вы-то здесь при чем? - сочувственно возразил механик.
- Всю ночь не мог заснуть, а утром, собрал все денежки какие были, пошел по адресу. Нищета!.. Следом свой телевизор оттащил...
- Ну и что вы этим доказать хотели?
- Не выдержал, уехал из Загорска. Там, правда, и другие причины были.
- Главный сожрал? - акселератор под ногой механика резко вдавился в ненасытную глотку, принуждая захлебнуться не только двигатель, но и всех вероятных противников, включая, конечно, и отставного полковника.
- Нет, перед отъездом стол накрыл, поднял стакан за мое выздоровление.
- Ловко! Избавился от конкурента.
Антон отшутился по-туристически:
- Мальчики налево, девочки направо?
Вне автомобиля оказалось довольно ветрено и студено. Мороз сразу и нахально отобрал тепло не только от того, что теперь принадлежало ему, но и успел залезть в душу через интимные место, возвращая Антона эротическим, кружным путем к Марине, - но не в сумбурную ночь, а позднее: к обиде на нее, - и не только на нее...
- Вы опять плакали? - захлопнув дверцу, механик смешливо воззрился на Антона. - Ну вы даете! Никогда бы не подумал.
- Да ветер же, - Антон все-таки уступал страстному желанию поинтересоваться тем, что происходило утром. - Ты лучше расскажи про совещание.
- А-а! Все-таки интересно, как предавали? Очень просто. Выступил бугор из Москвы, сказал, что они признают вас как хорошего специалиста, но скверный характер мешает делу. Что есть партийная этика, и они больше не могут держать исполняющего обязанности на такой должности. Потом инструкторша из горкома. Что у вас нелады с семьей, что вы частенько торчите в злачных местах с девицами легкого поведения, поэтому ни о каком восстановлении в партии не может быть и речи. И что вас не увольняют, а предлагают другую должность, но вам этого не нужно. Потом бугор представил нового шефа, тощий такой, сказал, что жить будем дружно. Потом спросил о трудностях, все закаркали, пообещал помощь. С тем и разошлись.
- И что, никто не выступил в защиту? - Антон проглатывал что-то негабаритное и сухое.
- Заведующая лабораторией пыталась что-то вякнуть, но ее заткнули: на бюро надо было вякать, а не там, где решение принято. Партийная секретарь уж очень старалась против вас. А вы ее сыночка, кажется, от уголовки спасли?
- Это не важно, - огорченно сказал Антон, - главное в том, что ты не сказал мне ничего нового, это я уже слышал, и не один раз...
Въехали, и проехали через все Орехово. Последние антоновские указания проплывали мимо безучастных светофоров, мимо снисходительной улыбки механика, - уж очень были примитивными: налево, направо, налево, направо, - но руль слушался, - все-таки в последний раз. И вообще - эта странная манера водить машину: грудью налегать на руль, и постоянно что-то выискивать перед колесами...
- Стоп! - крикнул Антон прыгающей по заснеженным ухабам улице, к лесу, чтобы там, в последнем олимпийском прыжке, раствориться в (звездном!), но сегодня сером небе. Деревенские домики по обе стороны заинтересованно щурились, - "не признали". - Пройдусь пешочком!
Он вывалился из автомобиля, обошел капот, протянул руку вытянувшейся навстречу фигуре механика, - костлявой, широкой, под неряшливой, длиннее веком, овчиной, - шурша между пальцами деньгами.
- Неудобно как-то. Все-таки бывший директор, - вяло сопротивлялся механик, пока Антон мысленно, и в пропорциях, натягивал из будущего на его кости мясо, оставляя кожу и волосы рыжими, меняя кроличий мех поверх молодых ушей на бобровый, и еще более роскошный, как у кустодиевского Шаляпина.
- А ты, можешь быть откровенным? - усмешкой Антон, вероятно, переборщил в своем отношении к снова отощавшей (после исчезновения в дорогих мехах червонца), скульптуре, потому что она сдавала сдачу соответствующей гримасой.
