на материальном складе, так что в любое время, рабочее, можно их забрать.
Что должен был сделать Антон? Он должен был расписаться в приказе о его увольнении по собственному желанию, удостоверить закорючкой получение трудовой книжки, и подписать акт о передаче дел, - и все! - но рядом, воробышком, застыл отец, с невообразимой палитрой на лице. И тогда Антон нарушил неписаные правила игры: он спросил (а этого никак не надо было делать!):
- Ну и как там дела?
И получил в ответ, вероятно отшлифованную километрами, между Коломной и Ореховом, заготовку.
- Пошли дела! Все забегали, засуетились! Раньше тишина, все по своим норам спят, а теперь кипит жизнь!
Отец, отец, отец забился в угол нашкодившим ребенком, принуждая и Антона совершать глупости.
- А как там Марина?
- Расцвела в кадрах! С директором в одну дудку дуют. Почистили кое - кого, механика сразу ушли, на его место полковника из охраны поставили. Со мной должна была ехать, но такое устроила, чтобы значит сюда ни за какие деньги, так что шеф велел мне одному.
Водитель мстил! За что? За то, что раз в месяц привозил отцу продукты, проявляя при этом приторную услужливость? Раб, ненавидящий своего хозяина и торжествующий при его низвержении? И бил жестоко по самому больному антоновскому месту - по отцу.
И отец, проводив гостя, вернулся совсем маленьким и притихшим.
- Даже не поздоровался... Как же ты людям насолил...
Плотина, так долго противостоящая возрастающему уровню, вдруг, прорвалась, и мутные селевые потоки из людей и времени, эмоций и слов, из острых обломков давно пережитого и совсем недавних событий, ринулись вниз, заполняя все свободное пространство вокруг Антона, и нависли над отцом, в испуге скрестившим руки перед собой. Антон кричаовать поверх одеяла.
О! Как это было давно...
Путь от школы бежит по кусочку асфальта; направо, по выбитой в две нитки колее, усыпанной зеркальными осколками после дождя; еще раз направо, по выбитой в две нитки колее, припудренной серой пылью; бежит по узкой деревянной переносице, преодоление которой на велосипеде с вплетенным в спицы рыжим солнцем требовало циркачной вертлявости, чтобы не завалиться налево или направо, в зеленую, зловонную, очкастую лужу под победный гогот вожака гусиной компании. Далее по кладбищу, пугающему коллективным, молчаливым одиночеством, или внезапным, до легкого морозца по коже, вороньим окриком, - за ним картофельное поле...
Путешествуя внутри себя, Антон с особенным удовольствием открывал именно эту дверцу.
В портфеле пятерки, солнце впереди на кончиках пальцев выпростанной вперед руки, уже не раскаленное и безжалостное, а снисходительное и ласковое. Бабы в нарядах под цветную капусту на четвереньках, мужики, верно нащупывающие взглядом острие лопаты под благодарным, теплым, черноземным покрывалом, кульбитом летящие в корзины смешные картофельные человечки, липкие, горько - зеленые флажки над вигвамами из тлеющей жухлой ботвы, голубое небо с реактивным вензелем.
Портфель летит в угол столько, сколько требует того небрежно брошенная через плечо на кухню фраза: "Нормально!".
Исчезающее солнце. Тишина - гранью отделяющая вечер от ночи, которую уважают и деревья, и птицы, и дворовые псы, и неодушевленные предметы. Дирижер занес палочку - природа совершает долгий вдох: редкие звезды еще поглощают остатки дневного света, лунный лик слегка очерчен только для космических, кропотливых штурманов.
Он сидит на крылечке, уважая принятый порядок вещей, и вдруг тишину прошивает ясный, голубой, голос трубы. Разом, навстречу ему высыпает множество звезд: больших и маленьких, цветными огоньками моргает самолетик, луна вспыхивает, и он, не в силах удержаться подле нее, скользит взглядом вниз, по голосу, очаровываясь и успевая удивиться месту, в которое ему предстояло приземлиться: во двор к соседу.
