ЖИЗНЬ 3D

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Первый раз я увидел своего деда, когда ему слегка перевалило за семьдесят. Звали его Евдокимом Головиным. Был он невысок ростом, худощав и лыс. Утомленные, светло-серые с хитринкой глаза скрывались за складками набухших век, а из-под небольших прокуренных усов торчал одинокий зуб — большой и желтый. Видимо, в молодости у него на щеках были ямочки, которые к старости превратились в глубокие впадины на сплошь морщинистом лице.
Носил он исключительно военную форму, подаренную моим отцом. Без погон и знаков различия, всегда аккуратно, с большим достоинством. Фуражку надевал только военную, без звезды, с малиновым околышем — признаком интендантства. Натягивающую пружину из тульи вынимал, и она гофрированным блином покрывала лысину, лоснясь в центре от разводов пота. Брюкам навыпуск предпочитал галифе, а сапогам — домашние тапочки.
В целом получался весьма колоритный образ толи донского казака, толи отставного ротмистра, занесенный каким-то чудом в наше настоящее из далекого для меня прошлого.
II
Просыпался он с восходом солнца и первым делом провожал овец и корову с телком на выгон. Затем кормил поросенка отваренной с вечера свеклой и по пути выпускал кур во двор. Потом шел в хату, неспешно заваривал крепкий чай, наливал большую миску борща, резал сало, лук, хлеб на мелкие дольки и садился завтракать. Остатки еды смахивал на пол, где их моментально подхватывали вечно голодные черно-бело-коричневые кошки.
После завтрака выходил на крыльцо и неторопливо закуривал. Курил он крепкий самосад, махорку или маленькие папироски «Север», от одного запаха которых у меня дух захватывало, а на глазах выступали слезы.
Весь день работал по хозяйству. Чинил сарай, припасал сено, подрезал деревья в саду, копался в огороде, носил воду из колодца. Иногда ходил в вербы заготавливать лозу.
Ближе к вечеру встречал с пастбища скотину — корову с телком и дюжину овец. Поил их. А когда бабка садилась доить корову, шел обедать тем же, чем и завтракал.
С заходом солнца ложился спать на печку, где вместо матраца была постлана овечья шкура — первейшее средство профилактики и лечения ревматизма. Здесь же вялились табачные листья, из которых, смешивая в определенной пропорции вершки и корешки, он делал ядреный табак-самосад.
Глядя на этот неспешный круговорот сельской жизни, мне казалось, что мир вечен. Так было, так есть и так будет. Я буду все время молодой. Всегда со мной будут мои папа и мама, мой дед и моя бабушка. Но это была иллюзия, обман чувств — все в нашем мире оказалось хрупким, неустойчивым и конечным.
III
Сколько помню, дед пил, но никогда не напивался и не куролесил. Лишь иногда гонял бабку по хате, припоминая ей какие-то грехи, которых у нее не могло быть по определению. Потреблял все подряд: водку, вино, денатурат,  самогон. Когда же этого не находилось, то в ход шел и одеколон — преимущественно «Тройной». Остальные сорта питьевой парфюмерии не уважал и принимал по случаю или когда ничего алкогольного в деревне не было. Пиво он не причислял к самостоятельным напиткам, считая приложением к чему-либо более существенному.
В свободное от домашних дел время плел из лозы корзинки, детские люльки, кресла-качалки, которые продавал сельчанам, а с выручкой шел в магазин по питейному делу, благо это дело находилось в сельмаге, что в соседней избе. Собственно талант к народному промыслу возник у него на почве неистребимой тяги к тому, что бабка называла «проклятущей», а деда вместе с ней — «анчихристом».
В Бога он не верил. Все иконы сжег, а вместо них повесил в красном углу вырезанную из популярного в то время журнала «Огонек» картину известного художника Шишкина «Утро в сосновом бору». Убрал ее льняными рушниками, и подслеповатая бабка, набожная от рождения, тайком крестилась на шедевр отечественного реализма:
— Господи! Услышь молитву мою, выведи из темницы заблудшего, сжалься над ним. Спаси душу грешную.
