Приручил человек зверя, взял его себе, а потом и бросил за ненадобностью. А зверь-то приручение помнит. С тех далёких пещерных времён до сих пор – не забыл.
– Это сказка? – неуверенно спросил Королевский Псарь.
– Не знаю. Кажется, нет, – ответил Шут. – А твои собаки находят невидимое?
Королевский Псарь приободрился.
– А как же! – похвастался он. – Они находят Короля, даже если он в ванной.
– А Король бывает в ванне? – удивился Шут.
– А как же! Мыться-то ему надо!
– А я думал, что его моют прямо в кровати, – тихо-тихо прошептал Шут. – Ведь он болен, наш бедный Король.
Королевский Псарь смертельно побледнел.
– Королевская измена, – просипел он, отшатываясь от Шута. – Как можно такое говорить о КОРОЛЕ! Тебя посадят в Темницу Папоротника!
– А что это такое? – спросил Шут.
Взгляд у Королевского Псаря позеленел от удовольствия.
– Узнаеш-шь, – пообещал он многозначительно.
В тюрьмах Шут бывал. Не прочь для разнообразия и сейчас полюбопытствовать насчёт тамошних условий быта. Однако, если он прозевает проявление Настоящей Принцессы... Даже не стоит говорить, что его ждёт, если он прозевает проявление Настоящей Принцессы.
– Шут! Шут! – раздался тревожный голосок Девочки, и вот она появилась рядом запыхавшаяся и со слезами на глазах. – Подмастерье Кисти и Холста обвиняет тебя в убийстве Путеводного Художника! К тебе направили флейтиста и факельщика! Беги, Шут! Они же не подумают узнать правду! Беги!
Что, неужели придётся бежать?! Он же ничего не успел сделать! Ничего не спас! Только нашёл новые грустные сказки, но разве это его цель сегодня?!
Королевский Псарь надменно и презрительно вздёрнул голову и попятился в приоткрытую дверь псарни. Да-да, любитель ручных зверушек, вот таков Шут – убийца и изменник, хуже бродячей собаки. Зачем ты слушал глупые измышления старого смешинщика? Вдруг и тебя обвинят в измене? Что тогда – поделим огонь и флейту пополам? Да только не этого ждал ты от жизни, верно ведь? Так поспеши укрыться в родимых стенах вместе с обалделыми от скуки псами и закуси свой страх соломой, торчащей из собачьих подстилок. Вкусно?
Убегать всегда волнительно до безобразия. Поэтому лучше всего не убегать, если хочешь пребывать в кошачьем спокойствии. Шут погладил Девочку по голове и сказал:
– Ты за меня не бойся, ничего со мной плохого не случится. Я ж тут совсем никто, помнишь?
– Ты уже совсем не никто, – заспорила Девочка, вытирая слезинки. – Мы тебя любим. Я тебя люблю.
– Я принёс в ваши обители грусть, – напомнил Шут.
– И смерть, – согласилась Девочка. – Но это всё же лучше, чем постоянно помнить о флейте и факеле.
– Твои родители сгорели... Я помню, – вздохнул Шут.
Королевский Псарь подозрительно выглянул из дверей псарни. Ну, что тебе здесь надо, нянька собачья?! Уйди отсюда. Мы прощаемся. Мы прощаемся, пока есть время и надежда простить друг друга.
Девочка потянулась к Шуту, положила руки ему на плечи.
– Шут, – прошептала она. – Ты обязательно вернёшься, да?
– Если обо мне забудут в Темнице Папоротников, – согласился Шут.
– Я очень, очень буду тебя ждать, – шепнула Девочка.
Она почти дотронулась губами до его губ, когда загремели шаги и грозные голоса, пахнуло дымом, заиграла пронзительно флейта, и к ним на площадку перед псарней ввалились флейтист, факельщик и глашатай. Девочка отпрянула от Шута и посмотрела на обвинительную кавалькаду.
– Он не виноват, – сказала она. – Я точно это знаю. И потом, он не здешний, он гонец, он из других земель, его может судить только Король.
– Рассудит, крошка, – фыркнул глашатай. – Не твоё цыплячье дело. Гони к Мастеру Искусств, ты у него там что-то не так смешала и что-то разбила. Брысь. Не хватало мне с твоими слезами возиться. Кому сказал! Так. А ты, значит, Шут.
