болтающейся на волнах, и обречён на преследование штормов, ветров, зноя, злобных курильщиков, а также занимаешься перегонкой собственной жидкости в пресную воду, чтобы не пить голимую соль моря. Что ещё ты делаешь на качелях волн? Мечтаешь о суше, которая, быть может, где-то всё-таки сохранилась после войны и всемирного потопа. И ищешь её.
– Ой, опять ты за свои непонятности! – поморщился Великий Герой. – Понятно, почему король сидит и гневно фыркает на тебя.
– Король… Вечный хранитель дверных ручек!... Голова вздёрнута, губа оттопырена, голос высокомерно-напыженный, взгляд – как у высокомерного лорда, которому прищемило хвост.
Шут показал наглядно, как это бывает, когда высокомерному лорду прищемило хвост, и оглянувшиеся на него Факельщик и Флейтист тихо фыркнули.
– Эй, вы, оба! – прикрикнул Великий Герой. – Спятили, что ли? Хотите во двор Подметальщиками Сгнившего Мусора пойти? Это вам тут зараз устроят те, кто подглядывает, – Королевские Соглядатаи! – и проворчал под нос: – Никогда не знаешь, где они обретаются и откуда подглядывают. Поди, везде и отовсюду. Только и следи за собой, а то мигом в грязь плюхнешься.
– А что? Подметальщики Сгнившего Мусора – должность важная, – с апломбом заявил Шут.
– С чего это ты так решил, Шут бобовый?
Нет, сегодня поистине вечер печальных откровений, сотканный из предощущений конца.
– Что там скрывается за нашими неприступными лицами, чёрствыми, как позавчерашний хлеб? – спросил Шут, но никто ему не ответил, даже не взглянул.
Но Шут упрямо продолжал:
– Ничего? Не нанять ли дворника метлой вымести из нас пыль да грязь? Неужели вам не хочется идти по чистой дорожке с чистой душой, с чистыми взглядами и чистыми руками? Нет, наверное, не хочется. Вот ты, ты лично – ты опять бросил ненужную тебе бяку вниз. Куда долетит эта бяка, тебя не волнует. Да неужели мы вёдра помойные, из дырок которого валится мусор? Мы же, кажется, люди! Или я ошибаюсь? Или мы ошибаемся сами в себе? Только собаки не заботятся, куда уронить свои экскременты. Но собаки хотя бы нас любят. А любим ли мы кого-нибудь, кроме себя? Давайте всё-таки подберём за собой брошенную бумажку и выбросим в урну. Почему только люди способны гадить возле своего дома? Почему мы гадим себе?
– Это что, сказка? – наконец отозвался Факельщик.
– Нет. Рассуждение о людях, которые портят мир, – пояснил Шут.
– Ага, себя-то ты к ним, понятное дело, не причисляешь, – догадался Факельщик.
– Как не причислять? Причисляю. Просто болтать люблю. Вот мы и пришли. Дверь-то в королевские покои – эта?
Рука Шута поднялась и указала на чёрную дверь, обрамлённую чёрными с золотом портьерами.
– Эта, – выдохнул Великий Герой и нервно бросил взгляд назад. – Где же Слуга Дворцовых Дверей? Мы должны тебя передать ему и быстренько смываться.
– Вот тебе и Великий Герой! – хихикнул Факельщик.
Флейтист наконец отлепил флейту ото рта, и незамысловатая мелодия растворилась в громоздкой тишине, не оставив следа.
– Фу, устал, – молвил он. – Ну и работёнка – дудеть по заказу целый час! Пить хочу. Пошли попьём, а потом спать. Шут – уже не наша проблема. Пусть вон сам Слугу Дворцовых Дверей дожидается, мы-то ему зачем, для компании, что ли? Так мне от его присказок уже мутит в башке. Пошли, говорю!
– Ладно, Шут, прощай, – сказал Великий Герой. – Мы о тебе потом сказание подготовим, будем всем желающим рассказывать.
Шут кивнул и не удержался съязвить:
– В чистеньком илистом болотце соседские квакушки не могут без сплетен и заусенец.
Трое мужчин с досадой сплюнули: не может этот дурачок с бубенцами и колокольцами достойно попрощаться, ведь ночь ему не пережить, рассвет не увидеть, услышать лишь песню смерти флейтиста и почувствовать на коже горящий факел факельщика.
