зла, то униженным и оскорбленным и дальше свою лямку жизни тянуть полагается. Если силы добра, то те накормят и утешат, исходя из имеющегося бюджета.
- Браво, батюшка! Как вы любопытно сей вечный вопрос изложили, - воскликнул студент не без тайной язвительности. На что отец Гермоген кротко ответствовал:
- Так что нового отобразил г-н Достоевский?
- Прежде хочу о старом напомнить. В «Преступлении и наказании» любопытная идея рассматривается. Некий молодой человек пришел к мысли, что преступление становится грехом, если совершивший воспринимает свое деяния как грех. А если нет восприятия сделанного как грех, то нет и самого греха, а есть ловко провернутое дельце-с. Да только ли суть в уголовщине? Предположим, Полине, как ангельскому цветку нашему, будет предложено стать любовницей богатой и уважаемой персоны, то примет она решение, исходя из своей оценки – «плохо - хорошо». Посчитает «хорошо», то за что же ее осуждать? Она сама себе бог и дьявол-искуситель.
- А хорошо ли это – самому решать?
- Справедливо изволили заметить. Общество считает, что нехорошо-с. А вот некий господин философ… немецкий, а стало быть, очень ученый человек, посчитал, что нечего другим людям навязывать свое мнение конкретной личности, стесняя тем его свободный дух. Иной индивид может и должен быть больше, чем обычный человек. Он может стать сверхчеловеком! Да и вся просвещенная Европа о том же вещает. Свободными мы должны быть. Без узды-с!
- А хорошо ли снять узду с человека? – вопросил отец Гермоген.
- А вот это мы узнаем в конце человеческого повествования. В конце человеческой комедии, как выразился мсье Бальзак.
- Нельзя отпускать человека на волю, - ворчливо заявила Аграфена. – Избалуется народ.
- Вот вам обратное мнение. Считай, глас народный! – указал отец Гермоген на Аграфену. – Так, по-вашему, зря крепостное право похерили, Агрофена Прокопьевна? Раньше крестьянин пил горькую с разрешения помещика, а теперь, поганец, вполне свободно, как гражданин!
- Чего-то я вас понимать перестал, - пробормотал Прохор Иванович. – Вы лучше вернитесь к началу… Вот, к примеру, пьесу можно было бы составить, где девушке, навроде госпожи Полины, некто богатый и уважаемый человек сделал известное меркантильное предложение из самого лучшего расположения.
- Ах! – воскликнула Полина и закрыла лицо руками.
Что ответила Полина, осталось невыясненным, зато следовало продолжение какого-то другого куска.
- И вот я вопрошаю: а если, следуя евангельскому указанию, я, получив по левой щеке, не успею подставить другую, как тут же влепят по правой, то как быть? Вопрос уровня г-на Достоевского! Тут тебе и унижение, тут тебе и оскорбление, и тут же возможность духом возвыситься!
Я не стал далее ворошить прошлое и отставил чтение. И не сказал бы, что испугался, но все равно решил отставить сие занятие. Если не знать о чем-то – то и не было такого.
Обсуждение
1
Затем было обсуждение. Предварительно я отнес экземпляры рукописи всем заведующим гуманитарных кафедр (спасибо Ирине еще раз). На доске объявлений вывесили сообщение о предстоящем совместном заседании с предложением всем желающим ознакомиться с представленными на грант работами.
Все эти дни я готовился к защите проекта. Почитал соответствующую литературу, начиная с Библии. Внес в рукопись изменения. Устранил несколько чересчур смелых предложений. Пришлось изменить концовку. Перепробовав несколько вариантов, мы с Иваном остановились на следующей заключительной формулировке.
Переход России к принципам демократии и возвращение страны к религиозным ценностям – важная веха на пути обретения нацией фундаментальных основ человеческого общежития, тысячелетней традиции народной и государственной жизни. Однако это не должно останавливать развитие светской науки, в том числе светского взгляда на богословские мировоззренческие проблемы. Дискуссия на эти темы докажет крепость демократического курса в нашей стране, составной частью которой является свобода совести.
(Первая половина текста принадлежит мне, вторая – Ивану.
- Мой демагогический посыл лучше, - заявил я.
- А мой интеллигентнее, - парировал Иван.)
Про себя же я дал зарок - не лезть в бутылку. Решил так: я честно повоюю, чтобы не прятать потом глаза от Ивана, а там – будь что будет.
Я вошел в аудиторию одним из последних. Помимо наших сидело двое гостей – Разуваев и Ирина.
Пал Палыч занял свое председательское место, поздоровался, доброжелательно оглядел собравшихся и приступил к своему дипломатически непростому председательскому делу:
- Итак, рукопись кто хотел - прочитал, можно переходить к обсуждению. Регламент: докладчикам до десяти минут, выступающим в прениях – до пяти минут. Возражений нет? Приступим.
Первым взошел за кафедру Никитин. Разложил листки. Начал.
- Свою тему я назвал «Национальное и надциональное в мире, обществе и человеке: их конфликт и разрешение».
