приняла присягу, и замполит Филипченко во второй половине дня загнал свою роту в ленкомнату на комсомольское собрание.
Солдаты шумно рассаживались, с любопытством оглядывая стены: готовясь к проверке, Филипченко и его помощники Соколов и Наульбегов полностью поменяли интерьер ленинской. Если прежде государства-агрессоры клеймились позором с одного стенда, то теперь каждому из них щедро отвели по отдельному стенду, соответственно увеличился и клеймящий текст. В киоте политбюро главное место теперь заняла икона свежего генсека Горбачёва, портрет устаревшего выбросили на свалку за летним туалетом.
Комсомольское собрание первой роты почтила своим присутствием целая куча партийных: пришли замполиты роты и батальона, ротный и молодой незнакомый старлей, которого Краснопопов сразу же представил как нового комсорга батальона Бухарёва и попросил присутствующих любить его и жаловать. Пока с интересом разглядывали новенького, Душман спросил у Курбанова громким шёпотом: «Жаловаться, а?..» Однако вскоре Швердякин и – после короткой приветственной речи – Краснопопов ушли, и комсорг Соколов повёл собрание, советуясь по процедуре с оставшимися офицерами. Бухарёв своё выступление начал с того, что обратил рассеянное внимание солдат на чрезвычайную важность каждого поступка комсомольца для дела строительства коммунистического будущего и его защиты. От правильного выбора комсорга, сказал он, зависит, может быть, даже судьба всей Родины в целом, ибо данный исторический период как обычно очень суров и важен и опять требует ответственных решений.
- Каким же должен быть новый комсомольский вожак роты?.. – здесь комсорг батальона, как опытный проповедник, сделал паузу, но не получил ответа на свой принципиальный вопрос.
Митяй чувствовал, что, кажется, может сказать, каким, но побоялся: всякий раз, когда в его присутствии кто-нибудь напоминал об угрозе с запада, востока, севера и юга, у Митяя холодели пальцы ног от страха за маму, Вику, брата и сестрёнку-школьницу. Бухарёв снял напряжение: комсорг должен быть идейно подкованным («Кто лошадь?» - опять тихо спроси бестолковый Душман), морально устойчивым и политически грамотным, то есть читать перед сном труды классиков марксизма-ленинизма. Тут каждый внутренне с облегчением вздохнул: такого не читал, и поэтому пост комсорга не грозит.
Минуты три рота сидела под впечатлением сказанного, осознавая каждой клеткой тела ответственность за предстоящее решение. Потом Филипченко сделал замечание Мазурову, чтоб не спал, и Соколов быстро отчитался за свою полугодовую работу. Миха обратил внимание на цифру проведённых комсомольских собраний – шесть, потому что не помнил ни одного.
95
«Хотят империалистов запугать отчётностью», - догадался он.
Вдруг дневальный прокричал о сборе всех офицеров в кабинете комбата, и собрание пришлось прервать. У кого было что покурить, пошли в туалет, остальные разбрелись по коридору.
Вообще, первая рота обладала уникальным свойством моментально рассасываться. Если для построения всего личного состава, включая Мазурова и Юсупова, требовалось не менее сорока минут, то для выполнения команды «разойдись» хватало двух секунд. Казалось, солдаты исчезали сквозь стены и пол, и на месте боевого подразделения оставалось лишь пять-шесть молодых, для которых шаг в сторону считался самоволкой.
Духи под руководством Сайко занялись сто первым за этот день натиранием полов, а Миха стал рассказывать молодому сержанту обо всём самом плохом и самом хорошем в жизни батальона. Якут часто останавливался, вежливо задавал вопросы. Другие, неприязненно поглядывая на хитрого однопризывника, молча шаркали ногами, прижимавшими к полу старые портянки. Долговязый Седых тёр сразу двумя. Со стороны каптёрки прогремел голос Памфилова: «Кириллюк! Иди сюда или пришли кого-нибудь! Только не молодого!»
