Живём, как можем. Глава 4. Василиса.

Господи, сколько написано книг, сколько показано фильмов, сколько сочинено музыки, сколько сделано театральных и телевизионных постановок, а народ, каким был века назад, таким и остался, ни лучше, ни хуже, особенно в нашей стране сейчас, когда процесс интеллектуального развития затормозился интенсивным неуёмным потреблением, и никакие книги, к сожалению, не в силах затормозить деградацию. Но надо пересиливать себя и творить, памятуя, что капля долбит камень. Остаётся следовать мудрому совету неповторимого и великого мэтра художественной прозы – Льва Николаевича, который учил, что нужно делать то, что должно, и пусть будет то, что будет. Никто не знает, и писатель тоже, если он не Мессинг и Ванга, вместе взятые, если не чист душой как младенец, не знает и никогда не знал, что хорошо, а что плохо – порой всё вывёртывается наоборот. И как тут учить, что писать? И потому нет большего безбожника и вруна, чем современный писатель. Не зря же обзывают сочинителем того, кто без зазрения совести копается в человеческих душах, выворачивая их наизнанку. Нужны литературе нашей – ох, как нужны! – особенно сейчас, в смутное, косо нацивилизованное, бездарное сверх меры время новые герои, пусть диккенсовского и чеховского пошиба, но близкие по духу и понятные толпе, вытолкнутые из неё, а не выписанные красной краской. А что может такой писака, как я? Да и где их взять, этих героев, с кого скопировать, чтобы были по-настоящему родными, а не обслюнявленными властью? Порой становится так тошно, так одолевает упадническое настроение, что упадёшь в безнадёге на диван и замрёшь в душевном стрессе. А в результате с тяжкими трудами мозговыми рождается в душевных муках трепология без темы и идеи с выдуманными ходульными героями. Даже самому читать противно, и я никогда не перечитываю того, что нахимичил, опасаясь, что захочется переделать, а то и вовсе выбросить в мусорное ведро. Некоторые, насилуя себя, составляют планы, графики, тезисы будущего шедевра. И я попытался, но ничего не вышло: начинаю чин по чину с заведомых ограничений, а потом, и очень скоро и неизменно, вылажу за демаркационные линии и катаю так, как поведут взбудораженные скривившиеся мозги и торопящаяся рука. – Валентин удручённо вздохнул, поднял стопку исписанных листов и с силой хлопнул ими по столешнице. – Может, я просто нытик из тех зануд, что всё обо всём знают, но ничего толком не умеют? Как думаешь? А может, взялся на старости лет не за своё дело и вредничаю, не отставая? А? Что скажешь?
- Тебе лучше знать, - ушла Василиса от какого-либо определения. – Сам же толкуешь, что лучшего оценщика и критика, чем ты сам, нет. – Однако, про себя подумала более определённо: мужик изо всех душевных сил лезет, падая и карабкаясь вновь, на свою вершину и долезет! Она верит в него! А это для любой женщины – всё!
А литературный альпинист зевнул с потягом, не разжимая челюстей, так, что выступили слёзы, встал, потянулся всем сильным телом, не стесняясь присутствия подержанной красотки.
- Надо бы покемарить чуток. После сытного обеда, говорится в теории здорового образа жизни, по закону пра-пра-пра Архимеда полагается поспать. Как смотришь на единственную ценную мысль бесценного писаки?
Она тоже поднялась, взглянула на него телячьим взглядом.
- А можно мне у тебя?
Он даже опешил, не зная, как расценить неожиданную просьбу.
- У тебя что, нет дома? – вопрос прозвучал как «нельзя!».
- Есть, - улыбнулась смущённо, - трёхкомнатная.
- Ну, так… - дальше должно было последовать «какого чёрта!», но, уловив во всём её облике виноватость, придержал язык.
- Там – никого, - слабо выговорила Василиса, опустив голову и пряча повлажневшие глаза, - только я, бутылка да тоска, - пожаловалась, чуть не плача по-девчачьи.
