дополнил в тебе то, на что ты не обращал внимания, а потом однажды ты обнаруживаешь в себе нечто, что заставляет тебя удивиться, и с того момента приписываешь это свойство ей и начинаешь ее ценить, или думаешь, что ценишь, может быть, даже привыкаешь. Но в одном ты прав, таким образом ты сохраняешь самого себя, и она невольно помогает тебе в этом.
– Сегодня ты со мной не пойдешь… – сказал он.
Она лежала в мятой постели на животе, покачивая ногами, и смотрела на него снизу вверх темно-голубыми лукавыми глазами, и он сделал вид, что занят пуговицей на рубашке. Уж слишком у нее было счастливое лицо, и у него не было желания ее обманывать.
Она словно ослышалась и в нерешительности покачала головой.
Всю ночь он берег эту фразу, и это многого ему стоило – тяжелой головы от бессонной ночи. В окно, как невольный свидетель, заглядывала ветка тополя.
– Почему? – Она быстро села, потянув на себя простыню и сложив руки на груди.
Ее искренность – не от многоопытности, не от искушенности, он не знал, как назвать, может быть, от молодости, в которой он пытался найти слабость, чтобы утвердиться в себе еще крепче. Он чувствовал, что она не дает ему такого шанса, учась буквально на лету. Стоило сделать шаг, и их взаимоотношения еще раз перелились бы в физическую близость. Он уже привык ходить пустым и чувствовал, что надо как-то защититься от хаоса. Может быть, он просто еще не сжился с новыми мыслями и ощущениями?
– Послушай... – сказала она, и в ее голосе шевельнулись жужжащие нотки, напоминая ему, при каких обстоятельствах он впервые услышал их, – я, кажется, что-то не так сделала...
Он отмахнулся от завиральной мысли, как от мухи.
– Я иду в полицию... – объяснил он ее.
Незаметно для себя он включил ее в свои сны и боялся, что она заставит его передумать.
– Ты не понял, – вдруг произнесла она. Она глядела на него словно на приговоренного к смерти, и в ее взгляде он прочел тревогу. – Я хочу тебе предупредить...
Его всегда удивляла ее сдержанность. Но теперь она показалась ему удивленной без меры, словно лицо в толпе, выхваченное взглядом, которое поразило тебя, и ты его носишь в себе, так и сяк пристраиваешь в свои романы, пока и для него не находится подходящего места. Получаешь удовольствие от хорошей работы.
– Мне будет легче, если ты подождешь меня здесь, – сказал он бодро.
Он не хотел задерживаться ни на минуту. Он боялся, что ему не хватит решимости уйти.
Она удивленно подняла брови, замолчала, словно собираясь с духом, а потом произнесла:
– Я не это хотела тебе сказать... погоди... – словно собираясь с духом, и он подумал, что сам подталкивает ее к этому.
Еще одна ночь, в течение которой он узнал: «Раньше я была такого мнения о себе...» Он почувствовал в темноте, как она мечтательно пошевелила губами и раздула свои маленькие хищные ноздри. «Потом я поняла, что на красоте далеко не уедешь...» Но зато она познакомилась с местным бомондом. «Теперь я на перепутье...» – Она прислушалась к собственному голосу, как к далекому эху. «Всю жизнь боялась выйти замуж от скуки и все-таки вышла…» Чего она умела, так это не договаривать. Он даже не обиделся. Обиды в тебе и так слишком много в сорок лет. Так много, что однажды ты перестаешь обращать на нее внимание. Ты просто спишь с женщиной, ходишь по городу, думаешь, что любишь или мечтаешь об этом, но по сути тебе уже все равно, потому что будущее для тебя потеряло смысл, все потеряло смысл, и ты ни на что не надеешься, просто живешь, строя жизнь на предположениях, воображая, что это и есть цель. Потом он подумал, что все же лукавит перед самим собой, потому из всех целей у него осталась одна работа и, может быть, еще сын.
– Кажется, я его нашел... – сказал он мимоходом и оторвал пуговицу.
Он не хотел рассказывать ей о Полковнике и уж тем более о господине-без цилиндра.
– Давай, я пришью... – попросила она.
