надоело смотреть на ложку Роту, надоело поводить глазами то в одну сторону, то в другую, и захотелось кроме всего этого еще на что-нибудь посмотреть. Тогда Шаровман, ввиду собравшихся вокруг, вдруг, подошел к Перпетимусу со стороны хобота (потому, что нашло на него вдохновение), и, вытерев предварительно хобот платком, раскрыл хобот пошире и посмотрел туда – вовнутрь. А там, вовнутри, оказывается, никогда ничего нового увидеть нельзя было, и всегда было видно одно и то же: длинный и глубокий ветродувный тоннель; горят безапелляционно фонари по обочинам; пролетают автомобили – и далее в общей структуре желоба – ни дать, ни взять – не то дождь льет, не то не льет, терем стоит, Шумкин гармонь принес, гавань пуста, Крилманшатай район где-то там, пришел, забыв снять ведро, Щикиной муж в штанах по 27 Касуцкой улице, а военный полк продудел в свои медные трубы и завернул за угол.
– Вот так картина!
– И – то!
И, здесь, для того, чтобы понять почему «надо» и на основании чего «необходимо» к данному действию приглядеться безошибочно и точно его понять, для этого нам вовсе незачем уходить от дружеского разговора Шаровмана и Перпетимуса и искать причины последующих происшествий подле котла Роту. Оттуда, от котла, все потихоньку разошлись, видно поняв, что их присутствие не обязательно – все равно все сделает по-своему. Потому сам Шаровман первым и ушел от котла и остановился теперь подле скамейки Перепетимуса, и гогочет теперь очень громко, взявши Перпетимуса за хобот, и ведет его поближе вместе с газетой к тому месту, где все станет видно еще более превосходно – потому, что первым догадался «так сделать».
– Но где все-таки был Лемон Варанюк в это время?
– Не знаю.
«Надо туда оркестр добавить» – предложила в это время Кацуская, еще оставаясь стоять у котла рядом с Роту, и боязливо поглядывая вокруг. И начинает она уже понимать, что « почти все ушли», и как всегда – «неизвестно куда».
«Тональность не та», – как обычно возразил и Шестикос Валунд, который тоже пока не ушел от котла и смотрит внимательно на жижу.
И, здесь, мы сейчас не будем говорить о том, какими бывают у Шестикоса Валунда фармацевтические принципы смешивать состав своих мыслей отдельно от мыслей Роту потому, как ни до чего определенного здесь явно не договоримся.
– Он всегда так и всему обязательно противоречит. Понятное дело. Такая у него должность, и такая у него профессия. Помните «чу» сказал? Роту еще даже не подумал об этом, а он уже вывел.
– Да, помню. Вот и Шавроман точно так поступил: взял за хобот Перпетимуса и повел его туда, куда ему вздумалось, и не потому повел, что ему вдруг захотелось изменить курс и забыть о существовании Гольфстрима; и не потому только, что все, что касаемо «моря» – его сфера влияния смотреть на то, чтобы мачты стояли прямо, паруса на мачтах развивались туда, куда им следует развиваться, и ветер, раздувающий паруса, был именно – ветер, а ни что-нибудь другое. А для того он повел Перпетимуса за хобот, чтобы раздувались паруса еще лучше, чем прежде, и без всяческих забастовок и лишних каких-нибудь мыслей о каких бы то ни было миграциях в какие угодно монаты Жо, и, как прилично хорошим парусам, быстро заводили полные трюмы в ту гавань, которая у всех на слуху, и где разность переплетений многих теоретических заготовок, в виде потовыделения «идеи», хоть как-нибудь соответствовала общему принципу привычек и действий и шла с ними параллельно.
– Значит – опять осмелился Шаровман на безобразные вещи, как в прошлый раз осмелился! Мало ему прошлых происшествий было!
– Не осуждайте его преждевременно за это – не надо. Очень ведь оно интересно получилось после.
