подошел к автомобилю и спросил:
— Кто здесь старший?
К нему, не глядя друг на друга, приблизились ротный и председатель солдатского комитета.
— Это пока все, чем мы вам можем помочь, — сказал капитан, показывая на мешки, лежащие в автомобиле. — Разгружайте. Здесь консервы, хлеб, сигареты, мыло. На первое время хватит, а дальше посмотрим.
У русских свое понятие о чести, особая гордость и своеобразная логика: то, что хорошо для француза, не обязательно пригодно для русского, а то, что очевидно для русского, почти всегда вызывает сомнение у француза. Ротный и председатель, еще недавно считавшие позорным подать друг другу руку, вежливо поблагодарили капитана за предложенную помощь и в один голос заявили, что они не могут ее принять, поскольку не хотят обременять и без того обремененную Францию и ее иностранный легион своими проблемами.
Капитан недоуменно пожал плечами, сел с переводчиком в авто и укатил.
Собравшиеся, разочарованные тем, что остались без курева и провианта, но с чувством гордости за самих себя молча разошлись по своим нетопленым квартирам. Там, раскурив по-братски остатки махорки, они стали ожидать, что же будет дальше.
Ждать пришлось недолго. Рано утром следующего дня в расположение бригады ворвались французские полевые жандармы. Они разоружили караульных, приказали всем построиться на плацу и объявили, что с сего момента солдаты и офицеры бригады считаются временно арестованными и направляются в лагерь для военнопленных.
VI
Лагерь размещался в старинном полуразрушенном монастыре и больше напоминал тюрьму со всеми ее атрибутами: тесными камерами-кельями с зарешеченными окнами; железными дверями с маленькими окошками для подачи пищи и с массивными запорами; колючей проволокой и вооруженными охранниками. Холод, темнота, пронизывающая сырость, низкие сводчатые потолки, брусчатый каменный пол дополняли угнетающую серо-коричневую картину, в которой проглядывалась такая же темно-гнетущая неутешительная перспектива. Нар не было, спали на полу, завернувшись в шинели. На прогулку их выводили в узкий монастырский двор покамерно, раз в два дня на пятнадцать минут. Кормили тем, что назвать едой можно было лишь с большой натяжкой. Но зато давали этого эрзаца в достатке, так что голода не было, как, впрочем, не было и сытости. Над пленниками никто не издевался. Их и пленниками-то не считали, просто заперли и содержали как домашнюю скотину, которую уже невозможно применить в хозяйстве, но и убить жалко.
VII
Дни шли своей монотонной чередой. Узникам казалось, что их злоключениям уже не будет ни конца, ни краю, а из этих союзнических «пенатов» им вряд ли когда-нибудь удастся выйти живыми. Но в одно прекрасное весеннее утро в лагере появился все тот же симпатичный капитан в песочной форме, который раньше приезжал к ним в бригаду и обещал взять под свою опеку. За ним следовал уже знакомый переводчик, правда, с другим выражением на лице — будто ему вчера выдрали коренной зуб, а сегодня заныл зуб мудрости. Теперь они не стали выступать перед строем, а предпочли беседовать с каждым по отдельности, приглашая в специально отведенный для этого кабинет. Евдокима вызвали одним из первых.
— Присаживайтесь, мсье Головин, — переводчик нарочито вежливо указал ему на стул и протянул пачку сигарет.
Евдоким осторожно взял душистую сигарету, поднес ее к носу и с наслаждением ощутил давно забытый запах табака.
— Прикуривайте, — переводчик любезно чиркнул фирменной зажигалкой, — надеюсь, что вы нас помните.
Сладко затягиваясь благоуханным дымом, Евдоким, считавший до этого отечественную махорку в газетной обертке верхом табачного производства, с удивлением подумал: «Откуда они знают мою фамилию»? Но, посмотрев на стол, за которым сидел капитан, все понял — там лежала папка с его личным делом: французы конфисковали не только оружие, но и забрали бригадную канцелярию.
— У тебя, солдат, два пути, — безо всякого предисловия начал капитан, обращаясь к Евдокиму, — прозябать здесь в лагере, пока между Францией и Россией не будут восстановлены нормальные дипломатические отношения и не разрешится вопрос о вашей депортации. Или навсегда покинуть эту тюрьму, подписав контракт о службе в нашем иностранном легионе. Отслужишь три года и возвратишься домой к жене и сыну. Кстати, в России идет война между «красными» и «белыми», так что даже если завтра случится депортация, то тебе все равно придется воевать на чьей-либо стороне. Солдат — есть солдат.
Он положил перед Евдокимом лист бумаги с текстом, напечатанным по-французски, а переводчик, по-отечески похлопав его по плечу, добавил:
— Ставь подпись, сынок, если голова на плечах. Сам пораскинь своими курьими мозгами, если, конечно, они у тебя вообще есть — хуже, чем есть, уже не будет.
Всей глубины капитанской мысли и смысла слов «депортация», «дипломатические отношения», «контракт», «красные», «белые», Евдоким не понял, но инстинкт ему подсказывал: сейчас перед ним открывается реальная возможность выйти живьем из этого проклятого лагеря, а дальше — будь, что будет. Ведь впрямь, разве может случиться такое, что было бы хуже того, что есть сейчас.
«Слава Господу Богу, который сделал так, что человеку не дано знать своей судьбы», — невольно вспомнил Евдоким услышанные им где-то слова и поставил подпись под бумагой, которую капитан назвал контрактом.
VII
После обеда его вместе с рыжим земляком и еще дюжиной таких же солдатиков-горемык увезли в пригород Марселя — Аубань, где размещался материнский полк французского иностранного легиона. Там их накормили, одели, обули и три месяца учили профессии воевать.