Стены едва забыли об их присутствии, как из ниоткуда появился всеми поминаемый Слуга Дворцовых Дверей. Молча поманил он Шута к чёрной двери и открыл её перед ним. А потом закрыл.
В покоях чадили толстые розовые свечи. Бордовые шторы скрывали вечер за окнами. По периметру покоев жались друг к другу разодетые потные придворные. Дамы блистали драгоценностями, и Шут подумал:
«Запустить руки в сундучок с драгоценностями, потрогать камни тёплыми пальцами и восхититься цветами радуги, шлифовкой и огранкой, водрузить на себя ювелирные гарнитуры и покрасоваться перед зеркалом, любуясь, как лежат на груди бусы или кулоны, как покачиваются в ушах тяжёлые серьги, как ловко пристроились на руках кольца и браслеты, и удивиться отсветам оттенков на своих щеках, когда коснётся кожи солнечный лучик и заденет собой полупрозрачный камень… Вот великое наслаждение для женщины. Драгоценности. Чем больше их, тем лучше, и лучше, когда они безукоризненны и великолепны».
Напротив Шута, далеко-далеко, словно в другом мире, на возвышении сидел, развалясь-растёкшись по трону, больной король, вооружённый цветастыми носовыми платками. Слева от него замерла стайка Претенденток в Принцессы, в том числе и Главных. Девочка в серебряном – дочь Придворного Камердинера. Девочка в золотистом – дочь Придворного Медика. Девочка в серо-атласном, самая красивая, – дочь Фельдмаршала Двора. Узкие роскошные платья, украшенные живыми цветами – у серебряной – голубыми незабудками, у золотой – пурпурными розами, у серо-атласной – тёмно-жёлтыми ромашками, – выгодно подчёркивали едва оформившиеся округлости, оголяя чуть-чуть плечи и до колен – хрупкие ножки, одетые в белые туфельки на высоком каблучке. Бедняжки, что будет с ними, когда они поймут, что все они – не Принцессы?!
Ну, Шут, готовься к последнему бою. Пушки наизготовку, тараны спущены, факелы зажжены, гром, треск, дым, палёная шерсть и кровавые лужи у тинных рвов! Ура-а! Победа до конца, до самого последнего-распоследнего человечка! Чья победа – неважно, главное, чтоб побольше треску. Побольше беготни и говорильни. Говорим, говорим, а что, зачем, к чему говорим – бабушка нагадала и сожгла.
– Шут? – прокашлял знакомый занудный голос. – Тебя тут в убийстве Путеводного Художника обвиняют. Что скажешь, пока тебя не казнили?
– Это Синяя Птица его унесла, – признался Шут, зная, что слова его напрасны.
Оторопелую тишину прикончил лающий смех больного короля. Потные придворные захихикали.
– Любопытно, – признался больной король. – Никогда такую не видел. Или у вас на Западе полно этаких синих куриц? Эй, придворные, у меня даже настроение поднялось, и усы отмокли.
Вот в такой последовательности. Больной король состроил умное выражение разбухшего носа.
– Болтают, ты в тюрьме ночь прожил? – полюбопытствовал король, когда минута вольности прошла.
– Болтают, – кивнул Шут. – Так то сплетницы болтают, те наседки, которые скуку высиживают.
– Ха. А разве ты в тюрьме не ночевал? – подозрительно спросил больной король.
– Ночевал, – вспомнил Шут.
– Леди Папоротников видал?
– Видал, – вспомнил Шут.
– И жив остался, – удовлетворённо констатировал больной король.
– Остался, – вспомнил Шут.
– Лицезрел там папоротники на камнях? – спросил больной король.
Шуту стало больно.
– Камни – это вечная застывшая акварель красок, – сказал он. – Голые скалы поют о смерти. Дряхлый корабль на мели скрипит и готовится к мраку покоя.
Больной король сощурился.
– Снова сказка, чё ль?