И, здесь, нам так же следует на минутку отвлечься от общего котла событий и коротко объяснить – «что именно под такими «действиями» Шаровмана стало скрываться, и в чем состояла сама суть получившихся противоречий».
5
– Вам сколько лет?
– Не знаю. Но из моды не вышел.
– А, как думаете, на какой камень можно невзначай наступить, когда ходишь почти нагишом, а формулярами пользуешься уже одетыми? Барабан, то, в сущности, тот же. Стучи по нем, не стучи – как в двери – ответ оттуда такой донестись может, что кажется, вот, вот, обо всем догадаешься, а после в ту же баню придешь и убедишься в ошибочности своих предположений. Истины в голове прошлые, а вид из окна другой. «Время ходячих истин».
– Неукоснительно – правду сказали. Новые убеждения здесь, при общей не предрасположенности следовать «старым» убеждениям, могут Маху дать. Вид ведь он – много значит, чтобы ни говорили. Сама обстановка. Новое не обязательно.
– И я – о том же. Меняется обстановка – супинатор гнется – чтобы ни говорили. Потому здесь и случаются разности. И, именно потому, например, Периптик-летописец, Мазундор Постомон, Вогрон Поримский и Монторан Тырдычный откровенно думают, что гастроном должен открываться ровно в три утра или вообще не закрываться. И они, как ни обвиняй их в однополярности мышления и как ни прогоняй их взашей, безусловно, правы по-своему, и никуда их с места данного убеждения не сдвинешь и другим убеждением не переубедишь. Ну, а Пипит Тиронский, Мимункус Так, Калмастер Приступничий, а с ними Мимункус Мимикрий и Боборовский думают в таком случае совершенно иначе, потому, как – совсем не о том они думают. Чего же здесь можно отыскать «не противоречивого»? – такой может возникнуть вопрос.
И сколько, на самом деле, случается, после подобных несоответствий «премудростей», а после казней – даже трудно вообразить; и сколько случается «мути» за разностью понимания, в сущности, простых параграфов – «не надо смотреть по сторонам, надо смотреть прямо» – так же никто досконально не скажет. Потому, что – сколько было после таких экзекуций сумятицы – досконально трудно сказать. Почему – «трудно»? Потому, что «сколько их было» никто никогда не считал. Потому, как тот, кто считает песок в часах и тоже в деле сем сосредоточен, тому время не нужно. И т.д. В следствии чего, как известно, Шестикос Валунд нам вполне мог бы прояснить «куда надо смотреть», а «куда не стоит» со своими доводами и поводами, и как ни обвиняй его в передергивании математических данных все равно – на поводу пойдешь! Но теперь, в настоящий момент, этот вопрос не такой уж сложный и важный оказался, и, проcто напросто, необходимо-нужно было правильно его понять и подойти к нему со всех двух сторон (чтобы не спрашивать после «чем же мы будем?» при общем изумлении). А то только логику рады ругать, но с чем здесь можно спорить? Ведь если все время сидьмя на скамейке сидеть и смотреть в дыру на небе и утверждать при этом, что постоянно обречен делать колоссальные открытия, то вместе с тем, по той же логике, не менее колоссальным будет выглядеть тот факт, что потихоньку, невзирая на тернии к звездам, сам наблюдатель обретает потихоньку (как ни гляди) самые натуральные скамеечные формы, на основании чего само небо таковым и получается – урна, асфальт, хобот и воробьи. Не так ли?
– Ха... Безусловно так! А я то смотрю – к чему вы? Впрочем, есть ведь и некоторые подвижки к некоторому совершенству. Сам, вот, Перпетимус видите теперь – какой! Раньше дома сидел, а теперь – в парке.
– Не прекословлю.
