мальчишками после школы лазали по пожарной лестнице на крышу хрущёвки, я так устала, что с трудом слезла, испугалась, что накажут, высоты я не боюсь. Внизу нас ждали две сердобольные старушки, набросившиеся с упрёками, что мы можем упасть и зашибить одну из них. Я представила себе эту картину, как я лечу вниз и вколачиваю в асфальт эту мерзкую старушку, и так ржала, что разозлила их окончательно. Они уморительно гонялись за нами по всему двору, а мы им показывали язык, шутили, обзывались в ответ. Дома мне влетело от бабушки, ей всё рассказали, наговорив такого, что я матом ругалась, а я не ругалась. Я и сейчас не употребляю этих слов, редко может вырваться, наедине с самой собой. Я понимала, что поступила нехорошо, но не понимаю до сих пор, что мы такого сделали, мы же не нападали на этих бабок, они сами набросились на нас.
На пятом этаже была небольшая площадка, на которой нетерпеливо прыгали на месте дети. Би пытался открыть железную дверь, но она отказывалась открываться, раздражённо пища магнитным замком. Я приложила руку к валидатору, и замок отщёлкнул, пропищав весёлую мелодию. Дверь открылась внутрь, и мы вошли. Папа, Нурлан и хмурый ещё поднимались, а мы застыли на верхней точке огромного зала, чаши стадиона. Трибуны были заполнены людьми, одетыми в разноцветные комбинезоны с нашивками, разглядеть которые было невозможно, слишком далеко от них мы были. По арене вышагивали четыре отряда барабанщиц, как я и хотела в белых юбочках, с аксельбантами, высоких ботинках с толстыми шнурками. Жёлтые соединялись с зелёными, вышагивая сложные фигуры, красные растворялись в белых, чтобы разъединиться через три-четыре проигрыша. Прямо под нами гудел духовой оркестр, к трубам были подключены шланги, этим осьминогом управлял робот, одетый в чёрный фрак. Осьминог, бочкообразный компрессор с шлангами, был одет в белый фрак, кивая дирижёру медной головой-туловищем. Я смотрела на людей в зале, на марширующих девушек, все очень красивые, одинаковые, но робот и осьминог казались мне гораздо живее, они были в той музыке, что играли, роботу и осьминогу нравилось это, осьминог даже начинал заигрываться, выдавая джазовые импровизации, а дирижёр по-доброму грозил ему палочкой.
Но главное – девушки. Зрение моё адаптировалось, я смогла увидеть их лица, будто бы кто-то дал мне бинокль в руки. Меня бросило в дрожь, ноги подкосились, папа взял меня под руку, и я повисла на нём. Все девушки были одинаковые, как под копирку, клоны, красивые, идеальные, без видимых изъянов, красиво поднимающие стройные белые ноги – и это была я. Не те страшные клоны, неудавшиеся копии, которые я видела раньше, а идеальные, лучше, чем я.
– Ты видишь? – спросил меня папа, показывая на девушек.
– Вижу, это я, они меня… – запнулась я, не зная, как продолжить.
– Это понятно, я не об этом. Ты видишь, что в них не так?
– Нет, они идеальны! – в страхе воскликнула я. – Если они так могут, зачем им нужна я?
¬– Нужна, очень нужна. Присмотрись повнимательнее, – папа сжал мой локоть, заставляя смотреть на арену.
Девушки менялись позициями, точно, под счёт, смотря прямо перед собой стеклянными глазами. Барабан отстукивал, они шагали, барабан командовал, они шагали. Я стала считать про себя ритм и в один момент громко хлопнула в ладоши, между последней четвертью и началом нового такта. Хлопок получился громким, будто бы грянул гром, и барабанщицы сбились, ритм разрушился, и девушки, потеряв ориентир, стали врезаться друг в друга, то опережая, то опаздывая. Они падали на зелёное поле, как куклы, широко расставив ноги, бессмысленно вращая головой, не зная, какой команде следовать. Слепые, каждая из них, бестолковые и слепые. Я неприятно засмеялась, насмешливо смотря на людей на трибунах, вскакивавших с мест, бегавших между рядами, не понимавших, что произошло и, что главное, не видевших нас.
Робот-дирижёр весело замахал палочкой, осьминог, с полвзмаха угадав команду, стал выдувать уличный джаз, громко звеня литаврами, отбивая задорный ритм на барабанах. Некоторые клоны сумели подняться, не врезавшись в соседку, взялись за руки и затанцевали, лихо махая ногами и хохоча. Остальные сидели на газоне, крутя головой и, как куклы, взмахивая плохо гнущимися руками. Я разглядывала их, вглядывалась в лица, зрение то приближало, то удаляло арену по моему желанию, и они напомнили моих кукол, которых я любила рассаживать на кровати и разговаривать с ними. Я этого не помню хорошо, очень смутно, папа рассказывал, и из его рассказов у меня и сложилось это воспоминание.
