его, дурака, не валял. Никто, правда, и в поле не работал. Праздник.
2
– И тогда писатель Солодон Курминский ученик Колгоруца Плимского, взялся было за перо и спросил: «С чего начинать то?» «С конца» – хочется всегда ответить. «Все не начинается, а попросту никогда не заканчивается. Вот оттуда и начни». Глупый вопрос. А, между тем, пятно, когда приблизилось еще ближе, стало дирижаблем еще больше, но дирижабль этот был полон вздора, а не высоких принципов. Потом, когда спустился и сел, начал сдуваться. «Их ты!» – удивился Цуцинаки. После осталась лежать на пустыре пахучая скатерть из неизвестной никому материи, и, как будто, что раньше было вдуто вовнутрь, представляло собой на редкость «специфическое». Но мы-то понимаем, что ничего внутри не могло быть, кроме воздуха. Скажут – напротив – все что угодно могло быть. Все, что можно задуть в дирижабль и заискивать после перед облаками его содержимым, может иметь множество хорошо усваиваемых, далеко ни приблизительных химических составов (и в разной консистенции); множество, хотя фантастических и неизвестных доселе субстанций, но, все же, несущих в себе много практических идей (или субстанций, имеющих в себе более сложную в своем составе биохимическую структуру, способствующую более тщательному ее изучению и разбирательству). Пусть так оно все и остается – не будем спорить. Но даже сам Зимун Полимсон всегда скажет: «важно ведь не что задуешь вовнутрь, а что увидим на выходе». И он, безусловно, прав. После чего, как известно, вообще пропадает всякое желание на какие бы то ни было разбирательства внутри события, никто уже не хочет никуда смотреть – все переплетения до того надоедают, что хоть зиму заказывай.
«Я так и сделал», – сказал Цуцинаки.
– Значит и он был здесь тут как тут? Не уехал, значит, никуда?
– А куда ему ехать, если здесь такое начало начинаться, и такое начало намечаться, чего больше нигде не увидишь. Зачем?
Затем показалось сначала одно облако над горой и пролетело над ней; за ним другое облако показалось над башней, и пролетело над ней; а за ними следом по касательной – третье. И когда они сгрудились вместе и полетели в одной неуемной целостности, тогда-то и запахнуло вроде вот этим, самым, «специфическим», и быстро прибрало к рукам пейзаж с цветущей лужайкой и, собирающую на ней цветы, Мельчиху Вукину. Появился инженер с фабрики, фабрикант с иженерихой, за ними листва осыпалась, наступила зима, а когда зима кончилась, Выдор Тудор-Черипский пришел на площадь и сказал: «Сыграем в «треху»?!» И получил согласие. Тогда он на минуту исчез. но чуть погодя привел за собой Долодона Оратога за руку (дома спал и не хотел идти), привязали они к трубе веревку, расчертили линиями на горизонтали асфальт и позвали судью. Но затем все бросили и посмеялись. Машмотита тут же пришла и станцевала. Сверху налетела мошкара всякая, снизу донесся марш, будто подземный полк шел на маневры (шлеп, как по воде) и днем зажгли на всех близлежащих улицах фонари. В общем, как всегда, не смотря на общий интерес к событию и личные замешательства – в самом танцзале имеющихся замыслов, с не дюжей, можно сказать, фантазией, встретили гостей. Услышался, конечно, и вопль из леса, но очень скоро его обрезали с куста события и вверх не проросло. А над площадью, как раз пролетел в это время Шестикос Валушдр (шнурки врозь, подошва дырявая, голос приглушенный), и чья нога была до того внутри – неизвестно.
Так началось.
3
– Тогда же, в это самое время, вдоволь наговорившись с Хохлиманой Хохираной, и с канделябром в руке, и в жерновах только ему понятной жестикуляции, вышел из дому Роту, и, обойдя лужу, спросил городового о своих предчувствиях. «Не знаю» – ответил тот. Городовой стоял посреди площади и смотрел, как из расщелин тротуара растет трава. Роту его спросил, знает ли он что-нибудь о пси факторе троичной ингаляции ночных видений, и ответ хотел записать на манжете. («Намеревается всем всучить валенки» – подумал городовой). Но, не дождавшись ответа, задал другой вопрос: «Кацускую видал?» И тут опять все запуталось.