И, вот, теперь, собрались они, значит, все вместе в парке, окружили, значит, все вместе сидящего на парковой скамейке Перпетимуса, и давай все вместе безочередно заглядывать вовнутрь хобота и задавать Перпетимусу самым обычным образом такие вопросы:
«Что делать фотографу, когда между ботинками и шляпой ничего нет?»; «Почему сковорода железная?»; «Сколько нужно отрезов материи отрезать от всего материального, чтобы, в конце концов, получилось не так весело?»
Затем взяли хобот за свободный конец и стали раскачивать его чрезвычайно сильно, по принципу «как барана на вертеле», и через него принялись все вместе скакать (возможно, что дирижабль с гостями в это время мог пролетать над Экзотическим парком и тоже принять в том участие). И, пока спрашивали и скакали, – два года прошло.
После, когда наступил март месяц, придумали себе другое занятие.
Сели все разом в сани, раскрыли хобот пошире, увидали впереди широкую магистраль и, решив посмотреть, «что» находится у Перпетимуса в голове, отправились в путь. И я, конечно, сам, самолично, не знаю точно «что» они там увидели, но знаю точно – никто не был в восторге от зрелища. В общих чертах и коротко если рассказать (понаслышке), говорят, что путешествие было самым обычным; по дороге случались и разные приключения, но сугубо в узких рамках принятых правилами обстоятельств; добрались они до правого полушария мозга, затем, через масонскую ложу, до левого, там зашли в кабак, отпраздновали свое прибытие; затем с утра погуляли в парке, где встретили Перпетимуса-младшего; затем к вечеру погуляли по ночному городу и благополучно отбыли, притащив с собой множество впечатлений, а заодно и Тучиху Выкину с цветущей лужайкой поменьше. В общем – все, как всегда.
– Но вот здесь – давайте уж без возражений – со всеми подробностями.
– Ладно. Да и подробностей, признаться, как таковых, не так много было. При повороте на Бубунчайскую улицу заметили карнавал животных и лилипутов, мимо разумеется не прошли, приняли участие, ударились в мистику и вернулись обратно. Затем захотели докопаться до самих перпетимусовых истин и посмотреть кем, с точки зрения самого Перпетимуса, является, например, Роту – без сплетней. И увидали колорадского жука в поисках молодого картофеля. Тут же увидали рядом Боборовского – стоял в середине 3-й Фарватерной, которую еще не построили, затем шел по бульвару куда глаза глядят, и следом за ним Шестикос рядом с Монкой – тоже куда-то шли. Далее решили заглянуть в таинственную область перпетимусова воображения, но заглянув в начале, вовремя опомнились и решили не рисковать. Оттудова спустились по канатной дороге в горы, отыскали не очень дорогое шале и, переболев гриппом, уткнулись в некий указатель, указывающий короткий маршрут к выздоровлению. И кое-кто даже хотел было остаться здесь насовсем (переменить обстановку), но приставив ухо к стене на Сервяжной улице, услыхали «не желательно» голосом Перпетимуса и просьбу эту решили удовлетворить. В общем – ничего особенного.
– Но ведь от Шавромана не так легко отделаться, не так легко с ним сговориться – договаривайте уж до конца. Он очень умеет липнуть ко всяческим происшествиям, и почти невозможно его переубедить к ним не липнуть. Ведь остаться то наверняка именно он захотел?
– Но Перпетимус пообещал ему в следующий раз разрешить приехать в автомобиле и Шаровману, по-видимому такое предложение показалось заманчивым, и на том порешили. Затем много, конечно, поиздевались и над малым ростом каждого встречного, и над манерой сморкаться, испуганно глядя наверх. Машмотиту тоже там повстречали – шла по Червяжному проспекту под руку с Васимихой – в авоське у обоих по две пачки макарон и модные журналы, о чем-то разговаривали, о чем-то спорили. Обе маленькие, дюймовочные, как булавки, – цок, цок по асфальту, как Мартрадор, – а Машмотиту после за крота замуж выдали – маниакальный такой крот – в очках. И, если рассматривать данные
