а удивлённые и растерянный черепа вышли из бытовки.
В десять часов воскресный дежурный по батальону парторг Морозов в первый раз построил
98
увольняемых. Сделав каждому замечание по форме одежды, отпустил готовиться ещё раз. На следующем построении в одиннадцать Морозов посмотрел у солдат носки и, обнаружив у некоторых не синие, вновь распустил. Батальон под шум оркестра уже второй раз протопал по центральной аллее в трёхкилометровом забеге, а несчастные в праздничной форме бегали в поисках то того, то другого. Панфилов давно ушёл в город без всяких построений, закрыв каптёрку, и Михе пришлось под расписку брать другую фуражку в танковой роте. Наконец, в первом часу все восемнадцать увольняемых приняли вид, достойный прогулки по Голопольску: побритые, в чистой, идеально выглаженной форме с сияющими пуговицами и кокардами, в ботинках, вглядевшись в которые Морозов видел отражение своего вечнобордового носа. Был проведён краткий инструктаж, главный пункт которого требовал уступать место офицерам в поездах и самолётах, и можно было идти на свободу, обязательно повторяя про себя: «Вернуться в девять тридцать, вернуться в девять тридцать…»
Замученный спортпраздником батальон входил в казарму, а восемнадцать счастливцев строем отправились к КПП. До остановки дошли все вместе. Автобуса дожидались человек пять гражданских, включая грязного пьяного, который широко раскинулся на лавке. Доехав до центра, увольняемые разбрелись по двое-трое в разные стороны.
Митяй и следовавшие с ним доехали до самой площади и в растерянности встали на широком тротуаре, выложенном квадратиками. Даже Головко больше не болтал, а, приоткрыв рот, провожал взглядом девушек, одетых уже по-летнему легко. Справа по площади Революции ходили парочки, прямо перед солдатами по площади Октября бабушки и мамы гуляли с детьми. Яркое майское солнце, свежий воздух свободы, множество народа напомнили, что мир огромен и жизнь прекрасна.
- Что остолбенели, как дикари, которые увидели пароход? – очнулся Миха. – Пойдём в кино?
- Я б сейчас килограмм мороженого съел, - ответил Митяй.
С ним согласились, и все трое двинулись к кафе. Однако лишь успели обогнуть фотоателье, посетовав, что сегодня оно закрыто, как столкнулись с патрулём. Низкорослый старлей в пыльной, с пятнами форме, перетянутый ремнями так, что один погон уполз на спину, а другой свисал с плеча, в огромной фуражке, с которой спокойно взлетел бы вертолёт, и с кобурой на боку предводительствовал двумя смуглыми солдатами. Миха, Митяй и Петро отдали честь; старлей, явно обрадованный встрече, встрепенулся и перестал вытирать пот грязным платком.
- Так. Прекрасно. Ваши увольняшки… И военные тоже. Ага. Всё сходится… До двадцати одного тридцати, - он посмотрел на часы. – Ну-ка расстегнитесь. Посмотрим на ваши рубашки. Так, клеймение есть. А на фуражках? Угу, угу… О, носки. Стоп! Товарищ солдат, почему шнурки разного фасону?
- Чего – разного?.. – Головко удивлённо посмотрел на свои ноги. – Нет, это ж я так завязал: здесь под низ пропустил, здесь сверху.
Полуденное солнце всё набирало силу, словно оправдываясь перед землёй за зимнее безделье; молодой ветерок играл светло-зелёными, недавно народившимися листочками; мимо «Фотографии», не торопясь, прогуливались люди; под присмотром взрослых проезжали на трёхколёсных велосипедах малыши; а Миха с Митяем, краснея, смотрели, как Петро нервно перешнуровывал ботинок. Солдаты патруля высокомерно зевали и плевались.