И вот здесь, для того, чтобы у нас самих все не запуталось окончательно и не разбрелось по углам, давайте попробуем поразмышлять о том, отойдя в сторону. Со стороны поглядеть.
– Вы, наверное, собираетесь намекнуть, что кроется здесь нечто не маловажное.
– Ёбы еще. Тьфу! Еще бы! Но я конечно, ни в коей мере не стану ничего утверждать категорически. Ни...ни. Какой в этом смысл?! Завтра, например, кто-нибудь возьмет и начнет утверждать категорически совершенно обратное; послезавтра кто-нибудь опять начнет категорически утверждать еще что-нибудь; после послезавтра – еще. После чего, как известно, и говорит Миминкус Мимикрий следующие слова: «Вы, – говорит – попытайтесь сопоставить все безумные вещи правильно – говорит он любителям послушать – и тогда, не найдете ничего вокруг безумного». Те, разумеется, слушают – куда деваться? Улицы вокруг одни и те же – далеко не уйдешь.
– Вы это, к чему сказали?
– А к тому Миминкусу Мимикрию я это сказал, что вышло, в конце концов, именно так, что любые подозрения насчет действий Роту, и как бы потом не сплетничали и не говорили «кизим», не имели под собой никаких достаточных основании верить. Если болт железный и с правильной резьбой, значит он – такой. У кого-то, может быть, синий, у кого то, может быть, первый, у кого то, может быть, и не болт вовсе. А у Роту – болт. Впрочем, скоро сами поймете.
А гости, между тем, вышли наружу, заболоболили, заразноцветились, разоркердонились не на шутку, и кто-то из них сказал вдруг – «Лампа Всегулда» – и нельзя было поверить своим ушам. То есть, бишь – целенаправленная реплика, и направленная непосредственно на «неожиданность». Чуете к чему?
– Подозреваю...
– Ну, проведите параллель: Валисас Валундрик исчез; полк под землей ушел; Машмотиту замуж не выдали; щебенки по улицам развелось столько, что уже не обращают внимание. И вдруг – канделябр!
– Точно – к лазутчикам!
– Безусловно. Намек – смотреть во все стороны внимательно и насторожиться. Отсюда и канделябр в руках у Роту...
– Понял.
– И хотя для них, для лазутчиков, тоже подробная тактика выработана к обхождению – «многого не замечать – пусть лазают – главное чтоб «на виду», – и хотя в Сатунчак никто и без этого не сможет пролезть сквозь ограждения незамеченным (сама Фарватерная не пустит или заведет туда, откуда не выйдешь), – но ведь был еще между Сатунчаком и свадьбой целый месяц пустых дней, и хотя не таких длинных, как все другие, но все же – достаточно продолжительных. Не стоит забывать об этом.
– А я то, дурак, стоял, смотрел на все это и ничегошеньки-то не понял! Ах, вот оно что! Понимаю теперь «тот» крик в начале от Попарона Попогора «ах вот оно что!». А, кстати, – ....?
– Об этом – после.
Вторым после вас, не понял этого «вдруг» Шестикос Валундр – в самой, можно сказать, «простоте» высказывания, в самой его сути. («Всегулда» – представьте себе!) Ну, а третьим не понял этого высказывания по видимому сам сказавший, что именно такая риторика слов выглядеть может не к месту. И, тогда же, перемахнув через забор, первым, кто догадался, что «дело не чисто» оказался – Вармалион Гулский – инженер философских конструкций (в основном, «ярких») и отрапортовал: «Здрасьте, здрасте… гости дорогие. Чего невзначай приехали?» Гости, разумеется, в ответ стали озираться по сторонам, искать переводчика, разводить руками, мол, показывать всем своим видом, что опять «не поняли». Но они ведь и вправду ничего не могли понять, поскольку слова – словами, а мысли – мыслями. Слова то они – хорошо понимают. Слово, ведь стало позволительно какое угодно сказать, а вот «что» именно под этим словом подразумевают, не всегда понять можно. И вот тогда, Вармалион Глусский, нисколько не церемонясь, сел за стол и хотел было задать свой вопрос, вопрос каверзный и во всех отношениях критический, но произошло следующее.