Он ещё внимательнее вгляделся в неё, понял состояние и разрешил, сердито предупредив:
- Диван – мой, кресло раздвинем – твоё, устраивает? – не ожидая согласия, мягко отодвинул квартирантку в сторону и рывком выдвинул низ кресла, превратив его в узкую лежанку. – Вот!
Она так обрадовалась, что чуть не полезла к нему с опрометчивыми поцелуями.
- Хоть на полу, но не одной, - и пообещала, - я тихо.
- Раздеваться будешь? – спросил, сам смущаясь и не глядя на неё, потеплевшую и тянущуюся навстречу.
- Хотелось бы, - произнесла неуверенно, пытаясь поймать его убегающий взгляд.
Он вытянул из шкафа простыню и тонкое шерстяное одеяло, бросил на лежак.
- Располагайся. Если будешь уходить, дверь захлопни, там замок-автомат, - и, не обращая на клиентку внимания, быстро разделся и улёгся на диван спиной к ней, укрывшись меховым пледом. – Будь спок!
Она, не жеманясь, тихой мышкой последовала его примеру, спрятавшись на неудобном кресле под колючим холодным одеялом, глубоко, освобождённо вздохнула и, как ни странно, мгновенно уснула и спала, как давно не бывало – без всяких тревожных снов и частых просыпов. Очнулась свеженькой, будто обновлённой, как в детстве, как будто проспала сутки, хотя прошёл всего-то час. Так бывает у чересчур нервных, легко возбудимых и переутомившихся натур, когда спишь-спишь и не высыпаешься, и вдруг хватает часа, чтобы стряхнуть налипшую душевную оторопь. Он ещё спал, но уже лицом к ней, и тоже тихо, по-пограничному, без храпа. Недолго думая, не давая себе времени на размышления, Василиса поднялась, разделась догола и юркнула к нему под плед. Но не успела даже прижаться слегка, как он резко поднялся и, перешагнув через её ноги, встал прямо на пол. И минуты не прошло, как оделся.
- Ты что? – спросила задавленно, не поворачиваясь, покраснев от смущения и обиды. – Больной, что ли? – Нет большего унижения и обиды для женщины, когда от неё отказываются.
- Нормальный, - глухо опроверг он нередкое предположение, а голос-то слегка дрожал, значит, тоже впал хотя бы в минутное смущение. – Просто не умею вот так, походя, по проституции, без душевного влечения. Секс для меня - не физиологическая процедура, а…
- Да ладно, - прервала она, повернувшись к нему и натягивая плед до самого подбородка. – Отвернись, я оденусь. – Одевшись, не стала задерживаться, чтобы и самой оправиться от неловкости, и ему дать время осознать потерю. – Бывай! – и ушла, осторожно захлопнув дверь с автоматическим замком.

-5-
Пришвартовавшись в трёхкомнатной одиночке, хлопнулась с размаху на неубранную холодную постель и дала волю горячим безутешным слезам, промочив слежавшуюся подушку с давно не менянной наволочкой. А когда внутренний минеральный источник иссяк, достала из холодильника запотевшую подружку, набулькала полстакана и села с отяжелевшей головой, тщетно стараясь зацепиться хоть за какую-нибудь мыслю. Посидела, покачавшись в прострации, с болью во всём теле, и снова разрюмилась, цедя крупные слёзы, гулко падающие на пластиковую столешницу и растекающиеся хвостатыми пятнами. Так и не притронувшись к манящему мерзавчику, опять плюхнулась на кровать и пролежала, не двигаясь, в безмозглом забытьи до самого вечера, до темноты. А там и всю ночь, до рассвета, не меняя положения, не евши и не пивши, не закрывая глаз, горько переживая одолевшую и отвергнутую позднюю любовь-заразу к пограничному истукану. И свою сволочную судьбу то ли замужней женщины без дела, то ли вдовы при живом муже, лишённой материнства и семейного хлопотного счастья.
