о своих обязанностях, как бы нам не хотелось отдохнуть.
– Поистине, вы святая женщина! – Верёвкин горячо приложился к её ручке.
Клеопатра Петровна довольно улыбнулась.
– А нашу просьбишку не забыли? – деликатно откашлявшись, спросил Кокошкин.
– Ах, сударь, я никогда ничего не забываю! – возразила Клеопатра Петровна. – L’affaire est dans le sac – дело сделано; я как раз собиралась вам объявить, что Пётр Андреевич доложил о вашей просьбе государю и встретил у него полное понимание и одобрение. Государь сказал, что для него нет различия между подданными, когда дело касается соблюдения закона. Вам дозволено высочайшим именем производить допросы самых высокопоставленных особ, если это нужно для вашего расследования.
– Благодарю вас, мадам, – склонился перед ней Кокошкин. – Вы развязали нам руки. Теперь мы можем…
– Погодите, я ещё не закончила, – перебила его Клеопатра Петровна. – Вы, господа, не очень-то зарывайтесь. Государь велел передать вам, что если ваши подозрения окажутся ложными, то он будет очень недоволен ходом вашего следствия. Именно так и велел передать – «буду очень недоволен».
Кокошкин растерялся.
– Но как же вести следствие, помилуйте?
– Вы меня спрашиваете? – улыбнулась Клеопатра Петровна. – Хорошо, если вам интересно моё мнение, вот оно. Вы, батюшка, на допросах привыкли выколачивать правду, – с простым народом это правильный способ, спорить не стану! Наш русский мужик, при всех его достоинствах, тонкого обращения не понимает. Он груб и в обращении с ним требуются грубые меры. Наши мужики сами о себе говорят, что у них толстая шкура, которую не просто пронять. А к побоям они приучены с детства: какой мужик, скажите, не бьёт свою жену и детей, чтобы они «не испортились», чтобы «наука крепче была», а то просто по злобе и по пьянству?
Однако с людьми из благородного сословия надо обращаться иначе, для них даже словесный допрос – потрясение. А тем более не следует обижать подозрением человека заслуженного, радеющего о пользе России и государя, – так вы, Сергей Александрович, прежде чем идти к такому человеку, поспрашивайте тех, кто рангом пониже. В Европе, батюшка мой, вначале доказательства собирают, а уж после человека забирают, но у нас entier vice-versa – всё наоборот!
– У нас условия другие, – развёл руками Кокошкин.
– Однако вы, Клеопатра Петровна, обещали нам указать имя того, кто мог, по вашему мнению, совершить похищение Медного всадника, – напомнил Верёвкин.
– Помню, господа, помню, – проговорила она и глаза её вдруг хищно блеснули. – Не хочу возводить напраслину, но сдаётся мне, что вам надлежит собрать сведения о Политковском, об Александре Гавриловиче. Знаете такого?
Обер-полицмейстер почему-то закашлялся, а Верёвкин сдержанно ответил:
– Знаем. Служит в военном министерстве, директор канцелярии «Комитета раненых». В его ведении находятся все деньги, отпускаемые казной на содержание военных пенсионеров и инвалидов.
– Плут он и мошенник, прости меня Господи! – вскричала Клеопатра Петровна. – Государя огорчать не хочется, да и некоторые уважаемые люди о Политковском хлопочут, а не то мы с Петром Андреевичем давно вывели бы его на чистую воду! В своём доме пиры закатывает, как какой-нибудь Валтасар, и притон там устроил похлеще, чем у Калигулы. Деньги швыряет без разбора, направо и налево, – да ещё безобразник какой, норовит что-нибудь эдакое выкинуть, сверх всякого воображения. В позапрошлом году, на Троицу, когда берёзки наряжают, он поехал ночью с пьяной компанией да с девицами в Летний сад, и все статуи обрядил мужиками и бабами, надел на них зипуны, сарафаны, ноги онучами повязал. Вот скандал-то был!
– Как же, я лично разбирался, – вставил Кокошкин. – Дело было прекращено благодаря вмешательству графа Чернышева, военного министра.
– Об этом я вам и толкую, у него высокие заступники, – сердито проговорила Клеопатра Петровна, – Чует моё сердце, он Медного всадника похитил, больше некому.
– Спасибо вам, милейшая Клеопатра Петровна, – в другой раз поцеловал ей руку Верёвкин. – Мы непременно займёмся господином Политковским.
– Подождите, сударь мой, я еще не всё сказала, – возразила она. – Мне доподлинно известно, что его подельники в мошенничестве – купцы Яковлевы. Вот с них вы и начните, чтобы попусту к нему не ездить.
– Превосходная мысль, – к тому же, мне эти Яковлевы очень хорошо известны, – восхитился Кокошкин. – Вас бы, мадам, ко мне, в полицию работать.