Как знаете, какой бы ни была философия туманной и как бы ни запутывала нитки в еще больший клубок – все превосходно ее пользуют и пользуют даже тогда, когда не только баранов режут и парадом ходят, но и когда одни одинешенки на скамейке сидят. Пролетит, бывало, птица за окном – философия; пройдет, бывало, дождь ночью – философия; приснится, бывало, что-нибудь шокирующее днем – опять философия. И хотя каждый «мус» занят ею всечасно, и ни минуты не обходится без того, чтобы не уличить с помощью философии дурака, никто на самом деле ее терпеть не может. Так и здесь. Как только Вармалион Глусский сел за стол и хотел задать свой каверзный, критический во всех отношениях вопрос, стол взяли и отнесли на пустырь. Тогда Вармалион Гулский ни мало не растерявшись, пошел на пустырь, чтобы опять сесть за стол и задать свой каверзный, критический во всех отношениях вопрос, но стол взяли и отнесли в лес. Он опять пошел в лес и хотел, было, снова сесть за стол и задать свой вопрос, но стол взяли и отнесли на вокзал. Тогда Вармалион Гулский нашел в толпе Цуцинаки, взял билет на рядом стоявший поезд, уехал до конечной станции и стал по логике ждать стол там. Но стол взяли и отнесли обратно.
– Ха...а...а...а...а...а!!!.
– И ведь все это – не для одного только высмеивания произошло, и не от одной только философии – смею уверить. Ну, а то, что смешно было – не без этого, – и хохот стоял такой, что вата в ушах не помогла ничуть. Тут же события начали развиваться еще стремительнее и рядом с ними, в толпе встречающих, появился Хохок Мундорок с женой...
– Постойте. Вы прямо сами, как будто на поезде едете. Рассказывайте по медленней немножко. А то я не успеваю сосредоточиться и понять.
– Но я не специально же! Я попросту не имею права говорить иначе, и вынужден говорить именно с той скоростью, с какой все происходило – чтобы не потерять саму нить, саму точность и само правдоподобие события. Здесь такие опять черточки всякие, штрихи неуловимые, маленькие заковычки выходят. Так вот. Появился, значит, Хохок Мундорок с женой, протиснулся в гущу толпы и по настоятельной просьбе гостей, сказать «кто такой», представился: «Манчик Сипкин» – сказал он (то есть, солгал). Но гости посмотрели на него иронически и по наклону взгляда вниз спросили: «Голова у тебя на каком расстоянии от пяток?» И вопрос этот, надо заметить, был задан, по существу, правильный и своевременно был задан или, другими словами, как бы «на опережение» (Ох – не дураки приехали – подумали все). Но Манчик Сипкин оказался «не промах», вопроса не принял, а принял загадочное положение: взмахнул руками, притопнул ногами и стал невидим.
– Постойте опять. Значит, ни кто иной, как Хохлок Мундорок с женой оказался здесь, как оказывается, немаловажный участник этого события? Так что ли? Вы – серьезно? Ничего с дуру не перепутали? Вот так действительно – ландыш к носу! Сам босой, баба в каске, а он туда же!
– Он здесь чуть ли не «главное действующее лицо» оказался. Вы правы – ландыш!
– Кому сказать – засмеют.
– Смеха и без того довольно было. А тут – факт. Слушайте
Все это, как можно догадываться, развернулось впоследствии очень быстро, очень все это обезобразилось с такой быстротой, что не перекрасишь, и чрезвычайно надо бы здесь было сделать паузу –