Грешная душа на бабкины молитвы внимания не обращала, а больше прислушивалась к черной тарелке-репродуктору, висевшей на стене и непрерывно вещавшей разные разности. Под ее звуки дед засыпал и просыпался, но воспринимал только последние известия и сообщения о розыгрыше всесоюзной денежно-вещевой лотереи ДОСААФ.  Лотерею он уважал. Каждый месяц с упоением играл в эту незатейливую азартную игру с государством, выделяя для этого тридцать копеек из своей двенадцатирублевой пенсии. Но так ничего и не выиграл.
IV
К восьмидесяти годам дед несколько ослаб. С ежедневных пол-литра перешел на двести грамм, которые зарабатывал, сдавая в аренду стакан колхозным механизаторам, приезжавшим в сельмаг перед обедом. Стакан был особый: как ни разливай, в бутылке любой емкости всегда оставалось столько, что не делилось ни на двоих, ни на троих. Этот неразделимый остаток и был арендной платой.
Механизаторы работали практически без выходных и в магазин приезжали регулярно, так что граненый не простаивал, а все время находился в движении, удовлетворяя незамысловатые ежедневные потребности хозяина.
По русской традиции выпивка часто случается без закуски, но не бывает без разговоров. Механизаторам меж собой говорить было не о чем, и здесь дед был весьма кстати. Это теперь нам некогда, да и незачем слушать стариков — есть телевидение, Internet и другие информационные средства. А раньше слушали.
— Слышь, дед, люди говорят, ты в Италии был, Муссолини видел и по-ихнему балакаешь?
— Было дело. Когда-то говорил и писать маленько мог, однако теперь подзабыл, время не то, зачем мне итальянский. А на Муссолини смотреть незачем. Подлюка он, как есть сволочь последняя.
— Наверное, у тебя в Италии друзья остались? Что же ты им письма не напишешь: так, мол, и так, желаю встретиться, поговорить. Может, они тебе водочки пошлют. Нас угостишь, а то чертье что пьем. Раньше была пшеничная, а ту, что сейчас завозят, из нефти гонят — гадость неимоверная. Как есть, потравить хотят нашего брата.
— Мобыть остались, но где они теперь. Давно это было, ребята. Вас еще и в расписании-то не было. А выпивка у них поганая. Наша-то на душу кладется, а ихняя колом поперек горла становится.
Старший механизатор засосал ноздрями целебный деревенский воздух и, задержав дыхание, влил в себя стакан прозрачного напитка. Не выдыхая, занюхал выпитое промасленным рукавом спецовки. Смачно крякнул, задымил беломорину, посмотрел на деда просветленным взором и сказал, обращаясь к своему напарнику:
— Хватит болтать попусту. Поехали.
Механизаторы залезли в трактор и подались в поле. Дед неспешно допил, что осталось. Закусил хлебушком с маленьким кусочком прогорклого сала. Аккуратно стряхнул крошки с галифе. Сложил две пустые бутылки в сумочку, присовокупил к ним третью, оставшуюся от вчера, пошарил в карманах и, не найдя там ничего, неторопливо пошел в сельмаг за «Севером».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
1918 год. Юг Франции. Тулон. Морской порт. Вечереет. Роскошная молодая женщина в пышной черной шляпе с пушистым ослепительно-белым пером и в темно-бордовом облегающем платье машет рукой отплывающему пароходу. Слез на ее глазах нет. Исподволь она приглядывается к проходящим мимо офицерам, видимо, ища подходящую замену тому, кого проводила навсегда. Офицеры любуются ее соблазнительной ножкой, выглядывающейся из разреза на платье. Она им улыбается. Жизнь во Франции продолжается.
На палубе лайнера солдаты французского иностранного легиона.  Среди них Евдоким: молодой, слегка потерянный, в новой полевой амуниции, с тоской смотрит на удаляющийся пирс. Кокотка прощается не с ним. Ей он не нужен, да и ему не до нее.