Она поднялась, не сводя с него тревожных темно-синих глаз, сумрак комнаты придавал им волнующую глубину, словно яркое лето за окном было тайной причиной их раздора, пошарила рукой по шторе, чтобы найти иголку. На мгновение в комнату брызнул свет, и она отдернула шторы:
– Ты меня бросаешь?
Теперь ее глаза потеряли теплоту, стали льдисто-холодными, и ноздри обиженно затрепетали. За эти несколько дней он привык смотреть на них сверху вниз – слишком часто они ложились в постель и слишком часто он видел их склоненными над своим лицом, и теперь был приятно удивлен ее чувственностью.
Он покачал головой, чтобы успокоить ее:
– Мы еще встретимся...
Он хотел сказать, что она сама должна выбрать. Он давал ей шанс остаться той, кем она предстала перед ним, – точеной красавицей с выписанными ноздрями, так изящно гармонирующими с голодными впадинами под венгерскими скулами. Но он обманывал сам себя.
Она повернула голову, словно ослышавшись. Смотрела на него с любопытством, словно пытаясь что-то понять. Лицо ее изменилось и стало непривычно двусмысленным, словно припоминало забытый сон или ускользающую мысль. Глаза сощурились, и она покачала головой:
– Почему ты такой? Такой жестокий? – И сама же ответила: – Потому что я тебе ничего не говорю?
– Я не об этом…
Женщина пытается сделать из тебя то, о чем ты даже не подозреваешь и не хочешь подозревать. Но однажды с удивлением обнаруживаешь, что отвечаешь всем ее канонам.
– А о чем? Ты мне не веришь?
У него не было желания продираться сквозь психологические дебри. Иногда недоговоренность лучшее лекарство. Иногда ты сожалеешь о чем-то, но это бывает позже, когда тобой не владеют чувства.
– Не обижайся... – попросил он.
– Это свинство с твоей стороны, – сказала она через мгновение, – я знала, что ты когда-то об этом заговоришь.
«Если я сегодня запутаюсь, у меня ничего не получится, – подумал он, – у меня не получится оставить все таким, как есть».
– Ты должен понять, я не могу так сразу и по отношению к тебе, и к нему. Это было бы нечестно, и ты в первую очередь не поверил бы мне.
Он взял рубашку из ее рук:
– Мне пора...
– Хорошо, – спокойно произнесла она, и он не ослышался, – я подожду...
«Кого? – подумал он с тоской, – кого?..»
Уже у двери комнаты заставил себя оглянуться. Съежилась на краю постели, смотрела оттуда, как через летное поле, словно прощаясь навсегда. Ему вдруг хотелось рассмеяться над самим собой. Теперь его страхи казались ему наивно-детскими. Он поймал себя на ощущении, что жалеет, вместо того, чтобы любить. «Не грусти... – хотелось крикнуть ей, – скоро во всем разберемся...» В былые времена и с другой он так бы сразу и поступил, но не с ней и не теперь. Вместо этого на кухне проглотил чашку холодного чая и выглянул в окно. Там его, как старого знакомого, приветствовал господин-без цилиндра. Механически поклонился. Тот внизу от усердия даже пытался что-то выкрикнуть – подпрыгивал, как чертик из табакерки. Предстояло выучить две фразы по-клерикански с канадским диалектом: «Здравствуйте» и «Как мне найти пана генерала?»
***
– Держите! Держите!
Несколько плешивых и толстых... выставив животы и подскакивая мячиками, выполняли утомительные экзерциции под турецкий марш: 1-й квартальный Надзиратель, 2-й квартальный Надзиратель, 3-й... 1-й Суперинтендант, 2-й Суперинтендант, 3-й... управляющие, замы, повара, поварята и прочие, прочие.
Музыканты, обливаясь потом, старались под навесом из выгоревшей парусины. Плац поблескивал бутылочными осколками. Перед фасадом с призывами по-клерикански: «Враг не дремлет!», «Язык мой – недруг мой!» и «Болтун – находка для шпиона!», с кое-как нарисованными приемами шагистики, тумбами для чистки сапог и мусорными бачками, с казенно выкрашенными известкой бордюрами и чахлыми кустами стриженой бузины – выстроились разномастные бобики, два броневика с надписями «ЧЕРЕПЪ» и «КАШАЛОТЪ» и помятый «воронок» для перевозки заключенных.
