должностях. Последним его местом перед назначением во второй батальон было командование продовольственными складами. Поручая оперативное ведение дел своему помощнику из РМО солдату Батаеву, другу Винокурова и Памфилова, Номин проводил время за решением важных вопросов в штабе укрепрайона и на гражданке, где всему прочему предпочитал мясокомбинат. Спустившись иногда, как коршун, к месту службы во время получения продуктов нарядом по столовой, Номин, брызгая слюной и закатывая глаза, криком требовал, чтобы посторонние не входили в склад, делая исключение лишь поварам. Наряд обычно не пугался бешеного прапорщика и даже поддразнивал его. Фамилия Номин была переделана в «Гномик» ещё в незапамятные времена каким-то остряком: прапорщик имел фигуру былинного богатыря и раз в пять превосходил по объёму привозимые им из города замороженные говяжьи полутуши.
… Свет погасили, всё стихло. Михе не спалось: сегодня днём он перевозил вещи с дачи троюродной тётки жены Краснопопова на дачу его же жены двоюродной племянницы и, пока ждал с Сичкой машину, успел и сбегать в магазин – новый квартал подпирал дачный посёлок вплотную, - и хорошо выспаться.
В соседнем расположении послышался голос Остапенко, и вслед за тем стало слышно, что кого-то ищут. Миха прислушивался, повернувшись на бок. Вот Остап поравнялся с крайним ярусом кроватей, где спали Оскомбаев и Шутов, за ним появились ещё двое – Романов и Фугас, деды из танковой роты. «Здесь поговорим», - сказал Остап и, взяв табуретку, сел у стены. Подошли ещё четверо, в том числе автовзводовские водилы – Коваль, который никак не мог уговорить зампотеха отпустить его «домой, к маме», и тоже дембель Георгадзе. Этот и рад бы побыстрее рассчитаться с армией, да мешала беда, о которой знал весь батальон: биджо совершенно не разбирался в устройстве машины, проездив два года за счёт купленных дома водительских прав. Теперь же замполит майор Гамбарян сумел напрочь перекрыть возможность припахивать молодых водителей для подготовки к сдаче машин дембелями. Тех двоих, кто пришёл следом, Миха не узнал, но они встали совсем не так, как тот же Коваль, который опёрся о кровать и спросившему спросонок Соколову, кто здесь, искренне посоветовал заткнуться. Обо всём Миха догадался только тогда, когда последние двое после двух-трёх фраз были сбиты с ног. «Всё ясно: бьют молодых сержантов… Надеюсь, нас трогать не будут…»
Новеньких били за то, что у них не оказалось денег, но это был только повод: новеньких бьют всегда, «так положено». Через ряды кроватей при слабом дежурном освещении Миха не мог хорошо разглядеть происходящее, но слышал всё очень ясно. Тоном большого начальника говорил Остап, сидевший на табурете.
- Значится, нету?.. А у кого есть?.. Не знаете…
92
Кого-то опять «уронили», и Остап продолжал:
- Нет у вас, подымайте кого-нибудь из своих, тогда мы вас отпустим…
Миха видел, как один из сержантов зашёл в расположение танковой роты, привёл кого-то и с разрешения Остапенко и других ушёл. Второй осторожно протискивался между их коек. В первой роте спали трое из вновьприбывших, но сержант дошёл до окна и вернулся к «старикам» один.
- Никого не могу найти: темно.
- Что?! Не можешь?! – послышался ехидный голосок Щербы (прозвище Щербицкого). – Да ты у меня, сука, всю ночь будешь тумбочке честь отдавать!
Пока храбреца пинали на полу ногами, Остап и Романов беседовали с другими, которые будили друг друга и по первому требованию доставали из карманов всё, что могло заинтересовать палачей. Били каждого, но особенно доставалось тем, кто стонал или даже плакал.
Когда «сражение» закончилось и все разошлись, Миха не выдержал и решил посмотреть на сержанта, который так демонстративно отказался вызывать своих товарищей для избиения. Тихо соскользнув с кровати – где-то в темноте напротив Романов ещё укладывался и мог потребовать принести воды или ещё чего-нибудь – Миха натянул сапоги и, изобразив сонный вид, двинулся по направлению к туалету. Избитый молодой сержант теперь сидел на «генеральской» табуретке, с которой пять минут назад руководил операцией Остапенко, и, обхватив себя руками за живот и поясницу, сильно наклонился вперёд. Это был щупленький парень, худощавый, светловолосый, которого Миха даже не запомнил с вечера. «Помоги пожалуйста дойти до умывальника, а то живот болит…» - попросил он почти спокойным голосом. Миха поколебался («Бог знает, где эта банда сейчас») и подал руку.
Двадцатого мая рота Швердякина возвратилась на первый этаж и начала устраиваться на привычном месте уже в сильно обновлённом составе. Весенний призыв дал роте восемь молодых солдат. Двое – белорус Лешевич и Каныкбаев из южного Казахстана – пополнили первый, винокуровский взвод. Водительское место во втором взводе должен был занять низкорослый, белокурый Поленцов: Остап уже был, что называется, на чемоданах. Кроме того под начало Оскомбаева ротный поставил ещё двух бывших жителей солнечной Средней Азии -Султанова и Бахтиярова. Замок третьего взвода Памфилов получил только одного духа – Гасанова, к великой досаде двух других азербайджанцев, Годжаева и Мамедова, каждый из которых хотел взять молодого земляка под покровительство в свой взвод. Впрочем, отнесение к тому или иному взводу проявлялось только при построениях, когда замкомвзвода становились впереди, а их подчинённые выстраивались за ними в колонны по одному, да ещё при уборке: каждый спал только в ряду кроватей своего взвода и соответственно там наводил порядок.