Шут проводил смеющимися глазами маленькую фигурку Девочки. Ушла, опустив голову, прижав кулачки к зубам. Как же выбраться из собственного сумасбродства?
– Шут, – сказал он глашатаю, чтобы тот не обознался.
– Обвиняешься в убийстве Путеводного Художника, – гордо провозгласил глашатай.
– И в измене Королю, – пискнул из псарни Королевский Псарь. – Речи глаголил престрашные.
Глашатай медленно повернулся к высунувшейся голове и посмотрел на её розовое ухо.
– Слышал? – уточнил он.
Ухо вместе с головой закивало, затрепыхало.
– Виновен в измене, – с удовольствием провозгласил глашатай. – Факел и флейту пополам.
Как и предвидел Шут. Несуразное варево в башке лысого Королевского Псаря. Одни уши ничего, а башка... Не варит. Что тебе, чудила, одного обвинения не хватало? Преданность Королю тебя и погубила.
– Эй, Псарь, – позвал Шут онемевшего Королевского Псаря. – Пошли, что ли, всё равно свободу не выстоишь.
Их провожали по среднему разряду: факел чадил и пованивал, флейта издавала избитые неуверенные звуки. Но глашатай был хорош: важный, полный чванливого достоинства и судейской важности. Стражникам у дверей Темницы Папоротников, что находилась в подвале северо-западной башни, он прочитал преступления обвиняемых и заботливо проводил убийцу и изменника на первый этаж тюрьмы. Там «истории болезни» были пересказаны новым слушателям, и глашатай покинул подвал.
С преступниками не церемонились: долговязый добродушный стражник, болтая о превратностях кухонного меню, проводил их в общую камеру и даже не надел им на ноги кандалы.
– Были б вы кто посерьёзнее, – сообщил он им, – я б дал вам двухместные апартаменты и цепей навалил бы кучу, чтоб через вентиляцию не сбежали. А раз вы оба сошки мелкие, то и довольствуйтесь наплевательством. Кстати, папоротники здешние несъедобные. Предупреждаю. А кормить буду, что Повариха Темницы Папоротников сварганит. А у неё характерец – уй! Может и отравить невзначай, но вы не переживайте, всё одно ж у вас факел и флейта. Ну-к отдыхайте пока.
– Надолго? – спросил Шут.
– А хто его знает, – пожал плечами стражник. – Ждите, чего уж. Больше вам тут и делать нечего.
– Я не виноват! – заголосил Королевский Псарь. – Это он, он виноват, он сказал, что Короля моют прямо в кровати, потому что он болен!
– Заткнись, горло, – сурово приказал долговязый добродушный стражник. – А то и меня упекут из стражников во владельцы огня и погребального гимна.
– Заткнулся, – дрожащим голосом сообщил Королевский Псарь.
– Всё, спать, – приказал стражник.
И все уснули.
Нет, конечно, уснули далеко не все. Кто уснёт, когда в лапы правосудия попались новички! За что попали, как попали, что им за это будет? И ожидание самого худшего в их судьбе, чтобы иметь возможность лицемерно посочувствовать им, в глубине души восторгаясь своей лучшей долей. Хотя чем она лучше?
Королевского Псаря увели куда-то чуть дальше, а Шуту досталась ближняя дверь. Подумаешь, ближняя. Всё одно до свободы так же далеко, как и всегда.
Шут устроился на охапке довольно свежей соломы возле западной стены и осмотрел товарищей по несчастью. Все они тоже лежали на соломе в различных позах, имеющих целью полное расслабление. Они делали вид, что равнодушны к новому постояльцу, но их выдавали косые взгляды и слишком явное любопытство. Тогда Шут улыбнулся и поздоровался. Ему никто не ответил. Шут вздохнул и пробурчал про себя:
– И сыро, и мрачно, и неясно, почему же Темница называется Папоротниковой? Видал я прежде папоротники, высоченные, страсть! Что-то тут я подобных не обнаруживаю. Вы что, обглодали их с голодухи?