Михе польстило, что с ним обращаются как с настоящим черепом: дают возможность припахивать по цепочке другого. Он оглянулся к Зайцеву, который копался в своей тумбочке, очевидно, перебирая письма.
- Коля, тебя твой замок зовёт. Он возле каптёрки.
- Пошёл ты, дух… Молод ещё мне приказывать, -огрызнулся тот.
- Я духовство своё уже забуду, а ты и со следующими дембелями будешь на приказ что-то интересное делать в бытовке…
Зайцев молча отвернулся к своим письмам, но Миха заметил, как покраснели уши трусливого фазана.
- Колёк, да ты не дуйся. Диверсантом в Китай Панфилов всё равно тебя не пошлёт: произношение не очень…
- Ладно, Миха, сиди. Я схожу… Это ж не твой сержант.
- Да-да, мой в отъезде.
Миха, наконец, смог продолжить разговор с Сайко в том же тоне бывалого солдата и был очень доволен волевой победой над сослуживцем. А через полчаса комбат отпустил офицеров, и Филипченко с Бухарёвым возобновили собрание первой роты… Кандидатур нового секретаря комсомольской организации солдаты выдвинули множество. Оскомбаев предложил Аракеляна, Аракелян – Оскомбаева; второй взвод выдвинул Грибанина, первый – Кирьякову. Над Бухарёвым, который не знал фамилий и принимал всё всерьёз, смеялись, и замполит поспешил взять бразды правления в свои руки.
- Так, Соколова переизбирать нельзя: скорее всего он от нас уйдёт…
На удивлённые вопросы солдат Филипченко хитро улыбнулся и объяснил:
- Представитель нашей роты продолжит службу в Особом отделе части… Я предлагаю выбрать из рядовых. У сержантов и так достаточно обязанностей.
96
Новая волна шуток готова была прокатиться от стены до стены ленинской комнаты, и замполит конкретизировал своё предложение.
- Ну что, Калев?
- Э-э, товарищ лейтенант, да он такой же бандеровец, как и я, - ответил за Лаанеоте Головко.
- Я не комсомолец, - сказал, приподнявшись, эстонец.
Офицеры переглянулись.
- Та-ак, примем к сведению, - Филипченко стал листать свой красивый блокнот. – Предлагайте, предлагайте… Только серьёзно: скоро построение.
Через пять минут место Соколова занял вновь избранный комсорг Серик Наульбегов. Когда повестка была исчерпана, замполит сделал объявление. Оказалось, в роте действовала вражеская группа некомсомольцев: Лаанеоте и Кириллюк. Необходимо было срочно включить обоих в ряды передовой советской молодёжи. Бухарёв спросил, не собирается ли кто-нибудь из группы несознательных поступать после армии в институт. Калев ответил утвердительно, и после того как оба офицера дружно протянули «ну-у», сдался. Миха в этой банде оказался самым закоренелым и ответил, что, «закончив армию, поступит в пожарные, милиционеры или прапорщики – лишь бы не работать». Обычно весёлый Филипченко сделал такое страшное лицо, что присутствующие вспомнили о постоянной военной угрозе, и рядовой Кириллюк сменил тон и серьёзно сказал:
- Я недостойный, товарищ старший лейтенант и товарищ лейтенант. Я изнасиловал генеральскую дочку… Только она сама согласилась.
Бухарёв открыл рот, но «о» не сказал, а его чёрненькие усики смешно вытянулись своими кончиками вниз. Удивился и обычно невозмутимый Филипченко.
- Как так: изнасиловал, но – сама?.. – тоном следователя спросил замполит, перекрыв смешки солдат.
- Аморально совратил, товарищ лейтенант. По обоюдному согласию. Но нам было по семнадцать: несовершеннолетняя, как говорится. Каюсь.
Команда о построении прервала исповедь. Последнее слово было за Бухарёвым, который, перекрывая общий смех, заявил, что он не поп, чтобы перед ним каяться, и что «мы вернёмся к данному вопросу в ближайшее время».
