взятый смысл каждой философской фразы старшего друга, но хотя бы в общий смысл записанного рассуждения незадачливого автора.
К сожалению, ON был рожден оратором, а не писателем. Сыпал анекдотами, как из рога изобилия, но конкретно к месту, а не бессистемно абстрактно, и любил приводить в нужное время и в нужном месте слова из песен Высоцкого, так что, даже не зная песен когда-то модного барда, можно было выучить их наизусть. Слава ненадолго пережила ославленного. Уже в XXI веке его помнят только пенсионеры и лица пред-пенсионного возраста. Единственное, что у нашего старшего друга получалось на письме, - это философские стихи, концептуальные схемы, да рисунки, сикось-накось иллюстрирующие запутанные схемы и трудные места в написании. В манере письма ON явно чувствовалось влияние гегелевского способа изложения идей. Но в русском исполнении, к тому же сдобренном изрядным числом англицизмов , гегелевский язык звучал, мягко говоря, странно, главное, непонятно не только для студента, непосвященного в тайны философского мастерства, но и для человека, не на шутку с ним знакомого. Коротко говоря, это был язык чисто внутреннего, утробного употребления.
Повторюсь: основная трудность в понимании написанного им заключалась в том, что он не умел складно писать по-русски. У него обязательно выходило так, как если бы это записал немец, только что выучивший русский язык. Мало того, такой немец, который перед тем, как выучить русский язык, прочитал всего Гегеля. То, что ON относительно хорошо знал Гегеля, во всяком случае, читал его на русском языке, никак не сказывалось на ясности того, что он написал. Создавалось обратное впечатление того, что ON читал Гегеля на немецком языке для того, чтобы научиться философствовать. Да, действительно, он к месту употреблял специфические категории Гегеля. Но это было больше чем просто употребление слов. Он думал в этих понятиях, но говорил на русском языке, к тому же перекроенному англицизмами. Чтобы понять, что собственно написал ON, читателю нужно было знать не только русский и английский языки, но еще и быть гегельянцем, чтобы внятно судить обо всем в понятиях Гегеля. Слава Богу, я читал и перечитывал Гегеля, поэтому мог, коверкая свой язык, найти в самом себе созвучие всему написанному ON.
Когда ветер стих, мы вышли наружу, и на свежем воздухе разбор текста пошел быстрее. И вот когда ON прочитал первый параграф своего философского опуса, он признался в том, что читает этот курс своим студентам вместо учебника по философии. Мне стало плохо за студентов ON. Как они могли хоть что-то понять в герметическом тексте ON? Я спросил его, понимают ли студенты этот текст?
- Но ты же понимаешь, хотя у тебя нет специального философского образования, - огрызнулся автор, заподозрив меня в том, что я сомневаюсь в философских достоинствах его труда.
Действительно, это был еще тот труд, - не зря мне трудно было слушать его. Читать его было просто невозможно. ON не умел печатать и не старался научиться, как, впрочем, и работать на компьютере. Он писал от руки так, что мало кто, вообще, мог разобраться в его каракулях. И все же, несмотря на известные недостатки, которые имели отношение не столько к самой философии, сколько к ее преподнесению, текст был хорош своими идеями. Только нужно было увидеть их. Для этого необходимы не только глаза и уши, но еще и то, что находится в голове.
- Я тебя понимаю, но аспирантура по философии нечто значит, - ответил MN, умолчав из вежливости о своем самообразовании.
- Да ты что? Разве можно научиться думать самому, имея такие способности! Одолеть философию с такими способностями можно только под руководством настоящего философа. Где найти такого, если не на философском факультете?! Уже потом, когда тебе привили навык думать, можно развивать его в умение философствовать для того, чтобы строить философскую систему. Вот когда построишь систему понятий, тогда и узнаешь, что такое философия и знание, как думать со смыслом.
- Вот ты со мной говоришь и полагаешь, что я не умею думать со смыслом? Зачем тогда говоришь или ты говоришь с самим собой в моем присутствии? – не буду писать, что именно стало подниматься в душе среднего друга от таких слов.
- Ты что, обиделся? Но ты же историк. Ты много знаешь, но знаешь, философия – это особый предмет, которым занимаются особые, настоящие люди. Помнишь, что сказал Гераклит?
- Ну?
- Многознание уму не научает, - говорили многознающие мужи. Так что от знания умнее не станешь.
- Но тогда зачем учиться?
- Чтобы стать многознающим, как ты, а не таким умным, как я, - серьезно, без ложной скромности ответил ON.
- Значит, такие, как ты, уже рождаются очень умными? – спросил MN с иронической интонацией в голосе.
- Да, это судьба быть мыслителем. Либо он уже рождается таким, либо его делает таким жизнь. Он сам обречен думать. От него зависит принять свою судьбу или отказаться от нее – от самого себя и сделать вид, что он такой, как все.
- Ты заговорил прямо как завзятый экзистенциалист. Но если ты прав, то получается, что человек свободен в том, что не свободен.
- Ты все перепутал. Экзистенциалист полагает, что человек не свободен в том, что он свободен. Я же утверждаю, что человек свободен в том, что он свободен. Свобода в свободе, а не в не-свободе. Долой дурной парадокс свободы. Она не предикат, а субстанция, точнее, самосущее. Поэтому ты сам виноват в том, что такой мыслящий. Ты сам не думаешь, ибо уже понадеялся на чужое знание, вычитанное из книг. К такому печальному исходу может привести самообразование. Слишком много времени нужно потратить самоучке, чтобы научиться учиться у себя, а не по книгам. Силой жизненных обстоятельств я вынужден был думать сам. Мне повезло, потому что книги пришли потом, когда я был уже готов читать их по своей душе, а не построчно.
