посмаковав мороженое и обдумывая услышанное признание, произнесла неуверенно: - Жалко только, что такой стоящий мужик влип в это горелое дело. Да уж это его промашка, - и тут же с напором напала на виновницу влипа: - Что собираешься сделать для него?
- Только одно, - Василиса решила это ещё до прихода в кафе, - пойду и сознаюсь, - и, чуть не плача, пожаловалась: - А я уже сгоряча, думая, что не застукают, визу оформила и билет через два дня. Что теперь? И за каким лешим он полез поперёк батьки? – отругала выскочку.
Роза понятливо усмехнулась.
- Тебя спасает.
- Писака паршивый! – продолжала крыть спасателя истинная преступница.
- Он что, из писателей? – встрепенулась Роза, совсем обеляя самозванца. – Вообще мужик-класс! – Помолчала, додумывая пришедшую новую мыслю: - Что-то сочиняет, и удачно? – Не ожидая подтверждения, наставительно, словно старшая, посоветовала: - Никуда не суйся. Он – мужик, и должен знать, что делает и как лучше. Тем более образованный, да ещё и писатель, а не хухры-мухры какой-то. И тоже рыльце в пушку – натравил тебя, дурёху…
- Никто меня не натравливал, - поспешила возразить дурёха.
- А кто подсказал, как надо и чем? Он! Почему не пресёк? Значит, хотел, чтобы ты подожгла, значит – инициатор, а ты всего лишь исполнитель, и с первого – больший спрос, ему и отвечать. И не возникай! – прикрикнула строго. – Слушай, что тебе советуют умные люди, тем более женщина. – Чуток помолчала и изложила свой план спасения подруги: - Завтра же оформляй все отъездные бумаги, ставь квартиру на сторожку, - помедлила, - или поручи это мне, и уматывай колбаской прямым ходом в Шереметьево – там дождёшься отлёта. А с этим горе-поджигателем, мы с Манукянчиком сами разберёмся. Уж я постараюсь ублажить своего армяшку так, что он не откажет страстной подруге: своё заявление заберёт, и этого заставим забрать своё, дело и рассыплется на радость полиции. Кстати, как зовут-то этого? Говорили на опознании, да башка дырявая.
Василиса коротко вздохнула, успокоенная и примирившаяся с планом спасения, предложенным разворотливой Розой.
- Валентином, Валентином Петровичем.
- У вас с ним что-то было? – настойчиво допытывалась спасительница. – Что-то серьёзное?
И опять короткий вздох, на этот раз вздох сожаления.
- Нет, он не захотел.
Роза так и расплылась в довольной улыбке.
- Совсем замечательно: уедешь чистенькой, не обгорелой. – Налила по шкалику. – Давай, за успешное завершение горелого дела. – Выпили, и Василиса не чувствовала ни облегчения в душе, ни опьянения, только какую-то болезненную расслабленность. – Я тебе позвоню, - пообещала подельница, - если удастся, сообщу, что и как, а с тебя – контейнер настоящих роз. – Увидя, что сомнения всё ещё гложут дурную виновницу поджога, вернулась к увещеванию: - Подумай и взвесь хорошенько, - вытянула над столом руки с повёрнутыми вверх ладонями, - на весах у тебя с одной стороны Голландия и муж, а с другой – пшик, мужик, который не хочет тебя, - и она резко опустила на стол первую ладонь, стукнув костяшками пальцев о столешницу. – Ясно же, если прислушаться к разуму.
И Василиса, в конце концов, прислушалась.
- Ладно, еду…
Роза, довольная, неприятно хохотнула.
- Владимир Ильич одобрил бы.
- Какой ещё Владимир Ильич? – недоумённо опешила разумная беглянка.
Роза самодовольно пояснила:
- Ленин, конечно, ты что, не знаешь такого?
- Так ведь он… - забормотала в ещё большем недоумении ошарашенная Василиса.
- Ну да, - подтвердила догадку знаток вождей мирового пролетариата, - бродит по площадям с протянутой рукой, как на всех памятниках, - и обе облегчённо рассмеялись, приняв грубую шутку за полное согласие по своему делу.