Швердякину также удалось сформировать маленькие отделения своей роты: командовать связистским он поспешил назначить младшего сержанта Чабаева и дал ему в подчинение молодого Седых, родом из Москвы. Поспешил, потому что при распределении молодых сержантов рота получила сразу троих, в то время как соответствующая должность оказалась лишь одна – командира зенитного отделения. Её занял один из новеньких, младший сержант Сайко, моментально получивший прозвище Хохол, хотя родился, вырос и призвался в
93
противоположном от Украины конце Союза. Его подчиненным стал дух Якубов. Двое других младших сержантов – Чуриков и Мишарин, - несмотря на лычки на погонах, заняли всего лишь ефрейторские должности командиров пулемётных расчётов. Назначению Сайко и вообще тому, что он попал в эту роту, очень обрадовался Миха: сержант был тем самым храбрецом, который не выдал товарищей во время недавнего повторения Варфоломеевской ночи.
Таким образом, первая рота второго батальона, пополненная одиннадцатью штыками, всего в случае боевых действий была в состоянии выставить до сорока бойцов, включая офицеров, сержантов, рядовых и большого прапорщика Гномика. Однако волна, принёсшая такое богатое пополнение личного состава роты, откатываясь, унесла и кое-кого с собой. Помимо Остапенко, которого, несмотря на плохие отношения со всеми офицерами, когда-нибудь должны были отпустить домой, ждал перевода в РМО складчик Юсупов. Шутов же, отдавший Родине полгода службы в госпитале в качестве больного (или бессменного мойщика полов, о чём сплетничал Грибанин), считал себя теперь дембелем: сразу же после его выписки по инстанциям пошла бумага о комиссовании. Чтобы не бегать на утренней зарядке, он подметал и тёр паркет в расположении; чтобы не упасть в обморок в карауле, он мыл туалет в наряде по роте; а чтобы не умереть до отъезда из армии, он частенько после отбоя стирал чужую одежду или бегал в хлеборезку за тёплой свежей буханкой для себя и для того парня, который, чувствуя приближение дембеля, мучился бессонницей и, нервничая, испытывал приступы голода.
Пополнение вызвало в роте самую разнообразную реакцию. Кто-то радовался появлению земляка, кто-то огорчался, что он по-прежнему здесь один из своей местности. Казахи тут же взяли Каныкбаева под свою опеку, чем вызвали множество упрёков от сторонников деления армии по призывам, а не по нациям. То же попытались сделать и азербайджанцы швердякинской роты, но старший их по призыву Памфилов, замок Гасанова, не делал своему духу никаких поблажек. Меньше повезло Султанову и Бахтиярову, ибо их земляк Мурат Курбанов, хотя и разыгрывал перед молодыми опытного и закалённого в боях солдата, никакой поддержки им, кроме как советом, оказать не мог. Он сам только-только выкарабкался из того унизительного положения, когда любой мог послать с каким-то маленьким поручением или обозвать «духом» или «чмырём». Однако два молодых узбека и сами были не лыком шиты и, прекрасно отдавая себе отчёт, в какое учреждение они попали, относились к «плохим» приказам с абсолютным непониманием и не торопились показывать своё вполне сносное знание русского языка.
По прибытии новеньких Мухаммад Мирзоев необыкновенно зазнался и задрал свой большой нос, подобный клюву старого орла, сантиметров на пять выше того уровня, на котором он находился «по духовству». Душман обнаглел настолько, что даже стал заставлять Султанова подшить своё хэбэ и оставил молодого в покое лишь после того, как Курбанов и Пахратдинов, которых он иногда называл земляками, заклеймили его предателем и вообще немусульманином. Душман обиделся и отдал хэбэ Петрову.
Русских старослужащих и черепов в роте теперь было около десятка, и всё же русские духи сразу оказались на последней ступеньке солдатской иерархии. Их легче было заставить что-то сделать: никому не приходило в голову сослаться на плохое понимание родной речи, да они и сами по себе были намного податливее своих южных однопризывников. Испуганные, голодные, ошарашенные режимом и нравами, они бегом исполняли любые поручения и безропотно подшивали и стирали чужую форму. Только Вадик Якубов, получивший прозвище Якут по месту жительства – южной Якутии, - общительный и выносливый парень, не позволял себя припахивать. В первую же ночь он наотрез отказался принести Душману воды из умывальника, и тот, к удивлению, сразу же отступил, вызвав насмешки всей роты. «Духи бьёшь – тюрьма сидишь», - здраво рассудил Душман и имел на это все основания. Почти ежедневно
94
офицеры напоминали о том, что нынешний восемьдесят пятый год – переломный в борьбе с неуставными отношениями. Частенько во время общей вечерней поверки ответственный по части подполковник – сам командир или его зам – читал с десяток приказов: «Довести до сведения личного состава…» Помимо каждодневной гибели на учениях, в авариях, в карауле или от употребления популярного антифриза, помимо судебных приговоров за воровство, самоволки и изнасилования, всё чаще происходили осуждения на год-два дисбата за издевательства над молодыми солдатами. Запугивания и предупреждения сказывались: весенние духи были приняты в ротах и батареях куда более мирно, чем полгода назад те, кто ныне именовал себя черепами. В голопольском гарнизоне, охранявшем границу, кроме прапорщика зенитного полка, укравшего три полушубка, судить пока никого не собирались, однако в батальоне Эфиопа был разжалован в рядовые старшина-дед только за то, что его каптёрщик Яшкин случайно упал на табуретку точно нижней частью левого глаза.
Двадцатого числа последнего весеннего месяца молодёжь
