Красная армия

Медведев, быстро проходя мимо своей первой роты, громко скомандовал: «Этот снег взять и складировать на кузов того боевого автомобиля», Душман бросил лопату и, близкий к истерике, закричал: «Что?! Снег склад нести?! Я трактор, да?! Я кино не хочешь смотри?!» Рота хохотала, а Оскомбаев поддразнивал: «Мирзоев, комбат сказал из снега сделать кирпичики и складировать их. Выполняй!»
  Кроме смешного, было и грустное. Вторая резкая черта Эфиопа состояла в том, что он не считался с чувством достоинства офицеров, не говоря уже о солдатах. И если он однажды выглянул из кабинета и крикнул Аракеляну: «Эй, ты, Махмуд нерусский, вызови-ка мне начальника штаба», то это было просто смешно. Карэн ответил «есть» и вслух обматерил комбата по-армянски, оправдавшись перед земляками. Но когда майор громко отчитывал какого-нибудь лейтенанта, обращаясь к нему на ты и ухватив его за пуговицу, словно собирался ударить, никто не улыбался.
  Офицеры, как известно, делятся на две группы – карьеристов и пофигистов. Представитель первой, например, капитан Швердякин, дрожали перед комбатом от страха и сбивчиво оправдывались за несуществующие провинности; представители второй состязались друг с другом в дерзости. Журавлёв однажды на виду у трёх десятков солдат отвёл комбатовскую руку и вежливо предложил: «Может, перестанешь на меня орать?» Но самым дерзким был Пухов. Как-то в понедельник он опоздал на построение и, заскочив в казарму, стал метаться по каптёркам в поисках портупеи. «Бегом ко мне, товарищ старший лейтенант!» - раздался громовой голос Медведева. – «Сейчас, пос… схожу», - брякнул Пухов, скривив в улыбку коричневое от глубокого похмелья лицо.
  Медведев тоже принадлежал к группе карьеристов, а потому был трусоват и, натолкнувшись на самое слабое сопротивление, пасовал. Впрочем, взаимоотношения офицеров батальона лежали не только в человеческой, но и в служебной плоскости. Командир третьего взвода, подчинёнными которого были Флюзин, Петров, Головко, Размадзе и другие, лейтенант
77
Железняков просто не допускал со стороны комбата фамильярностей и, несмотря на явную принадлежность к группе карьеристов, никого и ничего не боялся. Зато боялись и ненавидели этого взводного все солдаты батальона: за фанатичную приверженность букве устава, сверхтребовательность, за то, что никогда не шутил и не улыбался.


  К концу марта приближение весны уже можно было угадать по тому, как ярко стало светить солнце. Но снег почти не поддавался и, покрывшись прозрачной корочкой, отбрасывал прочь от себя солнечные лучи, напитав их своим холодом. Часовые всё так же подымали воротники огромных караульных тулупов, всё так же прятались на посту туда, где было хоть чуточку теплее, разве что перестали во время заряжания со страхом смотреть на термометр, ожидая цифры сорок.
  Последним воскресным утром месяца Митяю снилась весна. Солнце, зелень, одуванчики – всё как надо, но почему-то холод в ногах, между лопатками и даже на макушке головы. Митяй во сне задумался, бывает ли тепло весной или только летом, и, когда кто-то крикнул ему «подъём», даже обиделся: он вовсе не собирался ложиться на сырую землю, лишь кое-где покрытую молодой травкой. Но крик повторился, Митяй подскочил и, уже встав в строй, окончательно проснулся.
  - Выходи строиться на улицу! – скомандовал дежурный по батальону.
  Удивлённые солдаты начали выбегать из казармы, сержанты привычно подгоняли молодых окриками и пинками. Те, кто успевал посмотреть на батальонные часы, удивлялись ещё сильнее.