– А что вы думаете, лучше вашего преступления раскрывала бы, – засмеялась Клеопатра Петровна. – Женщина может такое заметить, что ни один мужчина не разглядит – la femme intelligent la homme… С богом, господа, отправляйтесь, – и прошу вас, не забывайте ко мне заезжать. Как-никак, я в свете не последний человек, даже государь со мной считается, – авось, помогу вам советом.
– Обязательно, Клеопатра Петровна, обязательно. Можете быть уверены, – раскланиваясь, сказали Кокошкин и Верёвкин.
***
Этим прекрасным утром Иоганн Христофорович Шлиппенбах ехал в Главный штаб, куда он являлся каждый день к десяти часам, независимо от того, была на сегодня работа или нет. Собственно, её не было, как не было и коллеги Иоганна Христофоровича – Фаддея Бенедиктовича Булгарина, исчезнувшего на неделю без объяснения причин. Иоганн Христофорович, тем не менее, аккуратно отсиживал в отведённом для работы кабинете от десяти утра до шести часов вечера. Курьеры приносили ему сюда еду и напитки, и поскольку Иоганн Христофорович ел мало, а к спиртному даже не притрагивался, были чрезвычайно довольны его ежедневными посещениями. Зная порядки в Главном штабе, курьеры надеялись, что приказ графа Ростовцева о кормлении Шлиппенбаха не будет отменён и после того, как немец окончит свою работу и покинет их учреждение: для графа Ростовцева этот приказ был сущей мелочью, о которой он, конечно, сразу же забыл. Курьеры помнили, как несколько лет назад были выделены средства на содержание английских картографов; англичане давно уже уехали, а средства продолжали отпускаться, так что многие служащие Главного штаба были весьма довольны…
Иоганн Христофорович, продолжая тревожиться о получении жалования и пропитания за невыполненную работу, был хмур. Он неловко, боком сидел в казённой коляске, которую исправно присылали за ним, и угрюмо смотрел на народ, толкающийся возле высокого забора, который со всех сторон ограждал памятник Петру Первому.
Этот забор появился на набережной Невы всего две недели назад, но уже прочно был обжит петербургским людом. Лотошники отлично расположились вокруг него со своим товаром, расклейщики афиш быстро закрыли своими бумагами всё пустое пространство, а вечерами сюда приходили девицы лёгкого поведения и охочие до клубнички петербургские господа. Таким образом, в смысле практической пользы забор был для жителей Петербурга, безусловно, полезнее, чем Медный всадник, место около которого пропадало напрасно.
Глядя на всю эту толкотню, Иоганн Христофорович думал о том, почему заборы играют такую важную роль в российской жизни. В Германии заборы были сооружениями маленькими и непрочными, воздвигнутыми преимущественно для красоты; многие дома, даже в сельской местности, заборов не имели вовсе. В России заборы ставились повсюду, и чем выше и крепче был забор, тем больше это свидетельствовало о положении человека. Даже беднейшие крестьяне, которые не могли соорудить забор из камня или досок, огораживали свой двор хотя бы жердями и ветками: такие мнимые заборы имели множество дыр и щелей, но всё-таки обязательно ставились около крестьянских хижин. Возможно, думал Иоганн Христофорович, стремление отгородиться забором от внешнего мира проистекало в России от общей ненадёжности жизни: забор для русских был символом некоей защищённости от неприятностей и злых людей. Следовательно, наличие огромного количества заборов в России есть свидетельство присутствия в русской жизни больших недостатков, рассуждал Шлиппенбах.
Его мысли прервал громкий возглас:
– Иоганн Христофорович! Снова я вас встретил, и снова вы на вороных. Как удачно! Вы в Главный штаб? Довезёте меня? – в коляску запрыгнул штабс-капитан Дудка.
Кучер оглянулся на него, но не издал ни звука – он был из тех вышколенных казённых кучеров, что казались простой принадлежностью экипажа.
– Доброе утро, господин штабс-капитан, – вежливо поздоровался Иоганн Христофорович. – Я вас, не сомневаясь, довезу. Как поживает ваше здоровье?
– Оно поживает хорошо, – ответил Дудка. – Старая княгиня Милославская по такому случаю как-то сказала: «Я, вот, девяносто семь лет прожила и постоянно болела. Три раза при смерти была, а сколько раз лечилась, – не перечесть! Однако живу до сих пор, – а были у меня две подруги, княжна Гагарина и графиня Апраксина, которые никогда ничем не болели, – так уж лет тридцать, как померли. Так кто из нас здоровее?».
– Парадокс, – пробормотал Иоганн Христофорович. – Здоровый не тот, кто не болеет, а тот, кто долго живёт
– О, у нас их сколько угодно! Вон, глядите, забор около памятника поставили высотой чуть ли не до шпиля Адмиралтейства. Зачем, спрашивается? Чтобы
