- А как же наш договор? – с презрением, давясь яростью. Хотя явно хочет сказать нечто иное, куда более болезненное, грубое. Ранящее. – Вот так ты его выполняешь?! Вот так тебе доверять?!
- Пожалуйста! – отчаянно. Захлебываясь слезами: - Молю! Я на все готова! Всё выполню, что бы когда не попросил! Только спаси! - Миг – и кинулась перед ним на колени, прижав руки к груди: – Умоляю, папочка! Я никогда ни о чем таком тебя не просила! Спаси его!
Ошалел. Забыл, как дышать. Но еще секунды разрывного состояния – и вдруг дернулся. Живо ухватил меня за плечи и силой поднял вверх – поддаюсь. За грудки – и бешено затряс, вопя в лицо:
- Не смей! Никогда больше не смей так унижаться! Ни перед кем и ни ради кого! Слышишь?! – невыносимое, исступленное. Казалось, словно бес в него вселился. – СЛЫШИШЬ?! НИКОГДА!
- Пожалуйста! – смертником. Без Федьки – мне нечего больше терять. И нет, ради чего жить.
Окаменел. Очи в очи, захлебываясь ужасом. С осознанием всего того, что творится вокруг. Со мной.
Еще секунды, минуты зрительного боя – и выигрываю. Я выигрываю. Мотнул головой, выпустил из своей хватки.
Прошелся по комнате, сдирая с лица ладонями напряжение. Миг – и стрелою взор на меня, замершую на собственном суде Фемиды в лице отца.
- Хорошо, - громом. - Посмотрю, что смогу... Но ничего не обещаю.
***
- Поздно. Слишком поздно ты сообщила. Там уже все фактически решено. Наверняка сядут. Вопрос только… на сколько.
На выпускной не пошла. И ничьи просьбы не помогли. Даже Аннет на уговоры расщедрилась («это бывает лишь раз в жизни», «не простишь потом себе», «будешь жалеть всю жизнь» и прочие «бла-бла-бла»).
Не смогла. Ничего не смогла… Пусть уже и всё оплачено, и платье давно куплено. Не смогла.
Эти недели, месяцы – сама не своя. Не жила – отбывала.
Было безумно страшно прийти домой и узнать, узнать от отца, что… всё. Конец. Приговор вынесен. И хоть ни о чем больше папа не распылялся, не рассказывал, я знала… знала, что не бросил затею. Что ради меня сделает всё возможное. Но при этом и я все дальше и дальше оказываюсь от Рогожина. Все тверже, крепче и основательнее растет мой долг исполнить старое обещание: и действительно… больше никогда с ними не пересекаться впредь и не напоминать о прошлом.
- Завтра.
От его голоса даже побежали мурашки по телу.
- Что завтра? – испуганно, отрицая очевидное, хриплым голосом.
- Завтра окончательный приговор. На заседание не пущу, но…
- Когда?
- В одиннадцать.
***
Под присмотром Сереброва Владимира Алексеевича я и просидела в кабинете оного всё это время. Кофе, чай, печенье – а мне бы удавку, да мыло в придачу.
- Вынесли, - внезапно влетела молоденькая девушка, секретарь. Растерянный взор то на дядю Вову, то на меня.
Побледнела я. Не было ничего доброго, обнадеживающего… ни в ее лице, ни в словах, ни во взгляде.
Резво сорвалась с места – и вперед. Под двери зала суда. Да только миг, еще один шаг – и отворились врата. Вывели осужденных. Под конвоем.
Окаменела я, будто под взглядом Горгоны.
Не сразу заметил. Сообразил, но тотчас вывернулся, в ужасе метнул на меня взгляд:
- Ваня? – ошарашено. Бучардой по мертвому мрамору.
Не дышу. Будто тот Шредингер, молюсь на незнание.
И снова молчаливое веление, напор – поддается моя горе-беда. Уводят прочь.