За это время Евдоким возмужал, отрастил усы и стал вполне сносно изъясняться по-французски. Армейские порядки в легионе сильно отличались от российского воинского уклада. Здесь была строгая, можно сказать, железная дисциплина, но не было муштры и унижения личности солдата. Основное внимание обращалось не на строевую, а на стрелковую и полевую подготовку. Понравилась ему и легионерская форма: она была удобна, проста и предназначалась не для парадов, а для войны. Вместо шинели, пригодной разве что для строевых смотров, легионеру полагалась темно-синяя удлиненная тужурка, похожая на фрак. Свободного покроя белая рубаха со стоячим воротником, заменяла привычную гимнастерку. Подпоясывались легионеры широким темно-синим кушаком, на который надевалась кожаная портупея с двумя наплечными ремнями. Легкий шарф замещал белый постоянно пачкающийся подворотничок. Ботинки, выданные волонтерам, были очень хороши и подходили почти для всех случаев жизни.
В качестве личного оружия ему вручили уже знакомую восьмизарядную винтовку Лебель французского производства — не такую надежную как мосинская трехлинейка, но обладающую большей скорострельностью.
Зарплату (в период обучения) легионеры получали небольшую, но всегда точно в срок и по раз и навсегда заведенной традиции. Деньги, только наличные, кладутся на стол, откуда легионер своей рукой сгребает их в кепи, а затем одним движением надевает кепи на голову с одновременным отданием чести. С этими деньгами разрешалось раз в неделю сходить в бар, где легионер мог выпить бокал пива, а также купить что-то нужное, вроде бритвы или сигарет.
Служба в учебном лагере легиона пришлась Евдокиму по душе. Он научился метко стрелять, ловко орудовать штыком, точно бросать нож в движущуюся цель, молодцевато гарцевать на лошади. Кроме того, он познал много других военных премудростей, необходимых солдату в бою и на параде. Но самое главное на всю жизнь запомнил девиз Легиона: «Legio Patria Nostra» («Легион — наша Родина») и три заповеди легионера: не рассуждай, а выполняй приказы командира; не ищи смерти, когда надо, она сама тебя найдет; во всех неудачах вини себя, а не обстоятельства.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
1920 год. Северная Африка. Алжир. Пустыня Сахара. Небольшой городок с французским названием Бешар на границе с Марокко. На окраине палаточный лагерь, в котором расквартировались легионеры, прибывшие из метрополии. Необычайно знойное, палящее солнце, висящее прямо над головой. Жара под сорок в тени. Горячий порывистый ветер с всепроницающей песочной пылью. Постоянно хочется пить, но вода не утоляет жажду, приходится терпеть. В общем, место, куда Макар телят не гонял.
Евдоким недоумевал: «На кой ляд потребовался французам этот Алжир, где и обыкновенной земли-то нет. Одни камни, да песок». Он и не предполагал, что вместе с Алжиром французам принадлежит почти треть Африки, откуда нескончаемым потоком поступает в метрополию все, что ей необходимо для ведения войны, развития и процветания: лес, нефть, золото, руды редких металлов и многое другое.
Выходить из лагеря было опасно. Арабы, с виду дружественные и нарочито безучастные ко всему происходящему, люто ненавидели колонизаторов и могли в любой подходящий момент всадить нож в спину. И было за что: французы мобилизовали в армию двести тысяч молодых алжирцев и заставили их воевали на полях Европы, а еще сто тысяч насильно угнали в метрополию, где использовали в качестве рабов на строительстве оборонительных укреплений. Самое ужасное для алжирцев заключалось в том, что этому насилию не виделось конца. В жерновах войны перемалывались тысячи молодых арабов, а их родители даже не знали, где искать могилы своих детей.
Местный шейх Аль-Басуд, внучатый племянник эмира Абд аль-Кадира, отказался повиноваться колониальной администрации, и теперь его черные всадники бесчинствовали в оазисах пустыни, уничтожая французские гарнизоны. Месяц тому назад они заперли небольшой французский отряд в форте Бени-Аббес, что примерно в двухстах километрах южнее Бешара, объявив солдат и офицеров своими пленниками и требуя с них выкуп винтовками и патронами. Форт героически оборонялся, но силы постепенно истощались, а боеприпасы и провиант заканчивались. В Бешар прорвался гонец из бедствующего форта, сообщивший командиру батальона о том, что срочно требуется поддержка.
Рано утром, выстроившись в походные колонны, батальон легионеров двинулся к осажденному форту. Из русских был сформирована рота боевого охранения, задача которой заключалась в отражении атак противника с флангов и с тыла. Позже именно это малозаметное обстоятельство очередной раз круто изменит линию евдокимовой судьбы. Но пока Евдоким этого не знал и бодро ступал по каменистой тропе, по которой почти два тысячелетия тому назад шли римские отряды из прибрежного города Икозиума усмирять непокорных жителей пустыни.
II
В то самое время, когда легионеры развертывались в походные колонны и медленно вытягивались из Бешара, закутанный во все черное араб лихо вскочил на коня и во весь опор поскакал в Бени-Аббес к Аль-Басуду. Меняя взмыленных коней на стоянках кочевников-туарегов, он уже к закату дня предстал перед очами мятежного шейха в его полевом шатре.
— Мудрейший из наимудрейших! Припадаю к твоим благословенным стопам и спешу сообщить важную новость: легионеры вышли на помощь осажденным, через два дня будут здесь, — и, чуть отдышавшись, добавил, — они идут по старой римской дороге.
— Я знаю, Сулейман, что ты надежный и преданный мне