Всю дорогу, и в Шереметьеве, в ожидании рейса, не отпускала тягучая, гложущая вина за – как ни называй, ни оправдывай себя – за предательство самого дорогого человека. Грела только смягчающая надежда, что поймёт по-умному и простит, сообразив, что другого выхода у неё не было. И в самолёте думала с тоской: хоть бы грохнулся, что ли, и всем бедам конец, так нет, и здесь не повезёт.
-6-
В пасмурном Амстердаме её встречал Сергей, предупреждённый по мобильнику, что ему предстоит радость долгожданной встречи с любимой женой, промотавшей семейное цветочное дело в родном городе и прибывающей с поджатым хвостом. Радость его, однако, ограничилась лёгким европейским поцелуем в щеку и дежурным вопросом, как долетела. Василисе не понравилось его гладко выбритое лицо с выступающими скулами, костистым носом и глубоко посаженными светло-карими безразличными глазами. На треугольном черепе отчётливо обозначилась проплешина среди мягких шатенистых волос. Он по-прежнему был медлителен и расчётлив в движениях, чему способствовала увеличившаяся на голландских калорийных хлебах полнота. И разговоров особых не получилось, так, короткие перекидки вопросами и ответами. Её поразил и покоробил, оставшись в памяти, один вопрос: «Как вы там?». Он уже полностью был тут, а «там», где родился, осталась чужая страна, её страна. Из Амстера крутанули по широкому шоссе на юг, в сторону, как объяснил чужеродный голландец, недалёкого, как и всё здесь, какого-то Эйндховена. Мчались на пикапе с открытым кузовом, загруженным обвязанными лентами ящиками из-под цветов, которые в контейнерах уже отправились к цветолюбам в северные страны. Спидометр укатился за 120, и потому ехали молча в потоке попутных и встречных машин, стараясь не врезаться в одну из них и не подставиться какому-нибудь разгильдяю. Сразу на выезде из аэропорта подъехали к дорожному кафе на заправке, из которого им вынесли два гамбургера и два кофе, и это всё, на всю дорогу после долгого перелёта. Где вы, родные пельмени? Оладушки и картошечка жареная с лучком? Пришлось голодно дремать, изредка взглядывая из-под полуопущенных век сквозь сетку ресниц на скучнейший пейзаж по обе стороны дороги. Смотрела, порой засыпая в прострации от ровного бега машины, шелеста шин и дорожной усталости, даже не удивляясь убогости чуждой природы. Совсем не радовали бескрайние равнинные поля, сплошь покрытые армейскими рядами разноцветных, но почему-то в массе не радующих глаз тюльпанов, и уж вовсе не впечатлял сплошной покров серых теплиц. Удручало и небо, замазанное мутно-ватными облаками так, что казалось, вся страна представляет собой одну громадную цветоносную теплицу. Мимо то и дело промелькивали, не задерживая взор, однотипные уединённые фермерские усадьбы и мизерные деревушки, подобные нашим хуторам, с домами неприятного тёмного, даже грязно-навозного буро-коричневого цвета, все сделанные под линейку, с прямыми углами, без всяких украшений, если не считать светлых рам и светлых дверей. Ничто не перекосилось, не свесилось, не торчало, всё ровненько и гладенько, как на выставочной олеографии. Около каждого дома высился непременный электроветряк, и росли без густого соседства несколько низкорослых деревьев и кустов. А рядом с усадьбами, отделённые от них узким полноводным каналом и далёкой редкой жердевой изгородью – ровненькие, сказочно ярко-зелёные лужайки с пасущимися картинными упитанными коровами-голландками. Чисто, ровно, ухоженно и неприятно. Ни горочки, ни рощицы, ни лужи, ни тропки, ни чёрной ухабистой дороги, ни полевого сорнякового разноцветья, ни солнечного неба с белыми облачками. Что за люди здесь живут-перемогаются в ровности и прямых углах? Такой Василиса видела из окна свою новую страну, к которой придётся приспосабливаться, в которой придётся жить, быть ровной, гладкой, мутной, но с цветами.