В Тулон — военно-морскую базу французского флота их доставили эшелоном из учебного лагеря, что размещался в предместье Марселя. Красота средиземноморского побережья поразила Евдокима и одновременно напугала. Ни конца — ни края, синева, облака да бархатно-теплые волны, ритмично накатывающиеся на берег. Уютный город, приветливые люди, блаженство и покой — жить бы здесь и не тужить.
Но все это не его — огромный пароход, в котором кают больше, чем домов в его родной деревне, уносит его по этому прекрасному морю из незнакомой Франции в неведомый Алжир. Евдоким почувствовал себя ужасно одиноким и несчастным. Удаляющиеся огни Тулона, чудесный средиземноморский пейзаж, бесчисленные портовые таверны с их музыкой и женщинами на выбор, весь этот курортный рай представился ему пустыней, лишенной всякой привлекательности. Неведомая сила потянула его домой в милую мазаную хату с соломенной крышей, глиняным полом, посыпанным свежей травой и полевыми цветами, к сыну, которого он так и не успел как следует рассмотреть — забрали в армию, и к молодой жене, которая ласково называла его Алдошкой.
Отрывочные мысли в беспорядке роились в голове: «Вот дурак! Куда меня черт понес? Где этот Алжир? Зачем подписал бумагу? Ведь читать-то и писать толком не умею, а вот на тебе — роспись поставил, согласие дал три года служить Французской республике. Правда, себя от тюрьмы спас, но не факт, что от смерти. Накормили, одели, обули, денег дали. Зачем мне эти деньги? Обещали отпустить, как отслужу. А коли врут, не отпустят, тогда что делать? Дома царя-батюшку скинули. Сказывали, бреют в армию всех подряд, а несогласных убивают. На кой ляд я там нужен. Отец, и тот в армию сдал, а братьев дома оставил для хозяйства. Как они сейчас там? Ладно, пойду к ребятам. Вместе попали в эту передрягу, сообща будем выбираться».
Евдоким спустился на нижнюю палубу.
— Поди-ка сюда солдатик, — окликнул его здоровенный рыжий парень, земляк, с которым он сдружился еще на сборно-призывном пункте в уездных Валуйках.
— Будешь? — он протянул ему плоскую алюминиевую фляжку, обтянутую песочно-желтым тряпичным чехлом.
«Может впрямь выпить, глядишь, полегчает? — подумал Евдоким».
Действительно, после трех глотков крепкого, пахнущего свежераздавленными клопами напитка, на душе стало легче, тягостные мысли ушли куда-то в сторону, потянуло ко сну. Евдоким прилег на узкий откидной диванчик и, не успев закрыть глаза, оказался там, куда влекла его неведомая сила, — в родной деревушке с безымянным ручьем и курчавыми вербами за околицей.
II
Проснулся он от протяжного стонущего гудка, похожего на воздушную сирену. Предчувствие беды обручем сковало тело, черная тень небытия на мгновение парализовала все его существо. «Неужто тонем, — мелькнула мысль, — а я и плавать-то толком не умею».
— По-о-одъем, — раздалась команда.
Солдатская масса зашевелилась и превратилась в отдельные фигурки, которые не паниковали, а деловито доставали из ранцев полотенца и другие умывальные принадлежности. Евдоким успокоился, вытащил несессер под цвет легионерской формы и влился в общую струю.
Корабль приближался к берегам испанского острова Менорка, где в порту небольшого городка Маон их ожидало пополнение. Половина пути была благополучно пройдена. До Алжира оставался один суточный переход.
III
Трусом Евдоким никогда не был. Но своей жизнью пока дорожил, еще не зная, что уже совсем скоро будет жалеть, что не утонул здесь, на пути к Алжиру, или не погиб там, в боях севернее Парижа, куда их забросили осенью шестнадцатого года из России на помощь союзникам.