  Духи каждой роты выходили первыми и становились на плацу, как шахматы на чёрно-белую доску, но не в подряд, а оставляя незаполненные ячейки. Выходили черепа, фазаны, ячейки заполнялись. Сержанты становились впереди, во главе взводов. Деды стояли в коридоре перед дверью до той самой минуты, когда к выходу приближался дежурный офицер, обходивший расположения рот. Они, как самые уважаемые здесь люди, выходили на мороз последними и образовывали арьергарды колонн. Иногда Швердякин и другие ротные, как опытные шахматисты, вмешивались в расстановку фигур, и ставили их по росту, но созданное ими искусственное положение очень быстро переигрывалось по законам солдатской иерархии.
  Дежурный «по бату» начпрод и начвещ Ёлкин после обычного «равняйсь, смирно» улыбнулся и объявил, что подъём на час раньше обычного окупится более ранним отбоем. Самое главное – раньше других проголосовать в клубе за депутатов местной власти.
  - Батальон! Смирно! В походную колонну!.. Поротно!.. Так, у клуба вас ждёт капитан Краснопопов! Бегом марш!
  Грохот сотен сапог взбудоражил тишину, вспугнул ворон.  Кто-то возмущался, кто-то удивлялся, иные даже радовались тому, что первый раз в жизни будут участвовать в выборах. На аллеях, у казарм не было ни души. Но вот за углом показался клуб части, и все увидели важную фигуру замполита: руки за спиной, одна нога впереди, пуговицы на шинели блестят.  Построились, как и у казармы: управление, связисты, три пехотные и танковая роты, батарея, взвод материального обеспечения. Затихли.
  - Так-так, молодцы, комсомольцы! Все?.. Хорошо. Я уже проголосовал за весь батальон. За
78
Василия Ивановича Булкина. Хороший человек, истинный коммунист. Все согласны?! Ну, идите назад, умывайтесь, готовьтесь к завтраку.


  Вряд ли кто будет спорить с тем, что в день своего рождения у каждого человека прекрасное настроение. Но есть в жизни ещё такие дни, когда чувствуешь себя именинником. Например, день расставания со школой: тебя поздравляют, о тебе говорят, а потом дают аттестат и больше тобой не интересуются. Или день, когда, скучно прожив многие месяцы, отправляешься на целые три недели в отпуск. В армейской жизни при внимательном рассмотрении очень мало своего, специфического и больше спроецированного с «гражданки», хотя и несколько своеобразно. К примеру, некая мамаша, не ваша, а из города Обыкновенска, получает письмо от сына из армии с жалобами на издевательства старослужащих, переживает, плачет, пишет командованию гневный памфлет. Через некоторое время, придя на работу, она видит новую молодую работницу и, поручив ей дела, в том числе свои, уходит на полдня в магазин. Плохое сравнение? Тогда оденьте на обеих женщин военную форму, огородите их учреждение высоким забором, и получится та самая «подводная лодка», про которую в армии сочинили пословицу о том, что с неё «никуда не денешься».
  Хорошее тоже своеобразно проецируется с обычной жизни на армейскую. И если в день рождения, как правило, освобождают от наряда да иногда к тому же дают увольнение, то в День своего приказа каждый чувствует себя именинником и без разрешения командиров. Наступил такой праздник весной восемьдесят пятого и для Тюлебекова, Рашидова, Размадзе, Остапенко и Флюзина. Три десятка дедов второго батальона спозаранку вытолкали почтальона Багаутдинова за свежими газетами и принялись обсуждать, будет ли или не будет напечатан сегодня долгожданный приказ военного министра. Сразу же после подъёма духи объявили, что дней до приказа осталось ноль, а некоторые имели наглость прибавить, что отныне они черепа. Но всё же Бог его знает, какая блажь придёт в голову министру, возьмёт да оттянет с лучшим из своих приказов на неделю, чтоб подразнить их, опору армии, прослуживших по двадцать три месяца. Вчера, правда, несколько человек принесли от писарей из штаба весть, что приказ вышел, и даже сказали его номер, но это мало радовало, поверить по-настоящему можно было только увиденному на первой полосе газеты.
  В казарме появился прапорщик Цезарев, официальный старшина первой роты, молодой и невысокий парень с каким-то постоянно скрытным взглядом неприятных серых глаз. К нему, отделившись от группы однопризывников, подошёл Остапенко.