Наконец, приехали, и что? Всё тот же тёмно-коричневый, цементированный чем-то гладко дом с матовыми прямоугольными рамами и дверью без настоящего крыльца, мансарда под симметричной крышей из какого-то бурого пластика. Рядом с домом – длинная прямоугольная хозяйственная постройка, похожая на лагерный барак и служащая одновременно и коровником, и сараем, и другими прикладными службами. Невдалеке расположился небольшой флигелёк, избушка без выразительных архитектурных черт, в котором, как поняла Василиса с короткой реплики мужа, живёт Сергей, и придётся жить ей. Ветряк, канал, лужайка с коровами, несколько деревьев, мизерный палисадничек, убогий сад, асфальтированная подъездная дорога, асфальтированный неживой двор, чистота и порядок – удручающая, прямо-таки пугающая мрачность в постройках, в округе, в небе и в дальнем бескрайнем поле тюльпанов. И с этим придётся жить и мириться, раз напросилась. Сергей подъехал к дальнему концу хозяйственной постройки, где вместе с каким-то вышедшим мужиком выгрузили ящики и затащили их внутрь.
Подошёл хозяин. Василиса неловко вылезла из кабины, цепляясь занемевшими ногами за подножку, встала, выпрямилась и без смущения разглядывала нидер-босса. Поскольку ей ничего не нравилось вокруг, то и хозяин – тоже. Был он высок, массивен и пузат, с красной мясистой рожей любителя пива и чего покрепче, с бесцветными прозрачными глазами, разглядывающими и её с полным безразличием. Поспешно подошёл Сергей, представил:
- Моя жена, Василиса. - Никак не выразив какого-либо впечатления от тусклого обозрения помятой за дорогу пожилой женщины, верзила почмокал толстыми губами, повернулся и ушёл в дом, не сказав ни слова. – С похмелья, - определил негостеприимство неандертальца муж, - а так ничего, ладим. В дом, однако, не ходи – не любит. Жены нет.
Вошли в свой: две небольшие комнаты и кухонька, избыток чистоты и недостаток уюта, удобной мебели. Русский полностью переопылился в голландца. Здесь не нежатся в мягких креслах, не валяются в изнеможении на диване, которого и не имеется, есть только широкая кровать без задней опорной спинки, прикрытая серым покрывалом с белым узором. С размаху бросила дорожную сумку с вещами на кровать, подошла, раскрыла и вытряхнула содержимое под осуждающим взглядом молчаливого голландца. Ничего, стерпит! Надо наводить домашний жилой беспорядок, иначе – ну, никак! Чемодан её он внёс сам и благоразумно спрятал в шифоньер. А она всё оглядывалась, привыкая к казарме. На ровных, гладко выкрашенных серо-зелёным стенах – ничего, кроме бра, на кухне – стерильно бело, сверкающая металлом, фарфором и стеклом посуда, электроплита, стенной шкафчик, холодильник, пластмассовый кухонный стол с серой столешницей, такого же цвета табуреты. На полу всех комнат – пластиковое плитчатое тёмно-коричневое покрытие, и потолок того же цвета. Как видно, в стране тюльпанов особо яркие краски в доме не в чести.
- Ты что, - спросила в недоумении, не видя привычного житейского бедлама, - не живёшь здесь, что ли?
Сергей понимающе снисходительно улыбнулся, открыл холодильник, доставая оттуда что-нибудь перекусить с дороги.
- Ничего, привыкнешь, - успокоил, не заводясь, - отвыкнешь от тамошней расхлябанности. – Показал рукой на белую дверь в стене: - Там – душ.
Прихватив вытряхнутое из сумки бельишко и платье погрубее и потолще – в этой стране прохладно не только на душе, но и снаружи – пошла в мойку. Вместо горячей выдоилась чуть тёплая вода со слабым напором. Что поделаешь – надо привыкать к экономии, в которой наши там, куда указывал муж-голландец, не смыслят ни бельмеса.
И кормят здесь жадно тем, чем у нас перебиваются. Сергей выставил
