эту скромную очередность, не вызывая сожаления, или недовольства таким однообразием, потому что Антон дышал этими звуками. Что значит - гармония, что значит - родная душа!
- Летом, под яблонькой, помню больше, - пояснил отец, - а зимой только эти, для себя...
Как бы опаздывая, скоро уложил инструмент на бок подле своих ног, подтянул подушку под ухо, свернулся калачиком.
- А с Таней виноват ты! Нравится она мне.
Он засыпал, опять же поразив Антона одновременной одинаковостью в мыслях: он тоже думал о ней.
Укрыв отца клетчатым, из детства, одеялом, Антон вышел на улицу, - вышел в ночь, которая, строптивой хозяйкой перемешала цвета совершенно субъективно: без учета строгой последовательности. Между белым снегом и вытесненной наверх небесной серостью, сразу, лежала абсолютная чернота, продырявленная в нескольких местах желтыми, оконными квадратами. "Все в этом мире не так, как надо!" - рассуждал он, не совсем понимая, куда несут его собственные ноги. А ноги несли его к обыкновенному телефонному автомату, единственному у "старого" магазина, - его так и звали: "старый" - за, придушенный нафталином, ограниченный ассортимент.
Одичавшая на морозе трубка безжалостно вцепилась колючими зубами в ушную раковину, - но Антон стерпел, - и ее челюсти приятно расплавились, впуская его в теплый зал ожидания, - набирая шестизначный номер, Антон готовился к посадке в сверхскоростной, чудесный вагончик, к двум-трем протяжным гудкам, к щелчку и моментальной высадке на полированную крышку черного пианино, купленного дочери по случаю дня рождения...
Ярко выкрашенная соседка с верхнего этажа подловила Антона накануне утром, на лестничной площадке, с прищуром Раневской, и с мусорным ведром в золоченых, от сэкономленных "р", перстах. "Вы меня еще не знаете, - посвистела она ему в ухо - я еще тех! ковей. И в вашей дочеи чувствуется настоящая аистокатическая поода, ей посто необходима музыкальная штудия! Целый ми будет лежать у ее ног!" Ее муж аботал музыкальным настойщиком, - но ее музыкальный прогноз, едва перевалив через обязательного до-мажора, оборвался на собачьем вальсе для кукольного партера.
На другом конце трубки не отвечали...
Когда Антон вернулся, отец уже спал в своей комнате под пуховым одеялом, потеряв тельце где-то между складок, и только головка мерно посапывала на детской лодочке из двух ладошек. Когда же Антон бросил свое тело на панцирную сетку, то та обреченно охнула, прогнулась, и заплакала, и Антон сжалился над ней, перестелив подле, на полу, - в блаженстве вытянул ноги.
Отец привык просыпаться первым, когда-то он был очень нужен всем, впрочем, всем - это любимой жене и сыну, - когда не было газа, а была печка на березовых поленьях, позднее на угле, с трудом растапливаемая щепками и пахнущая мазутом. Антон просыпался, выдавая себя сморщенным в неудовольствии носиком, но глаз не открывал - ждал, когда тепло доберется до отпотевающего окна, чтобы на нем пальчиком повторить таблицу умножения. Заварив чай покрепче, с мятой, - как любил сын, - отец заглянул за дверь, успевая и похолодеть от напрасного (где он?) ужаса, и тут же избавляясь от него беззвучным шепотом по своему адресу: "Вот ведь не догадался поменяться кроватями, измучил только..." Но сын уже не спал.
Пили чай. В воздухе, наряду с паровыми, ароматными островками, плавали и отцовские вопросы, чаще неприятные, на которых Антону останавливаться ну никак! не хотелось. Потому что вопросительный знак в конце них носил уже чисто символический характер, потому что все уже случилось так, как случилось, но люди не могут жить - и без воды и без ступы.
- Ты щас к своим? - отец выбирал из вопросов, как ему казалось, самые безопасные.
- Я вчера звонил, их нет.
- На Новый год к ним поедешь?