- Могу!
- Ты ждал меня у компрессорного цеха, - Антон исправлялся нарочитой серьезностью, - зачем?
- Хотите откровенности? - в его голосе зазвучали нотки отеческого прощения, и поучения, - пожалуйста!.. Дали мне деньги, и тут же пожалели, не из жадности, конечно, а из каких-то эфемерных соображений. А я-то их заработал, не обязан был везти за сто с лишним верст, не личный шофер. Это раз! Мне на ночь позарез нужна машина, идти к новому директору не хотелось, кто его знает? Правда, мне и на самом деле жалко вас, а тут наши интересы совпали. Это два! Всю дорогу сравнивали меня с тем, на работе, сами нафантазировали, я вам мозги не пудрил, и что-то там переживаете. Почему?.. Это три! И вот вам результат! - Он пятерней вождя простерся над пришибленной улицей. - Это четыре!..
- Вы! - нет, Антона не оглушила эта лютая эскапада, она только меняла в значениях принятые в обращении местоимения: уменьшала близкое, и потому большое - "ты", - в чужое, точечное - "вы", - ошибаетесь. Я намеренно видел вас лучшим, потому что только так можно исправить человека, тем более, что, прямо скажем, вы человек не без больших способностей...
- Простите, - механик остановил его голивудской улыбкой, - я опаздываю, а мне еще пилить и пилить!..
3.
Сочный, стопою забегающий далеко вперед, через полночь в рассвет, храп внезапно оборвался, вслушиваясь в грустную серенаду алюминиевого листа настоящему закату. В распахнутом прямоугольнике, на мели двора, скребла широкой, и упрямой лопатой маленькая фигурка в клетке, набитой ватой, в лобастых валенках, в шапке с разновесельными, разгоняющими редкие снежинки, ушами. Тощая тропинка от калитки не успевала вильнуть и раза, как сразу же упиралась в ступеньки веранды: обманутому в слове строению, примкнувшему к основному дому той же литой, шлаковой плотью под одной шиферной пилоткой, но с преуменьшенными переносицами меж окон. Наступив на нижнюю, короткую сторону прямоугольного "окна в Европу", Антон уронил под ноги:
- Привет! Батя!
Фигурка качнулась, - обретя в лопате третью опору, неуклюже запуталась в предпочтительности какой-либо из других, - наконец развернулась лицом: худющим, наглядным, антропологическим пособием, внятное описание которого потребовало бы знания и другой науки - географии. Например: из центра сильно пересеченной местности торчал монблановый нос. Антон улыбнулся.
- Ну что? Не узнаешь?
Отец уронил рукавицу, и тут же с необычайной живостью поднял ее, - вообще все, что касалось владения собственным телом, производилось им по-юношески легко и стремительно, отягощенный же незначительным внешним сопротивлением, допустим, авоськой, с двумя-тремя килограммами картошки, быстро уставал - ему требовалась подзарядка от какого-то скрытого, нематериального источника. Он надолго замирал тогда.
- Я как чувствовал, - сказал он, - пельмени слепил.
И Антон, стараясь потрафить отцу и принося извинения в завуалированной форме, заговорил о приятном:
- Может? бутылочку? А? Столько не виделись, - и опережая по- детски насупленную комбинацию вокруг его губ, зачастил, - ну чего ты? Продукты пересылал? Пересылал... Записки тебе писал? Писал... Подумаешь две недели...
- Не две недели, а тридцать два дня!
- Ну ладно тебе, теперь я надолго.
Антон невольно проболтался (а ведь планировал передвинуть эту информацию в новый год), и на лицо отца, мгновенно, с неба, выпал серый страх от неминуемости стихийного бедствия.
- Опять против начальства пошел, - он обреченно придавил желтым пальцем шляпку, воевавшего за свободу на черенке, гвоздя. - Правильно я боялся!