– Вызови офицера, – попросил Иванов, отрываясь от зрелища. – Мне надо к господину полицмейстеру.
Над асфальтом струилось полуденное марево, флаг резиденции безвольно повис, и даже передвижение в тени стоило больших усилий. Время, когда воротничок рубашки превращается в мокрую тряпку, а жажда – в пытку.
Часовой утвердительно кивнул и отполз в тень (покрутить ручку телефона?). Сапоги за четверть минуты выдавили в асфальте стертые набойки и головки гвоздей. Пронеслась машина. Высох плевок на камне. Тарелки троекратно отбили: «Бумм-м-м! Бумм-м-м! Бумм-м-м!..» На небе пылало тяжелое солнце.
Бегающие перешли на подскоки: десять на одной ноге, десять на другой. Усердствующие закатывали глаза и хватали воздух ртами – борьба наперегонки со счетом: «И раз-з... и два, и раз-з... и два».
Вороны под елями в тени, как курицы, рылись в сухих иголках. Воробьи у кухни ждали обеденных отходов.
– Позвони дежурному, – напомнил Иванов.
Часовой неподвижно изучал решетку ограды. Может быть, он мечтал о холодном компоте и телятине?
– Н-о-ожку-у!.. Н-о-ожку-у!..
Впереди, придерживая каску (ремешки – в стороны, как помочи), с винтовкой в руке бегал сам доктор Е.Во. Его рыжеватые усы развевались, как щупальца осьминога, щечки подрагивали в ритм тарелкам, а ноги в толстых экспедиционных крагах чертили в воздухе полудуги. Усердие радеющего.
– Стойте!
Налетели друг на друга, сгрудились, отдавливая ноги. Перешли на вдохи-выдохи, словно делали утреннюю зарядку, словно с оглядкой подкрадывались ко второму инфаркту. Испуганно-затравленные лица штабных писарей, не ведающих о свежем воздухе.
Хрипы в легких заглушали бравурную музыку.
– На вас бы... Глубже! Глубже! Ну же!.. Дышите! Дышите! – командовал доктор Е.Во., дирижируя штыком, – и... раз-два, и... раз-два, и...
За последние месяцы он приобрел уверенные движения и стал лощеным, как кот.
– Я приду завтра, – по складам в унисон музыке и штыку произнес Иванов. – Сегодня у вас учения...
Он почему-то вдруг оробел и передумал. Охранник уныло молчал.
– Ты хоть умеешь разговаривать? – в сердцах спросил Иванов и разглядел в тени КПП: часовой спал, осоловело закатив левый глаз, правый смотрел тускло и безжизненно, на губе бисером поблескивала влага.
– Ну и черт с тобой! – Иванов развернулся и пошел.
– Держите... держите...
Задыхались. Хрипели. Топали за спиной, как стадо беспутных антилоп.
Догнали. Навалились потной, жирной волной под бряцание оружия, бестолково и неумело, с выпученными, безумными глазами:
– Поймали! – закричали торжественно и призывно.
– Вяжи, вяжи!
– Да не так, не так, раззявы!
– Заводи справа, справа... А ты-ы-ы?!..
– Болваны! – командовал доктор Е.Во.
Выкручивали руки сосредоточенно и суетливо, мешая друг другу, толпясь, как в врачу на прививку. Наконец-то и охранник сообразил – включил сирену. На помощь, защелкивая ремни, бежал наряд.
С выпуклых счастливых лиц стекал пот:
– Готово!
– Отлично, ведите! – приказал доктор Е.Во.
Поставили на ноги. Солнце, описав дугу, вернулось на место. Дружески похлопали по спине. Повели, посмеиваясь, как на пикнике, радуясь возможности не отбивать подошвы, а вот так толпой спрятаться в тени здания и с жадностью сделать пару затяжек, пока доктор Е.Во., исполняющий обязанности сержанта, снова не выгонит на огнедышащий плац. Смеялись легко и беззлобно.
***
– Я же сам пришел, – произнес Иванов в пустом гулком зале.
– Правильно, mon ami – согласился
Я ничуть не пожалела, что читала "Реку на север". Оценку "Очень понравилось" поставила раньше. Особенно понравился финал.