Я прикусил губу. Никитин-то оказался не промах. Как точно нашел то, что может заинтересовать Фонд. Или тоже у него благодетель отыскался? Возможно, завкафедрой подсобил. Я посмотрел на начальника Никитина – доцента Мурашова. Ему было далеко за пятьдесят, докторскую писал давно, да никак почему-то не мог закончить. Может, махнул рукой перед пенсией, а материалы отдал Никитину? Мурашов задумчиво поглядывал в окно, сцепив руки на объемистом животе, и его очки перемигивались с румяным солнышком. Лепота. Кажется, он меня зарезал. Его тема не идет ни в какое сравнение с моей неудобоваримой… И чего я предварительно не посмотрел тезисы конкурента? Иван мне голову заморочил своей уверенностью. Оставалась надежда, что Никитин дальше удачно заявленной темы не двинется…
Я взял себя в руки и сосредоточился на сообщении. Речь струилась гладкая, текст соответствующий. Без сенсаций. Автор объяснил важность национального и диалектическую значимость интернационального. Рассказал, в частности, как Советский Союз захотел при Горбачеве вступить в кооператив «общеевропейского дома» и что для этого было сделано, но забыл при этом поведать, как нам дали пендаля. Даже роспуск «империи» не помог. Обогнув прочие режущие углы, докладчик плавно перешел к методологическим аспектам познания мировых глобальных процессов в свете национальной специфики…
Когда Никитин закончил, мне оставалось констатировать, что позиции у соискателя в разрезе соискания гранта были в целом неплохие. За исключением одного пункта - не к нему, а ко мне спустился Ангел. Правда, «добро» Он мне не давал, но ведь небесные силы не могут с ходу открыть свои карты. Я попытался переговорить с Ангелом, но он пресек попытку сразу: прошелестел, что не имеет права вмешиваться в земные дела. Я, естественно, отстал. Но что я читаю через стенку Он, по моему разумению, не мог не знать. А раз меня не остановил, то я почти спокойно взошел на кафедру.
- Тема моего выступления: «Библия как вневременной документ». (Был другой вариант названия, в духе современной научной болтологии: «Библия как вневременной дискурс», но Иван уперся.) Исходный пункт исследования состоит в следующем: У Библии есть время и место написания, хронологические рамки действия, исторический ландшафт, и с этой точки зрения Книга имеет все признаки исторического документа. В то же время Пятикнижие можно обоснованно рассматривать как текст надысторический, вневременной, а с появлением Нового Завета и надэтнический. Значит, мы можем не только читать о происшедших некогда событиях, но и анализировать текст критически, как источник по осмыслению человечеством понятий Добра и Зла; как своеобразное руководство пути, по которому идет человечество от Адама; пути, по которому прошел сам автор Пятикнижия и вынес свой опыт на страницы Книги. О чем Автор пытался поведать нам, его потомкам? Традиционное богословие трактует его труд, лишь как пересказ древних событий, не замечая, что автор Пятикнижия не просо описал их, но попытался донести свое сокровенное знание. Какое именно и о чем?
Почему-то считается, что Творец неизменен в своем опыте. Но почему Бог не может развиваться как личность (а что это Личность - не вызывает сомнения)? Разбор текста Пятикнижия не есть богохульство, ибо цитаты приводятся без искажения, а материал дает пищу для размышления о том, сколь сложен путь к Истине. Библию верующие понимают так: Творцу нечего познавать, Он все знал и понимал изначально. Текст Пятикнижия свидетельствует об обратном. Моральные абсолюты не существуют изначально. К ним приходят потом и кровью. Даже Бог. Создавать атомы и закон гравитации сложно, но, оказывается, познавать мораль еще сложнее. Бог начал с поучения как Высший с малоразумными, а закончил равноправным диалогом с людьми. Таков вывод, сделанный в представленной работе, открывает перспективы дальнейшего осмысления фундаментальных основ нашего бытия. Так, по крайней мере, мне кажется. Такая работа была бы поучительна, и она не в коем случае не подрывает основы религии. Если, конечно, под религиозным опытом понимать не слепую веру в провозглашенные догматы, а интеллектуальную и духовную работу. Можно спорить: создал ли труд человека, или он результат божьей прихоти, но верно то, что людям труд никогда не мешал, в том числе трудовой опыт духовного познания. Спасибо.
- Кто хочет высказаться или задать вопрос? - спросил Пал Палыч.
Поднялся преподаватель с кафедры права.
- Я внимательно прочитал вашу работу. Лично у меня она протеста не вызвала. Но у нее есть один занозистый угол – она получилась зубодробительной. Ее наверняка завернут еще в Москве. Она несвоевременна.
- Понятно, - откликнулся Пал Палыч. – А есть возражения по сути работы?
- У меня!
Поднялась преподавательница с кафедры философии.
- Критика Ветхого Завета имеет давнюю историю и ничего нового я лично в предлагаемом реферате не нашла. Например, муссирование вопроса о египетских казнях… Ну, сколько можно? Ответы на эти обвинения уже даны в богословской литературе. То, что Бог разрешил занять у египтян золото и серебро есть возмещение за недоплаченную израильтянам работу. Это акт торжества справедливости и не более того.
Тут я не удержался от сарказма.
- Спасибо Зинаиде Марковне за разъяснение. Теперь мне понятны сакральные истоки марксовой теории прибавочной стоимости и его призыва к экспроприации эксплуататоров.
Зинаида Марковна пожала плечиками и села.
Я решил, что настал момент добавить оговоренную с Иваном ремарку.
- В предлагаемой работе упор делается не на критику Ветхого Завета. Нам… мне интересно другое. Ветхий завет скрывает некую тайну. Нет в мире священных текстов, где Бог выставлялся в столь… странном свете. Ведь вполне можно было опустить все вводящие в смущение детали – и про египетские казни, и прочие сомнительные поступки, а живописать исключительно положительные действия. Так, кстати, поступили в четырех Евангелиях, а прочие жизнеописания Иисуса, где хоть как-то бросалась тень на Христа, отбрасывались. Например, было отвергнуто евангелие о детстве Мессии, где описывалось, как он погубил детей насмехавшихся над ним. Почему же автор Пятикнижия пошел не