- Нет, с тобой буду. С какой это стати, да и какой там сейчас праздник, теще девять дней, сорок дней...
- Как же так? - отец выронил чашку из руки. Она грустно звякнула о блюдце, но не разбилась, и вовремя подхваченная Антоном даже не расплескалась, но и не успокоила. - Значит умерла? А я?.. А мне?..
Отец разволновался очень, потому что эта молодежь, ну как ей объяснить, что все их распри, капризы не стоят ломаного гроша, что это так необходимо, что это очень важно, когда в последний путь, и особенно важно для тех, кто еще остался. На его лицо накладывались тени одна на другую - оно чернело, - он возвращался на фронт? к погибшим товарищам? он встречался с уже ушедшими братьями?.. Антон не ошибся, потому что услышанное воспринял как должное, только в неприятной, резкой форме:
- Собирайся! Пойдем к матери! Пойдем прощения просить, чтоб замолвила слово!
- Прости, - Антон делал слабую попытку оправдаться, - я думал Татьяна сообщила...
На середине голенища отцовский валенок, вдруг, переломился, придушив и повалив на бок еще порожнюю ступню, - отец резко распрямился.
- Ты вот что! Знай! Для меня во всем виноват ты! Понял?
- Понял, - Антон за рукав поддерживал его в равновесии.
Кладбище располагалось недалеко: вниз по улице, не более километра, и вправо к сосновому островку, державшему круговую оборону в тылу городской инфраструктуры. Касающаяся короткой частью дуги, шоссейная трасса, равнодушно, хотя и громко, пролетала мимо, так как кладбище давно закрылось и похоронные процессии овевали скорбью совсем противоположный район города. Но для Бутиных сделали редкое, удвоенное по площади, исключение, завоеванное ими еще во время Великой Отечественной: Бутин старший похоронил здесь не только свою любимую жену, но и верную фронтовую подругу. Ее оградка с трудом втиснулась между четырьмя другими, и зимой, к сожалению, пробраться в ее пределы было делом затруднительным. Отец решительным движением руки остановил Антона на краю кладбища, и торя собой змеиную дорожку, добрался до первой сосны, и забился ватником на плечиках, в (платяную) щель между ней и частоколом из металлических прутьев. Весь островок подравнивался единым снежным, натянутым между сосновыми колоннами, шатром, таящим под собой нехитрую кладбищенскую архитектуру. "Пройдет время, - думал Антон, - и потомки, снимая вековые слои, наткнутся среди других и на останки Бутиных, радиоуглеродным способом определят их возраст (около... назад), и никому даже в голову не придет узнавать фамилии людей, которым они принадлежали."
Отец возвращался, он и в обратную сторону утрамбовывая мелкими шажками тропинку для сына, - а в спину, все же, подтолкнул колючей фразой:
- Расскажи! Расскажи ей, какой ты шалопай!
Но Антон не говорил, он слушал нежный мамин голос, - не расчлененный словами, но такой светлый, ясный, и без единой нотки осуждения. И как в детстве, в Новый год, она сделала из него деда мороза, стряхнув с веточек снежную лавину, а он, не успев подготовиться к ее достоверному знаку, принял знобящую массу за шиворот, и остервенело заржал, с опозданием стыдясь столь великой разницы между Антоном и Антошкой. Оглянулся - отец не слышал, он медленно удалялся к дороге.
Антон не поспевал за родной, легкокрылой птицей, опорой которой служил воздух, а дорожной накат всего лишь направлением. Но вот птица сложила крылья, замерла на обочине. Поравнявшись, Антон, вероятно, вклинился в разгар диалога, в котором отложенному до времени оппоненту предоставлялось ответное слово, но в последний момент отец передумал.
- Иди домой! Я щас!
Он направил валенки к нечаянно выпавшей из нотного стана диезной калитке. От электрического столба на углу к дому тянулись электрические провода; когда-то небольшие рябиновые кустики, оказывается, вымахали выше крыши, и теперь ее рубиновые грозди, при бабахающем калиточном вступлении, звучали патетически...