Но миг – и будто молнией, кромсая, победно разбивая меня на осколки.
Силой сопротивление, разворот и криком, моим личным исходом, выдохом Фемиды:
- НЕ ЖДИ! Слышишь?! ВАНЯ, НЕ ЖДИ!
Семь лет. Единственное, что удалось для всех нас выбороть – это семь лет, с возможным УДО.
Глава 22. Сделка с дьяволом
***
Но жизнь не остановилась. Жизнь продолжалась. Если я замерла тем жутким, убийственным днем, то мир вокруг – отнюдь нет. Планы, дела, проблемы, решения. Все вокруг, будто тот адский рой, закрутилось, порождая, производя то одни, то другие действия. События. Приговоры… И всё в одночасье, в короткие сроки.
Мало, что мать последнее время зачастила наведываться (еще до всего того… «обрыва») да странные речи распускать (якобы мне достойную партию нашла, и уже… едва ли не обо всем договорилась; чушь какая-то, ей богу). Как тут… череда расстройств, неудач, сложностей на работе у отца, неугодных перемен в аппарате начальников и прочее, о котором нам с Аннет он ничего не рассказывал (так только, слухи, догадки, мысли, что мимолетом из телефонных разговоров мы выуживали, да из поведения, вида истолковывали) – сломался. Сломался мой папа. Мировой человек, глыба, скала, стена, за которой мы все так дружно и радостно прятались, сломался. Вождь пал.
Инфаркт. Больница.
- Обещай, что ты выполнишь… то, о чем я тебя попрошу, - внезапно уставил на меня свои усталые глаза папа, пробираясь взглядом в самую душу.
Побежали мурашки по телу. Страх хлыстнул плетью по позвоночнику.
- О чем? – сердце сжалось в ужасе, предчувствуя страшное. - О том, что никому не говорить, что на самом деле с тобой? – взволнованно затарахтела, глупо хватаясь за бредни, как за спасательный круг. - Так я уже дала слово! – немо взмолилась не рушить надежду.
- Нет, Вань, - поморщился. Движение руки – и похлопал по койке, рядом с собой, приглашая присесть. – Иди сюда.
Йокнуло сердце.
Поежилась. Несмелые шаги ближе – подчиняюсь.
- Тогда о чем? – напряжение накаляет уже добела.
- О Лёне, - тяжело выдохнул.
- Какой… Алёне? – глупо. Глупо отрицать очевидное.
- О Лёне. Леониде Сереброве. Сыне дяди Володи.
- Что с ним? – грубо. А разум уже завопил, сопоставил все части пазла в единую картину: слова матери, его решение - мой суд. Мой приговор.
…
- Он меня старше на восемь лет!
- И что? - удивленно. Не уступает отец. – Я тоже Аннет куда старше – и ничего, нам это никогда не мешало. И потом… зато университет у него уже за плечами. Работа стабильная. Должность отличная, зарплата высокая!
- Ну да… дядя Вова постарался! - ядовито, не сбавляю оборотов и я.
- И что? – грозно. - А то за тобой никто не ходит, попу не подтирает! Соломку вперед не стелет!
Оторопела я от услышанного. Онемела, глотнув звуки.
- Чего замолчала? Разве не так? Так вот нечего упрямиться. Строишь тут из себя, - невольно грубо, но тотчас осекся. - Он хороший малый. И тебя в обиду не даст.
- Откуда знаешь? – выпадом словесным. Глаза в глаза. – Может, при папеньке он и есть хороший!
- Да что ты прицепилась к Вовке?! Я же тебе не свекра выбираю! А мужа! И с умом ко всему подхожу, обдуманно! Лёня – отличный вариант! И не ради себя прошу или матери! Ради тебя! Твоего светлого будущего! Твоего и твоих детей! Моих внуков.
- Просишь? – горестно, окончательно осознавая свое бедственное положение. – Или приказываешь?
- Хочешь считать, – вердиктом, - что приказываю – считай.