А, со студентами все просто, - я дал им шанс воспользоваться моим курсом, чтобы поумнеть. Это уже дело их учиться и научиться. Не всякий человек может научиться.
- Прислушайся к тому, что говоришь. Ты противоречишь самому себе. То у тебя выходит, что ты обречен на свободу, - как иначе понимать твои слова о том, что быть тебе мыслителем, - это твоя судьба, то ты признаешь, что человек свободен в свободе, а не в не-свободе. Есть ли свобода от судьбы, если свобода судьба? У тебя получается, что свобода от судьбы свободы есть не свобода. Между тем ты прав в том, что человек свободен в свободе. Но тогда свобода не судьба, ибо в свободе должна быть свобода от нее самой. В каком виде? В виде не свободы или в виде новой свободы как свободы уже самой свободы. Но это и есть свобода как необходимость, необходимость самой свободы. Если так понимать судьбу свободы, то сохраняется ее смысл. Что сказать: диалектика!
- Вот так, сам того не желая, ты подтвердил мои слова. Упражняйся в диалектике, она сделает из тебя человека, мыслителя, - ON излучал великодушие и MN не мог больше обижаться на него.
Было бы не хорошо, даже подло думать, что старший друг похвалил его только за то, что тот признал, что прав не он, а его друг. Есть подлость в том, чтобы думать о человеке хуже, чем он есть на самом деле.
Это я услышал со слов MN. Все ли из записи этой беседы правда или MN домыслил то, что ON не говорил, но мог сказать, если бы был чуть-чуть, но в самый раз умнее в жизни, а не в своих понятиях о ней, история умалчивает.
Умному человеку этого было бы достаточно, но не MN. Он продолжал гнуть свое, как дурак, настаивающий на своей ошибке.
- Но как же так, ты ведь тоже самоучка!
- Я самоучка в творчестве, в свободе, а не в образовании, необходимом для человека. Понимать надо. Учитель нужен ребенку, а не взрослому. Бывает, что ребенок становится преждевременно взрослым. Есть взрослые дети. Но есть еще детские взрослые. Вот я такой.
- Постой, но и я такой. У меня только не было философского образования в том смысле, что я не учился на философском факультете.
- Хорошо, если такой. Только я не вижу, чтобы твое самообразование сделало тебя хотя бы таким философом в кавычках, каким является всякий выпускник философского факультета.
Последняя фраза «добила» MN, потому что еще со школы он считал себя философом по призванию, а тут ему говорят, что он не философ даже по образованию. Другими словами, его признали дилетантом. Он не достоин звания даже «философа». Ведь такое звание философа в кавычках дает диплом. Выходит, всю жизнь он занимался не своим делом. Это при том, что к другим, только отучившимся пять лет на философском факультете, не было никаких претензий и сомнений в их философской профпригодности. И MN дал себе волю обидеться на своего друга. Потом он, конечно, понял, что на такого человека, как его друг, нормальные люди не обижаются или не должны обижаться. Грех было обижаться на него. Пустое, это просто бессмысленно, так как такие, как он, сами в себе и из себя смотрят на все иное, чем они.
В другой раз темой для беседы у них стала, что бы вы думали, - самая что ни на есть беседа. Что такое беседа как диалог? И является ли философия диалогом или она монолог? Еще с порога ON предложил себя в качестве беседы. Он напророчил, что MN никогда не встретит такого общительного и понятливого друга, каким является ON. Вот, например, Ученый. Да, он настоящий ученый, но не настоящий собеседник, ибо занят только собой. Причем занят собой, когда занят делом. Как он делает свое дело? Он его описывает. Поэтому Ученый является писателем, то есть, человеком пишущим. А, вот ON есть человек говорящий. Причем он может быть, как самим предметом разговора, обоюдостороннего, разделенного разговора, то есть тем, о чем говорят, так и тем, что и как говорят. Именно такой разговор и есть диалог или беседа. В беседе главное не столько то, о чем говорят и что говорят об этом, сколько то, как говорят. Вот это «как» и делает беседу диалогом или откровением друг для друга. То есть, ON практиковал, сам того не зная, манеру Киркегора вести беседу со своим читателем (так называемая «двойная рефлексия в сообщении» от псевдонима), правда, не в письме, а устно на словах со своим собеседником. Именно это делает беседу живой, как будто сама беседа как третий собеседник участвует в разговоре. Такая беседа становится духовным откровением, явлением духа в словесной плоти собеседников.
После смерти ON MN понял, как был прав ON в том, что больше такого собеседника, как ON ему не найти.
Как-то у наших друзей зашла речь о личном Я как персональном идентификаторе. Она застопорилась на том, что будет с ним после смерти тела. ON считал, что со смертью тела приходит смерть и собственного Я.
- Это очевидно, так как что такое собственное как не собственность, то есть, имение. Раз мы связываем Я с собственным, собственностью личности человека, с тем, что она имеет, то это Я, которое человек тоже имеет, так же смертно, как и тело. Следовательно, сам человек, как тот, кто есть, будучи составлен из смертных тела и души, если она есть его собственное Я, смертен. Логично?
- Да, в этом суждении есть своя логика. Но если душа есть нечто большее, чем Я каждого из нас? Или даже больше: душа как Я превосходит нас. Мы