– То ли сказка, то ли быль, я совсем ума забыль, – тряхнул бубенцами Шут. – Полудурь ли, полудрёма, полувздохи полуплохи…
– Это дела твои полуплохи! – рявкнул больной король и тут же закашлялся и засморкался. – Время идёт, а ты куражишься…
– Да, минуты проходят и, как я их ни ловлю, они просыпаются на пол и теряются в мелких его трещинках. Наслаждаться каплями удач и счастливых минут – настоящее искусство. И я наслаждаюсь.
– Не устал выдумывать прибаутки? – хмыкнул больной король.
– Как тут устать? Устаёшь и остаёшься. Остаёшься не у дел. Устаёшь и бьёшься, бьёшься. Ошибаться – мой удел, – ответил Шут.
– Думаешь, твои слушатели тебя ценили? – с сарказмом поинтересовался больной король.
– Они вырывали мои нервы, – признался Шут.
И это была правда.
– Бывали дни, когда моё сердце хотело влюбиться в ночной воздух и укатить на Острова Спасения...
Больной король услышал слова, не предназначенные для его слуха.
– Считаешь себя достойным Небесной Страны? – протянул он. – Чё ли ты тупица? Разве шутам есть место в Небесной Стране?
– А я зову непостижимое, чтобы оно взялось за меня и хоть немного потрафило судьям нашего разума. Чтобы сбылось то, что я сам в силах принять, – строго ответил Шут.
И даже бубенцы на смешной шляпе не зазвенели.
– Похоже, своими бреднями ты решил себе дешёвую славу раздобыть, – предположил больной король и расчесал пятернёй тёмно-рыжую бороду.
– Славу я покорнейше приведу к твоим ногам, – поклонился Шут. – Пусть просит твоего взгляда. А среди твоего двора мне поклонники не нужны. Как и вообще поклонники.
Больной король помолчал. Придворные обратили на него взоры.
– А ведь твои три колокольца не прозвенели, Шут, – наконец обвинил он.
– Время не пришло, твоё величество.
– А когда придёт?
– Думаю, когда драконы выведутся из варёного яйца сумчатой курицы, – глубокомысленно изрёк Шут.
Смешки придворных пронеслись по покоям робким единым вздохом.
– Может быть, весной, государь, когда рванёт талая вода – продолжал Шут и, прикрыв серые глаза, нараспев продекламировал: – И вырвется дух из Земли, и поколотит корявые камни, и шоколадом польются глиняные породы. И тогда образуется новое озеро синей воды и упрячет в себе рыбьи и жабьи икринки. Весной начинается настоящая водопадная жизнь. Водопад – гордость. Чистая смертельная сила. Она очищает, когда два мгновения перед смертью остаётся на то, чтобы в последний раз навсегда открыть глаза и вздохнуть полной грудью. Как грустно, когда подстрелен и отстал от всех... Лучше тогда самому низринуться в пропасть великолепно-ревущего водопада, захлебнуться, борясь, и разбиться о ждущеострые камни. Не смейся, король. Смешно – когда глупость и несуразица, а разве водопадная вязь глупа? Хлёп-хлёп – это лужа под ногами ребёнка хлёпает. Трус-смерть-свет – ореол водопада.
Шут чувствовал, что сегодня – момент осмысления перед концом. И он хотел открыть самому себе самого себя.
– Бывает, твоё величество, стоишь на перепутье и знаешь – каждая из троп – совершенно другая судьба, и какая же подходит именно тебе – неизвестно. Поэтому перепутье трудно. Зато счастье придаёт небывалые силы. Может, в другом мире, который будет, я заслужу такое счастье – уметь всё, чувствовать всё, видеть всё. Хочу созерцать и целовать кору древности, подышать, пораспахнуться, напиться жизнью и улыбок, светом от оптимизма, устами касаться звуков. Я живу, чтобы мыслить. Мыслю, чтобы жить и принадлежать другой жизни. Хочется иметь завершение, хороший конец, после которого начинается новизна, но, видно, терпеть мне проделки равнодушно-извращённой судьбы до смерти, когда я уйду от неё, стану свободным на какой-то миг, не успею свободой насладиться и исчезну там, где неизвестно, есть ли там что, кроме света и тьмы, есть ли кто, и как с этим обращаются души умерших.
Шут хотел улыбнуться, но губы фигу показали.
– И вот пока живу, как в гобарилье.
– Где? – переспросил больной король, забыв покашлять и