Заметно прояснившимся, позолотевшим с синевой утром, так и не притронувшись к пол-стопарю и с отвращением посмотрев на осиротевшую подружку, медленно оделась в привычную дневную джинсовую униформу и подалась ползучим тормозящим шагом, деревянно переставляя занемевшие остылые ноги, к ресторанным мусорным бакам, не думая, куда идёт и зачем. Просто шла и шла, куда несли вялые ноги. Пришла, а его там уже нет – видно, отоварился и ушёл домой. Пришлось тащиться к его дому, не представляя, как её встретят и как там лестница: слишком крутая или выположенная и удобная для скатывания. Однако, пришла, позвонила бездумно с застывшей маской на лице, не зная, чем объяснить появление. И вдруг осенило, словно кто долбанул, как Ньютона по темечку: «Анна Каренина», она не дочитала роман и не прихватила книгу с собой. И сразу потеплело на душе, глаза прояснились, ожили, и черты лица помягчели, расправились от полусонных морщин.
Он даже не удивился, увидев раннюю гостью, как будто ждал её. Открыл дверь пошире, пропуская её.
- Я – за книгой, - промямлила Василиса смущённо, хлюпая застывшим засопливившимся носом.
- Проходи, - разрешил хозяин без улыбки, без привета, без какого-либо выражения, словно встретил неизбежную живую напасть, от которой не отвертишься. Она осторожно проскользнула, чтобы – не дай бог! – не задеть его, и остановилась в прихожке, ожидая следующего приглашения, а то так выдаст книгу, и вали по выположенной лестнице. Но нет, Валентин, добряга и классный мужик, смилостивился, уловив потерянность в её душе. – Проходи, - указал рукой на кухню, - кофе будем пить, только что сварганил. С пирожными, - добавил замануху, которой и не требовалось.
Когда уселись за столом, и она совсем избавилась от утренней томящей скованности, вдыхая бодрящий аромат свежесваренного настоящего кофе, он спросил, разливая чёрный напиток с жёлтой пеной, спросил так про так, чтобы не молчать:
- Что-то с утра, вижу, смурная – не с той ноги встала? Говорят, как встретишь утро, так и день пройдёт. Вчера, вроде, толковала об отъезде к мужу в Нидерландию, а радости от этого сегодня что-то не видно, - посмотрел на отъезжающую пытливо.
Василиса с шумом втянула оттаявшие сопли, облизала потрескавшиеся губы, отвела взгляд в окно.
- Ну почему? Цветодело продала, визу оформила, осталось получить, билет на самолёт заказала…
- А ехать уже не хочется, - угадал он.
- Не хочется, - подтвердила она, глубоко вздохнув и шумно отдувшись. Хотела добавить, что хочется на Восток, но не осмелилась тревожить вчерашнее, о котором помалкивали оба.
Валентин отставил кружку, а ей подвинул тарелку с помятыми пирожными, с разрушенными, а то и смазанными напрочь кремами.
- Бери: сладкое успокаивает. – Опять подвинул к себе кружку, осторожно слил из кофеварки остатки кофе. – А меня туда не тянет. Я бы – ни ногой! – и ещё твёрже: - Ни за какие деньги и сказки! Ещё знаток тамошней жизни Куприн говорил или писал, что у них люди, литература, спорт, кухня и пресловутая демократия оболванивают людей на один образец. А мне вовсе не хочется быть болваном даже в ихнем раю. И вообще не светит, чтобы мной помыкали господа Евро, мистеры Доллары и сэры Фунты. Меня устраивает хотя и деревянный, но наш родной товарищ Рубль. Всякие либералы-демократы, моралисты в шкурной шелухе развели там всё оправдывающие скользкие теорийки о толерантности и о всеобщем благе с личным обогащением. Это как же понимать? – Василисе не надо было ничего понимать – она с наслаждением потягивала горячий кофе и с не меньшим наслаждением любовалась его горячностью, не вникая в смысл того, что он пытался втолковать ей и самому себе. – Не зря ихний древний Вольтер называл всю эту прилизанную многословной пустой болтовнёй братию трусливым духовным быдлом. Они бранятся, возмущаются несправедливостью, потом, попыхтев в злобе, выговорившись, садятся ужинать, успокоившись, идут спать и забывают обо всём на