За время майских каникул, которые в армии длятся до первого июня, начала нового учебного периода, почти каждый солдат первой роты успел сходить в увольнение. Памфилов и Аракелян, бывшие с ротным в хороших отношениях, ходили «в увал», когда хотели, точнее, когда появлялись деньги. В конце месяца Митяю исполнилось девятнадцать, и Швердякин взял ему увольнительную записку, приписав в ней ещё двоих – Кириллюка и Головко, давно уже наступавших ему на пятки. Трое приятелей сразу после отбоя уединились в бытовке и, полные самых радужных надежд, принялись готовиться к завтрашнему празднику. Работы было едва ли не на всю ночь. До сих пор ни один из них даже не примерял свою парадную форму, выданную старлеем Ёлкиным-Палкиным (начвещем Ёлкиным), «исходя из имеющихся в наличии
97
размеров». Теперь предстояло всё подобрать, подогнать, привести в подобающий вид с помощью ниток, иголки и утюга, а далеко не новые рубашки выстирать и высушить. Памфилов сразу предупредил, что все фуражки в роте в ужасном состоянии и шнурков для ботинок на троих не хватит, но Петро Головко обещал пробежаться с утра по землякам…
Спать легли в четвёртом часу утра. Впрочем, трое черепов, которым за полгода службы пришлось провести не один десяток бессонных ночей, уже не страдали от недостатка сна и были в этом отношении настоящими солдатами: могли спать три часа в неделю, могли и по двадцать часов в сутки.
Воскресным утром, после завтрака, пока солдаты слонялись и думали, чем бы заняться, а офицеры решали, как бы занять бойцов и одновременно сохранить видимость выходного дня, увольняемые вновь зашли в бытовку: оставалось погладить рубашки и начистить ботинки.
- Я уже не представляю, как с этими гражданскими вести себя… – сказал Митяй.
- О чём бы я заботился! – возбуждённо и преувеличенно громко возразил Головко. – Все бабы наши! Я знаю, где здесь по вечерам танцы!
Вошёл Памфилов, неся перед собой на плечиках рубашку, совсем новую, тёмно-зелёную. Он молча взял у Михи из рук утюг, небрежно погладил. Выходя, положил перед Митяем какую-то бумажку: «Морозов вас проинструктирует… Не дай Бог, до поверки не вернётесь…» Митяй развернул маленький бланк, начал читать вслух:
- Голопольский гарнизон. Увольнительная записка. Рядовой Митяев… С ним следуют два человека… Уволен до… полдесятого.
В бытовку вошёл Остапенко, и на него посмотрели больше с любопытством, чем с опаской: в последние недели он в роте не появлялся. Остап нёс шикарную парадку с чёрными погонами и петлицами. Вместе с ним из коридора влетел крик дневального: «Батальон! Строиться на спортивный праздник! Увольняемые, приготовиться к построению!» Остап обвёл присутствующих своим тяжёлым взглядом: Митяй доглаживал, Головко переодевался, Миха, с трудом скрывая улыбку, разглядывал себя в зеркале в непривычном обличье.
- Кириллюк, погладь брюки.
«Отпускают домой. Теперь ты в нашей роте никто. И бить меня тебе некогда, да и не станешь рисковать», - подумал Миха, а вслух сказал:
- Мне некогда. Морозов строит.
- Ну-ну, - Остап взял влажное полотенце и начал гладить сам.
Миха, дожидаясь приятелей, дёргал, пытаясь выровнять, некрасивую фуражку. В комнате повисла напряжённая тишина. Вдруг дембель заговорил: поначалу словно сам с собой, так что троица и не расслышала первых слов, потом громче, раздражаясь с каждым словом:
- … и духи вас будут на хер посылать, когда станете дедами… Армия держится на дедовщине. Не будет дедовщины, и армии придёт п… Кадетам поскорее бы домой смотаться… Они и порядок не сумеют заставить навести…
Как вспыхивает и гаснет пламя, стих и неожиданный монолог Остапа. Дембель ушёл в себя,