- Надо же, - мама пристраивается рядом на ступеньках, - Песня Сольвейг...
Он молчит, наполняясь новыми, до селе неизвестными, ощущениями. Оказывается в его существовании есть какой-то определенный, хотя и не выраженный в конкретных проявлениях, смысл. Подслушанные фразы, суждения, и вычитанные мысли, неясные звуки, случайные краски обрели единую, логическую форму. Он чувствует свою ответственность перед всем миром, - он понял, что взрослеет...
Из сомнамбулистического состояния Антона выводит белый листочек, просовываемый в щелку забора, он выскакивает за ворота - по улице влажным шепотом плывет одинокая ночь, и он жалеет, что сосед поторопился спрятать трубу, вероятно, под подушку...
Впервые они с мамой так долго пьют чай, и он впервые уклоняется от прямого ответа на ее вопрос: " Что в записке?.." "Да так... - улыбается он, потому что в записке каракулями звучат три вечных слова, с тремя восклицательными знаками: "Я вас люблю!!!" , но с двумя, невозможными даже теоретически, ошибками: обе "ю" зачеркнуты, поверх них жиреют буквы "у"...
Длинно потекли дни . Антон вколачивал глухие гвозди в сарае, и звонкие, на улице в поднебесных горах - эхом высыпая оранжевых снегирей из кленовых вертолетиков, строгал древесину - ремонтировал колодезный сруб и скамеечки на лето; отец, выговорившись на полгода вперед, готовил и тяжело посапывал - вот если бы сынок был в отпуске... Однажды шумно влетел в комнату к Антону.
- Там "Волга" за тобой! и Миша сюда идет!
Водитель держал в руке кожаную папку, от суетливого отцовского "раздеться и чайку" решительно отказался.
- Я спешу! Вот тут! - он указательным пальцем с силой придавил трех карандашных галок, - вот тут надо расписаться, и на словах велено передать, вещи из квартиры находятся на ответственном хранении на материальном складе, так что в любое время, рабочее, можно их забрать.
Что должен был сделать Антон? Он должен был расписаться в приказе о его увольнении по собственному желанию, удостоверить закорючкой получение трудовой книжки, и подписать акт о передаче дел, - и все! - но рядом, воробышком, застыл отец, с невообразимой палитрой на лице. И тогда Антон нарушил неписаные правила игры: он спросил (а этого никак не надо было делать!):
- Ну и как там дела?
И получил в ответ, вероятно отшлифованную километрами, между Коломной и Ореховом, заготовку.
- Пошли дела! Все забегали, засуетились! Раньше тишина, все по своим норам спят, а теперь кипит жизнь!
Отец, отец, отец забился в угол нашкодившим ребенком, принуждая и Антона совершать глупости.
- А как там Марина?
- Расцвела в кадрах! С директором в одну дудку дуют. Почистили кое - кого, механика сразу ушли, на его место полковника из охраны поставили. Со мной должна была ехать, но такое устроила, чтобы значит сюда ни за какие деньги, так что шеф велел мне одному.
Водитель мстил! За что? За то, что раз в месяц привозил отцу продукты, проявляя при этом приторную услужливость? Раб, ненавидящий своего хозяина и торжествующий при его низвержении? И бил жестоко по самому больному антоновскому месту - по отцу.
И отец, проводив гостя, вернулся совсем маленьким и притихшим.
- Даже не поздоровался... Как же ты людям насолил...