Кто-то сдавлено хихикнул и тут же замолчал. А другой пошевелился и ответил под взорами сокамерников:
– У нас папоротники несъедобные. А ежели охота на них поглядеть, – зад приподними, вот и узреешь свои папоротники.
Шут не стал спорить: приподнял зад, посмотрел и пожалел, что посмотрел. Неприятные какие-то растения. И как это ему почудилось, что это солома?..
– Я Шут, – представился он, хотя его никто напрямик об этом не спросил. – Могу сказки рассказывать.
– Поди, за это и попал? – догадался Другой.
– Не совсем, но похоже. А тебя как величать?
– А никак, – сказал Другой. – У нас, как двери запираются, так имена забываются. Ничё не помним. А сказки ты и вправду не забыл?
– Рассказать одну? – предложил Шут.
– Помрачнее и понепонятнее, – велел Другой.
Все навострили уши, хотя мало кто переменил положение расслабленного тела. У Шута забулькало в горле, он прокашлялся и заунывным голосом прогундосил такое эссе:
– «Почти ночь. Дорога огибает безлесый холм. Всадники скачут по дороге с натянутыми луками, копьями наготове, вскинутыми ружьями. У передних всадников – факелы. И словно не люди движутся лентой, а жёлтые огни плавно плывут низко-низко над нетронутой ветром травой. А навстречу безмолвной охотничьей кавалькаде – белоснежная лань, заглушающая своим сиянием полыхание дерева факелов. Она вонзается в стаю всадников и, не задерживаемая ими, словно нож через подтаявшее масло, пролетает белой стрелой, белой каплей, белыми глазами дня навстречу спасению. Всадники – несчастные всадники, незрячие, незримые, глухие и неслышимые, жестокие и ожесточённые, впитывающие в себя музыку тысячелетий, всё так же упрямо, темно и разбито продолжают скакать с нацеленными луками, с поднятыми копьями, с пальцами на курках чёрных матовых ружей, охотясь на что-то где-то когда-то долго, на протяжении мгновенья последнего сна».
– ... Теперь ясно, почему тебя сюда упекли, – с уважением произнёс Другой. – За непонятность. У тебя, конечно, и флейтист с факельщиком имеются?
– Дали, – согласился Шут. – Это хорошо?
– А как тебе сказать, чтоб ты не испугался? – спросил звонкий голос.
Шут покосился на стройного парнишку с неровно выстриженной головой.
– Ладно, испугался уже, – сказал он. – А ты-то кто?
– Это Воркушка, – познакомил Другой. – Он немного подворовывает, но не для пропитания, а потому, что иногда денег нет купить красивую безделушку.
– Хочешь, разражусь новой сказкой? – тут же предложил Шут.
Воркушка рассмеялся. Тоже звонко, между прочим.
– Разразись! – крикнул он. – Только не пролейся, слышь, чудак великоватый!
– Она не прольётся, – пообещал Шут и сказал: – «Один человек имел книги, которые вызывали у людей жажду никогда с ними не расставаться. Книги буквально впечатывались в тело, сознание, душу. Возьмёт человек такую книгу, чтобы пронести по просьбе продавца её через охрану, а там уж и расставаться неохота, вот он её и покупает. Много денег имел с этого хозяин книг. Но однажды книги кончились, и торговец света не взвидел – до того прикипел он к ним душой. И он всю жизнь посвятил тому, чтобы подкупами, воровством и убийствами вернуть свои книги. Много лет он положил на это, и собрал книги вновь, но нищета и голод заставили его опять продавать их. А когда он умер, рассыпались в прах и книги, покрытые кровью тех, чьи души, заключённые в страницы, жаждали освобожденья от пут торговца, кровью убитых из-за этих книг. Поэтому никогда не желай купить красивую безделушку, и не стремись продать нужное тебе ради преходящей выгоды».
– Вот так дела! – снова рассмеялся Воркушка. – Не стремиться, значит? А как же тогда? Ждать, чтоб она сама к тебе стремилась? Ты, конечно, честный малый и мозги у тебя алые.
– Почему алые? – не понял Шут.
– Этого никто не знает, – охотно пояснил Другой. – Он всегда так говорит, потому что он дальтоник.
– Я не дальтоник, – хмуро