Жуткая тишина, прибитая набатом пульса… Повесила я голову на плечах. Казалось, волосы уже шевелятся на голове от несуразности, от жути происходящего.
- Почему именно сейчас? – отваживаюсь. - А как же… учеба, карьера? – отчаянная попытка выплыть из этого зловонного болота.
- Ты же видишь… в каком я состоянии? – взором ткнул на койку. - Никто не знает, что будет завтра. Я не смогу вас с матерью вечно содержать, сама понимаешь. Да и не так уж много я смогу оставить вам после себя. С аппетитами твоей матери – быстро все ляпнет. А дальше? На сухарях – долго протяните? Вань, ради твоего же блага! И твоих детей. Поступи по-умному, а. Уступи матери. И мне.
- Я его не люблю, - горестно. – И никогда не полюблю… - Глубокий вдох для смелости – и самое сокровенное, как на духу: - Я другого люблю.
- Да я всё я понял уже про твоего Федьку! – махнул рукой и раздраженно скривился, уведя взгляд в сторону. Поежилась я от шока. Продолжил: – Чего там не понятного было после того твоего… концерта?.. Или вон, сколько мы тебя с Анькой… после суда успокоительными отпаивали. Страшно было даже домой идти, узнать… что ты что-то с собой натворила.
Пристыжено опустила я голову. Жар смущения, стыда разодрал щеки.
- Только толку-то, зай? Что он тебе даст? Даже когда выйдет? Какое у вас будущее? Нулевое? Или на минусовой отметке? Не противься. Ради себя же! Да и слово ты мне давала. Если попрошу что-либо… исполнишь.
- Так нечестно! - распятая, уставила на него полные слез глаза.
- Честно – нечестно, зато правильно. Ты мне обещала. Вот будь добра, сдержи слово.
***
Казалось, счастливее нет человека на свете. Улыбка до ушей, слезы радости градом. От чувств даже дыхание перехватывает.
Не я это была, нет. И не Лёня – тому, по-моему, вообще всё фиолетово было. Еще с утра накатил со свидетелем по паре стопок и на автомате выполняли все то, что ему велел тамада.
Мать. Самой счастливой на свете была моя мать. Сбылась ее мечта. С одной шеи – да благодатно на другую, помоложе.
Ну что ж, Серебров. Прошу любить и жаловать… дорогую тещу.
А я… я, словно мертвая. Только временами тонкие струи горячих слез по щекам выдавали... «счастливую» Невесту.
- Ну что же ты, родная? – запричитала какая-то женщина (которую и знать не знаю). – Весь макияж сейчас испортишь.
Я жизнь тут себе порчу… А вы… вы о всем этом фарсе, мазиле печетесь.
В голове – туман. Путаются не только слова, но и мысли. Уже и лекарство Аннет не спасает. Сплошной дурман. И качели эмоций – от слез до истерического смеха. От полного равнодушия до желания всех изничтожить здесь.
Приглашение регистратора – и зашли в зал.
Долгая, монотонная, до тошноты прознающая речь… о счастье, о светлом будущем, о новой ячейке общества. О детях.
Дернулась я в сторону, но отец тотчас схватил за руку. Удержал.
На ухо шепотом:
- Успокойся, - грозно.
- Мне плохо, - шепотом; не вру.
- Потерпи. Осталось недолго.
Еще минуты собственного погребения – и подписи. Кольца – зажимы, кандалы для некогда свободных птиц. И фото – на память. О том, как можно заживо похоронить человека.
Попытка мужа вновь поцеловать меня – но уже увиливаю:
- Мне плохо, - грублю.
Силой вырываюсь из объятий – и на выход.
На свежий воздух. К машине. Уперлась руками в капот. Попытки отдышаться. Не дать и так пустому желудку вывернуть всё наружу.
- Беременна, что ли? – слышу перешептывание где-то сбоку.
[justify]Бросаю на них гневный взор. Да