… Около семи вечера вся троица, крепко связанная одной увольнительной запиской, по предложению Головко отправилась в Дом Культуры на танцы. Купив билеты, уровцы сели в уголок, несколько подавленные присутствием девичьих компаний, которые стояли кружками и
99
щебетали о своём, и шумом, исходившим от эстрады, на которой настраивали гитары. Прямоугольный зал постепенно наполнялся. Молодёжь вела себя по-хозяйски и с видом завсегдатаев слонялась туда-сюда, здоровалась, перекликалась, поднималась куда-то наверх, заходила в какие-то двери. Каждую пару минут входили два-три солдата, и, когда заиграла музыка, зелёных людей в фуражках набралось до трёх десятков. Гражданские, наоборот, не спешили войти внутрь, превращая своё появление на танцах в какой-то торжественный акт, полный ритуальных нюансов. Каждый шестнадцати – семнадцатилетний, прежде чем оказаться среди танцующих, обходил с рукопожатием двадцать пять наиболее близких друзей их тех, кто тёрся у входа, потом подзадоривал кого-нибудь из них, решившегося подойти к кассе, охранявшейся двумя милиционерами, и, посмеявшись некоторое время с какой-нибудь группой, шёл к кассе сам, уже отвечая на шутки других, провожаемый, словно на экзамен. Затем серьёзно спорил о чём-то с билетёршей при помощи междометий «А?! Да ну! Ага!» и, наконец, входил в зал, приветственно поднимая руки на входе. Его встречали как чемпиона, но без цветов и волокли в туалет покурить, а девчонки провожали минутного героя глазами, и разговор их продолжался.
Миха сидел, не постеснявшись опереться спиной на стену, и подолгу смотрел то на одну, то на другую девушку; Митяй оторопело разглядывал народ, который не то что танцевать, даже смотреть в сторону музыкантов не хотел; Петро ёрзал и бросал взгляд из стороны в сторону: «Не, не будемо торопыться. Ще успеем сплясять…»
Митяй увидел сбоку от них, там, где начиналась лестница на второй этаж, электронные часы и удовлетворённо сказал:
- Во, хоть время будем знать.
Его приятели глянули тоже, и все трое вдруг ощутили где-то чуть ниже сердца одинаковый тоскливый холодок: свободы оставалось не более, чем на час.
- Спецом для солдат повесили, - процедил Миха.
Петро, который уже потирал руки, встрепенулся:
- Чего сидеть! Вон солдаты пошли уже танцевать. Вставай, примёрзли…
Ансамбль заиграл-запел модную песенку, и всё пространство от эстрады до самых туалетов вмиг заполнилось танцующими. Миха обратил внимание на пляску нового вида – группами, с синхронным размахиванием руками.
- Побачь, хохол, шо зразумели, пока ты був на фронте.
- Не кривляй мою мову.
- Чего?
- Пошли к своим… - он ткнул пальцем на группу солдат-чернопогонников.
Как ни выделывались гражданские, всё же далеко им было до военных. Великий учёный сказал, что относительна масса тела. Но относительны и человеческие привязанности. Иной молодой человек несколько месяцев не будет ходить на «танцульки» и не заметит этого, потому что – доступно. Нужно прожить это время в полной изоляции от всех маленьких радостей обычной жизни, чтобы оценить их. Солдаты плясали как в последний раз. Здесь было всё: сверстники, веселье, улыбки девчонок, а за спиной уже маячили нудная работа, однообразные наряды и караулы, борьба за существование в столовой, железные кровати с одинаковыми
100
синими одеялами, ненавистные лица тех, кто уедет домой раньше. И солдаты плясали, как будто завтра в бой. Тяжело подпрыгивали двое с танковыми эмблемами, лихо выделывали фигуры ногами несколько связистов, а три приятеля-пехотинца, одурманенные музыкой, совсем не похожей на ритм ротной строевой песни, чувствовавшие себя в ботинках легко, словно в невесомости, выплясывали так, что казалось вот-вот пойдут вприсядку – по залу, по асфальтированной площадке у Дома Культуры, по вечерним улицам ласкового весеннего города.