Входная дверь открылась загодя; Михеич радушно принимал гостя.
- А... Сергеич! Я ж тебе говорил, бери сразу две, а ты - он у меня не пьет. Такой богатырь, да не пьет.
Михеич как-то сам управлялся со своими проблемами. За ситцевой занавеской подавала стоны больная жена, и постоянно пахло оттуда помойным ведром, старший сын его сидел в тюрьме за вскрытие железнодорожных контейнеров на ветке, младший, после армии, так и не вернулся, где был, чем занимался, - неизвестно, отец знал только, что жив, и перебивался в этой жизни как мог. Бутылочку приобрести можно было и в другом месте, и подешевле, но Сергеич в этом смысле водил дружбу только с ним. Присаживаясь на лавку, ему как бы хотелось оправдаться за свое благополучие, да и какое там благополучие.
- Опять без работы богатырь этот, не ладит с начальством - и все тут. Хоть кол на голове чеши, - мрачно сказал он.
- А... - неопределенно протянул Михеич, - у меня вот культя, - он с силой ударил по деревянной ноге, - что-то всю ночь ломила, на сырость наверное.
- Под Москвой? - в тысячный раз спросил Сергеич.
- Ага... - традиционно начал Михеич, но дальше завернул в совсем новенькое. - Почитай, письмо вот, из военкомата.
Оно лежало рядом, на краешке стола, до него и тянуться не надо было.
- Да без очков я.
- Приглашают для беседы о победе, сорок лет как уже.
У Сергеича под сердцем засвербела обида.
- А мне нет! - он скосил глаза на золотую орденскую ленточку, обнимавшую красную гвоздику. - Может упало в снег, замело, всю неделю валило. - И вдруг спохватился. - А чего ж ты мне вчера ничего не сказал?
- Я хотел, да ты ж прилетел как угорелый. - Теперь наступал черед Михеича успокаивать соратника. - А насчет работы, мелочь это. С самого ранья коровку, помнишь? какая была, там на выпас погонишь, темно, а в твоем окне свет, спать не ложился еще сынок твой, потому и один такой на всю улицу, не то что мои.
И снова наступала очередь Сергеича.
- Вот вернутся сразу оба, заживе-ешь!
- А... - отмахнулся Михеич, - никого не жду! Если б не баба, - ткнул деревяшкой в сторону занавески, - помер бы уж давно, как все надоело. Может, выпьем за компанию?
В этом месте Сергеич срочно засобирался, потому что повторять подобные эксперименты было не к чему - дебош гарантировался.
"Нет! Не мелочь!" - Сергеич, даже мысленно, ну никак не мог согласиться с соседом. Ему, за всю его жизнь ни разу не прогулявшему, да что там прогулявшему, ни разу не опоздавшему (войну не в счет) на работу и представиться, во сне, не могло такое, чтобы утром, к назначенному часу, не надо было никуда идти. Просто лежать в кровати, и ни о чем не думать. - "Работать надо! Работать, а не умничать, - он руками разгонял вокруг себя все возможные другие варианты, - только работать!"
Переступив ворота, отец повел себя довольно странно: согнулся, и придерживая одной рукой драгоценную жидкость, другой - зашарил бледной, без рукавицы, растопыренной четверней (полусогнутый мизинец уже давно игнорировал инициативы своего хозяина) по снежному отвалу. Антон не одеваясь выскочил на улицу.
- Что с тобой?
- Кто тебя просил? - отец откликнулся рассерженными звуками, но не позой. - Приехал, раскомандовался. Ну кто тебя просил швыряться снегом?
- Что ищешь - то? - Антон готовился к активной помощи, но отцовское пояснение его несколько обескуражило, потому что ложь для отца была явлением редкостным. - Да ты ж после смерти матери ни одной газеты не выписывал, забыл?
- А какое твое дело? Выписывал, не выписывал, что ты везде суешь свой нос? - Наконец он разогнулся, по - мальчишески утирая рукавом прослезившийся нос. -