  - Ну что, купили?
  - С тебя причитается, Григорий, на.
  Остап взял газету, быстро развернул. «Рашид, биждо!» Его окружили. «Есть! Ура!!» Газета пошла по рукам.
  - Гриша, меняемся? Ты мне газету…
  - Ну, конечно!.. Первая в батальоне…
  - Дай посмотреть!
  - Я тебе знак дам – отличника…
79
  - Читай, читай!
  - Какое число? И номер?!
… Некоторое время спустя почтальон Багаутдинов прошёл ворота части и потуже затянул ремешки своей сумки. «Пусть поклянчат, дембеля паршивые. Всех заставлю плясать перед батальоном». Он ступил в казарму и уже ощутил телом, как его подхватывают, тискают, снимают с плеча почтальонскую сумку. Но у входа один лишь дневальный гонял туда-сюда швабру, да у штаба разговаривали Морозов и Ёлкин.  По всему коридору не было видно и десятка солдат. Всё, как обычно, все на работах, словно ничего и не произошло. Удивлённый и обиженный, Багаутдинов поднялся на второй этаж. В ленкомнате третьей роты проходило какое-то собрание: особо никто не шумел, но чувствовалось, что там полно народа. Стоявший «на шухере» уважительно посторонился: почтальонов в армии ценят не меньше хлеборезов и поваров. Багаутдинов заглянул внутрь. Действительно, собрание шло полным ходом. Сидячие места все были заняты, на иных стульях теснились по двое солдат, даже вдоль стены стояли, осторожно подпирая стенды. С сосредоточенными лицами все не просто слушали – пожирали глазами – оратора. Самая же важная фигура среди всего происходящего, дух Рыбкин из танковой роты, стоял на двух табуретках и, развернув перед собой, как древний свиток, газету, громко, торжественно, с патетическим надрывом читал: «…Граждан! Мужского! Пола! Которым! Ко дню! Призыва! Исполняется!...» Рыбкин дошёл до конца приказа, умолк. Помолчала и публика. «Хорошё, дух, - приподнялся с места Котэ Размадзе, - нам понравилось. А тэпэрь давай ищё одын раз. Но так понэжнэе…» Оратор вздохнул, осторожно переступил с ноги на ногу и начал: «Приказ! Министра! Обороны! СССР! Об увольнении!..»
  …После ужина Миха пошёл в батальон с кипой газет, из которых дембеля его роты собирались вырезать полоски с приказом для своих альбомов. Он хотел только выполнить просьбу Тюлебекова да обменяться впечатлениями с Колькой и Митяем (всё-таки теперь они черепа, а не духи!) и сразу же вернуться в клуб: день приказа ничего хорошего не сулил. Навстречу Михе из густевших сумерек вынырнули Петрянин и Головко в шинелях.
  - Привет черепушкам! Куда путь держим?
  - Здорово, лысый чэреп! – в последнее время Головко стал говорить с украинским акцентом, словно его язык почувствовал себя свободнее с приближением весны. – В лес!
  - Ну, раскалывайтесь быстрее. Мне срочно надо в батальон.
  - Понимаешь, - заговорил Петрянин, - дембеля послали нас за еловыми ветками. Вот пила.
  - Вы что, венок возлагать будете?
  - Мы этого не знаем. Нам только приказали принести ветки.
  Миха задумался. Идти в батальон что-то расхотелось.
  - Вот что, лесорубы. Я вам помогу напилить веток, а вы отдадите дембелям газеты с приказом и скажете Винокурову, что я ночевать в роту не приду…
  - Ишь якой наглый! – Головко пошёл впереди и говорил, повернув голову назад. – А мы за тебя будем отдуваться. На стодневке закосил и теперь хочешь отмазаться!
  - Ваше дело передать. Скажете: всю ночь буду рисовать. К весенней проверке нужно переделать всю наглядную агитацию в клубе, включая туалет…
  80
  - Говорят, в середине