«Без пятнадцати девять… - мелькали отрывистые мысли в Михиной голове. – Все смотрят на нас… Перед смертью не надышешься… Последним чмырём буду, если не станцую с самой красивой девчонкой… Будет, о чём вспоминать следующие полгода…» Очередная песня закончилась, но вместо следующей музыканты ансамбля устроили маленький конкурс, об условиях которого солдаты, забывшие, что такое толкаться, не узнали: любопытные моментально выстроили у эстрады пять плотных шеренг. Миха отказался идти курить: сами не купили, а «стрелять» здесь ему не хотелось, но его приятелям делать это и не пришлось: едва они зашли в туалет, как у них спросили, какая часть и в порыве признательности – «Укрепрайон! Границу держите!» - тут же предложили покурить, и не только сигарету. А минут через пять, когда, отделавшись от навязчивого подвыпившего паренька, со слезами, переходящими в рыдания, просившего взять его с собой защищать Родину, Митяй и Петро вернулись на своё место, их ждал сюрприз: среди немногочисленных пар – в основном девчонка с девчонкой – с высокой стройной шатенкой вальсировал Миха. Заметно было, что многие любовались грациозной военно-гражданской парочкой. Пока Митяй думал, как бы ему незаметно закрыть рот и исчезнуть в ближайшем тёмном углу, Петро направился прямо к одной из девичьих групп и выбрал на танец толстенькую симпатичную партнёршу, которая выделялась тем, что бойко руководила беседой подруг, а также простодушной задорной улыбкой. Митяй растерялся ещё больше и отошёл в угол с открытым ртом.
Следующий танец все трое решили сделать последним, и Головко ушёл в круг толстушки. Когда музыка утихла, он показал Михе один палец.
- Ну, хохол! Наверное, влюбился!
- А что он там машет?!
- Ещё один пляшем и уходим!
- Ладно, добежим!
После песни объявили конкурс – чтение стихов о любви – но рядовые Митяев и Кириллюк, верные присяге, направились к выходу и остановились там в ожидании Головко. Судя по всему, в ДК только разгоралось веселье. Народ всё прибывал, а за стеклянными дверями мелькали оранжевые огоньки милицейских машин. Но друзья усилием воли спрятали непатриотические чувства поглубже в закоулки своих душ и мыслями уже вернулись к службе. Подбежал Петро.
- Хлопцы, вы катите! Я на поверку приду. Скажите Панфилу: пошёл провожать подруг. У него самого за забором бикса…
- Опомнитесь, красноармеец! – стал возражать Миха. – Пришьют самоволку. И увольняшка одна на троих. Посмотри: на выходе патруль.
- Всё, пацаны, идите. Сказал: приду, значит, приду. Добегу как-нибудь по темноте… Может, и к полдесятому успею.
101
Последние слова Головко произнёс не очень уверенно: рядом с милиционером у единственной входной двери действительно стоял офицер с повязкой начальника патруля. Миха размышлял.
- Хохол, пригласи её к забору в любой день вечером.
- Не могу, Мишка, понимаешь, не могу. Надо проводить.
- Ладно, выйдешь с нами, а как пройдём патруль, возьмёшь увольняшку себе.
- Вот это по-товарищески! Спасибо! Бумажку покажу в темноте, сойдёт!..
- Да...как уязвима наша оборона. Какая-то смазливая тёлка…
- Выбирай выражения, боец, - самодовольно урезонил Миху дезертир.
… Два друга спокойно дошли до своей части, даже быстрее, чем предполагали. До поверки Головко не появился. В честь воскресенья батальоны выгнали на большой плац, и солдаты простояли с полчаса в ожидании ответственного по части, какого-то Бонапарова, последнего по значимости из заместителей командира. «Зама по стрелянным гильзам», как сказал Оскомбаев. Всё время, пока стояли, Памфилов бросал на Миху с Митяем злые взгляды. И только когда подполковник наконец прибыл, словно сговорившись с ним, появился и Головко. Началась вечерняя поверка, и Памфилов на время отложил свои ругательства. Впрочем, всю злость солдат, накопленную за