- Ну чего ты? - Антон обнял отца за плечи, и, протестуя против остатков на кончиках пальцев лозовых ключиц Марины, отдернул руку, и, не желая проболтаться еще и другим образом, ухватился за лопату. - Не землетрясение, не наводнение. Чепуха это! - Он как бы из рукава доставал второго козырного туза. - Ну так как же насчет бутылочки? Что-то я тебя совсем не понимаю!
- Есть тут у нас один, подороже будет, зато с гарантией...
Отец снарядом прошил "окно в Европу"; Антон, переломив дубленку через жердь с останками дикого винограда, с животным наслаждением напряг мышцы; снег летел далеко в стороны - жирели брустверы и тропинки, колодезный сруб вспух лобным местом. Объединив все проторенные дорожки в единую экзистенциальную площадь, Антон не утолил голода на движения, - принялся за целину, обнажая под снегом здоровую, зеленую жизнь...
- Ты что, с ума сошел? - отец "обернулся быстро", и, строго, - померзнут многолетние!
Нарочитая его привередливость притуплялась, затаенной в кроткой любви, отцовской гордостью, припухшим карманом и белой головкой между пальцев, - а в его старческих, слезящихся глазах, вновь, как в приглушенном хворосте после ливня, занимался рдяный трепет.
Конечно же, изредка навещая отца, Антон заглядывал в свою комнату через очкастую дверь, почему-то, и конечно же безнадежно, претендующую на роскошь и потому двустворчатую - это при ее то тощей, невыразительной фигурке, но сегодня он шагнул в нее прежним хозяином, после длительной, около пятнадцати лет, паузы. Антон виновато опустил сумку на пол, доверчиво потянул руки к старым своим друзьям, но наткнулся на снобов, не желающих знаться с невеждой, путающим своими поступками эпилоги с прологами. Они напомнили ему, как он, вопреки их желанию и мольбам родителей, отвез молодую жену на частную квартиру - он, видите ли, почувствовал себя самостоятельной главой семьи, а они: дубовый, однотумбовый стол, венский стул, многоярусная этажерка с книгами, радиола с загадочным названием "Исеть", кровать, на панцирной сетке, с никелированными спинками, внезапно оказались такими ненужными, - да, у них были основания держать на него обиду. "Я больше не буду!" - шепнул он каждому из них в отдельности, и они, добрые бездушии? его простили.
... Сухой стук отставленной деревянной крышки начал отсчет времени преодоления четырех ступенек вниз, поиска в прохладных сумерках прошлой осени, и счастливого возвращения. Переспелая задержка и натуженное кряхтение отца метнули Антона на кухню, - из подпола вырастал моховичок, в обнимку с зеленой, трехлитровой банкой. Пристроив банку рядышком, Антон ухватил моховичка под мышки, отмечая приблизительное равенство в весе даров природы, и, без усилия преодолевая быстро угасающее сопротивление, перенес недосложенную втрое фигурку на веранду; следом - пупырчатые огурчики, срамно постукивавшие обнаженными попками по стеклу круглого иллюминатора. На веранде всем заправлял вкусный, пельменный дух; по неписаной традиции первой рюмкой помянули мать. И только тут Антон нашел объяснение ощущению чего-то недостающего, и значительного: в его комнате, как и во всем доме, отсутствовали весенние (в любое время года) занавески. Форточка времени приоткрылась, и ветерок прошлого, колыхнув их, заполнил веранду.
- Ты не подумай, что я плачу, - сказал отец, утирая слезы носовым платком, - ни с того ни с сего как начнут капать, спасу нет.
- У меня тоже бывает, - признался Антон.
По второй выпили за общее, после вялого препирательства об очередности, здоровье, и по третьей тоже...
Отец достал из футляра тульскую гармошку, пристроил подбородок в потертое многолетием и щетиной место, прикрыл глаза, развернул вокруг острой коленки бледный (при таком избытке кислорода!) веер. Проиграв одну, вторую, третью мелодию, он снова вернулся к первой, и снова повторил