Плотина, так долго противостоящая возрастающему уровню, вдруг, прорвалась, и мутные селевые потоки из людей и времени, эмоций и слов, из острых обломков давно пережитого и совсем недавних событий, ринулись вниз, заполняя все свободное пространство вокруг Антона, и нависли над отцом, в испуге скрестившим руки перед собой. Антон кричал, и в этом потоке обнажались фрагменты: и жены, и дочери, и Марины, и водителя, и комсомола, и партии, и всего, всего опостылевшего человечества. Антон сорвал голос, и тогда вся его энергия направилась в ожесточенные движения, - он выскочил на улицу, и понесся вниз к городу, но все чаще наталкиваясь на частокол из электрических столбов и встречных прохожих, вдруг осознал, что ему надо наоборот, дальше, от города, от людей, от этих мерзких человечков, и он развернулся и понесся в обратную сторону, только уже по параллельной улице, чтобы вторично не вляпываться в тот же скользкий человеческий помет.
Снежная целина еще на краю, но сразу цепко, ухватилась за Антона по пояс, оплавилась, вязким сопротивлением умерила пыл, а свободно разгуливающий по полю колючий январский ветер вконец остудил разгоряченную, без шапки, головушку.
Антон вернулся в дом, - с порога ощутил тревогу.
Нашел отца на диване, в усмиряющей боль позе, отговаривающимся от нее морозным клацаньем зубов.
- Вот тут щемит сильно, горит железом, - он коснулся груди ослабевшей рукой, - и что-то знобит.
Инфаркт! - для постановки диагноза Антону не потребовалось высшего медицинского образования. В критических ситуациях он всегда был выдержан и расчетлив - и он делал все, что требовала от него ситуация. Звонил, не нервничая перезванивал, ждал, успокаивал, для чего шутил, встретил двух добрых молодцев с ящиком для снятия кардиограммы, заплатил обоим, чтобы простуженная в кабине водителя рация, все же нашла единственное свободное место в диспансере. Ехали. Палату уплотнили восьмой кроватью, - медсестре он тоже заплатил, - отец, одурманенный уколом, прощался с сыном закрытыми глазами, его высохшие руки невесомо, но осмысленно плавали в воздухе - писали иероглифы, понятные только Антону, - по поводу работы.
Антон не стал повторять ошибок двухлетней давности, - "жаль, только вчера еще было свободным подходящее для вас (тебя) место работы, но сегодня - увы! - опоздали (забегай!)" - вскочил в автобус, и мысленно выбежал из него, чтобы упереться руками в него сзади, чтобы подтолкнуть, чтобы побыстрее, чтобы успеть до конца рабочего дня, на окраину города. До какого конца? Похолодел, и прогнал дурацкую мысль. Всего лишь до конца рабочего дня! До универсальной базы. Там постоянно требовались какие-то специалисты, и там не особенно ковырялись в биографиях.
К счастью, вакансия - механик автомобильного участка. Срочно домой, за документами, чтобы успеть до конца. Какого? Рабочего дня!
Красногубая, чернобровая, розовощекая молодка в белокурой, подпаленными колечками из-под щипцов, кепочке-прическе наконец-то вынесла полную, шелковыми волнами, грудь и приказ из директорского кабинета.
- Желаю удачи! - сказала она. - Как, вам копию приказа на руки? - удивилась она. - Впервые встречаюсь с таким клиентом. Ах, да! - прокомментировала она. - Вы же бывший ио директора...
Припрятав сложенный вчетверо листок между паспортными страничками, Антон не оставил без внимания ни одного, по пути, магазина. Блуждая неопределенным взглядом по полкам, он делал горькое открытие: отец не против был пропустить рюмочку, и любил пельмени - готовить для сына, а сын не знал, чем мог порадовать отца. О полезных фруктах можно было только мечтать; остановился он на двухлитровом виноградном соке...
Вечер исподволь заглотил остатки дневного света, без оглядки прихватив в свое черное чрево и антоновский ужин, и обязательные две - три странички перед сном. Да и сна, собственно говоря, как такового и не было, а было какое-то медленное погружение в темное, вязкое вещество, на дне которого феерически блестел крест. Антон яростно сопротивлялся, нервно всплывал, - не утро ли? - и, тягостное перемещение повторялось до тех пор, пока Антон в яви не вышел из лифта на третьем этаже