Оркестр перешёл на вальс, подвижный, весёлый. Барабаны и палочки валялись на арене, куклы поднимались, вставали в пары и танцевали. Сначала неумело, сталкиваясь, круг за кругом выравниваясь, следуя такту музыки. Трибуны приветствовали их овациями, восторженными криками. Ещё недавно ровные строи девушек перемешались, и красные танцевали с зелёными, жёлтые с синими, голубые с фиолетовыми, белые с чёрными. Одежда на девушках постоянно меняла цвет, и от этого калейдоскопа рябило в глазах, но и оторваться от этого зрелища было невозможно, я себе очень нравилась, неужели это я так красиво танцую? Оркестр переходил от вальса к танго, потом играл милонгу, давая девушкам немного отдохнуть в минуты простых проигрышей, они застывали в последнем движении, улыбались, смотря на партнёршу блестящими от веселья глазами, видя в них себя и больше ничего.
Оркестр выдал финал, арена задрожал от грома салютов, выстреливавших неизвестно откуда. Девушки раскланялись и убежали под трибуны, пока зрители глазели на салют, взрывавшийся у нашего носа, поэтому пришлось лечь на пол. Вспомнив фильмы про войну, я зажимала уши, широко открыв рот, так делали артиллеристы перед выстрелами. Пахло порохом, железом и огнём.
Фейерверк закончился, но я не сразу поднялась. Папа, хмурый и Нурлан сидели, облокотившись на перила нашей осветительной вышки. На арену светили три прожектора, от них шёл нестерпимый жар, и мне захотелось, чтобы они сгорели. Как по взмаху волшебной палочки, в тот же момент, как робот-дирижёр взмахнул своей, чтобы начать победоносный гимн, наши прожекторы взорвались, обдав трибуны снизу дождём из мелких осколков. Трибуны восприняли это взрывом аплодисментов, в каждом действии, штрихе или неудаче видя глубокий замысел.
Я села, свесив ноги вниз, держась за перила. Рядом сидели дети, Си слева, опасно свесив ноги, а Би с Эй постоянно толкались справа, втягивая в игру Нурлана. На арене, точно древний колос, вырастал исполинского вида вождь. Я его никогда не видела, но сразу поняла, что это точно вождь. Мудрое, немного суровое волевое лицо, умные глаза, смотревшие внимательно, по-доброму, так смотрят на любимую собаку, высокий лоб, чёрные, идеально подстриженные волосы, блестящие, будто бы их набриолинили, зачёсанные назад, отчего он немного напоминал мафиози из шаблонных фильмов. В довершении образа под большим носом были пышные усы, чуть прошитые сединой, губы сжаты в две непримиримые полоски, волевой подбородок, чтобы это не значило, я так и не смогла понять, что это значит, но подбородок был точно волевой, по-другому и не скажешь. Вождь был одет в белый китель, который периодически менял цвет на чёрный или тёмно-зелёный, поэтому властная фигура мигала, как гирлянда. Обуви не было, вождь стоял босиком, большие кривые пальцы, с давно нестриженными ногтями, как у птеродактиля. Вождь не смотрел ни на кого и на всех одновременно. Его лицо было обращено на каждую трибуну, как будто бы соединили шесть человек в одного, очень походило на древних идолов. Он выжимал из ткани времени величественную паузу, трибуны стояли, замерев в подобострастии, а я гадала, стоит ли считать опалой, если вождь на публичном мероприятии стоит к твоей трибуне задом? Не стоит ли расстрелять всю трибуну? В голову лезла такая глупость, я не сразу поняла, что вождь заговорил.
«Ы!» – задрожал стадион от его глубокого голоса.
«Ы-ы-ы-ы-ы!» – повторили трибуны, частым эхом вращаясь по арене.
«Ы Е-И-Ы!» – гремел вождь.
«Ы Е-И-Ы!» – вторил зал.
Они повторили это несколько раз, пока до меня не начал доходить смысл. «Мы едины!», так думалось мне, вроде подходит и пафосно, как надо.
«Е-Е-И-Ы!» – дико заревел вождь, трибуны подхватили его слова в экстазе, раскачиваясь, держась за руки, высоко поднятые вверх. «И-О Е А О-И-Ь! Ы А-ЫЕ А-ЫЕ А-ЫЕ!».
Трибуны заревели так, что заложило уши. Дети испугались, спрятались за меня. Пока я переводила какие они «самые самые» или «самые главные, Вождь выдал длинную речь, которую даже не стала слушать, выхватив общий смысл, знакомый и пустой. Стало казаться, что я просто включила телевизор, а вместо бутафорских форматов, игр со смыслом и сценографией, здесь было всё проще и понятнее – вот вождь, славьте его, немедленно, не переставая, до изнеможения. Трибуны еле стояли на ногах, заливаясь религиозным экстазом после каждого слова вождя, не в силах больше раскачиваться, дрожа, как мелкая трава в ливень с сильным ветром, вот только с небес лилась не живая вода, а нечто такое, что высушивает до пепла траву, сгибает, вбивает в землю. Оглянувшись, я увидела, что мои спутники сидят с безучастными лицами, пропуская всё мимо ушей, а я не могла, каждое слово больно вонзалось в меня, каждый рык вождя, блеяние трибун, безропотных овец, резало слух. Не понимаю, что я здесь делаю, я думала, мечтала о том, чтобы всё здесь сгорело, взорвалось, но этого не происходило.
С первых рядов на арену выходили люди. Они встали в широкое кольцо, взявшись за руки, и стали водить хоровод вокруг вождя, распевая гимн, с любовью и нежностью смотря во все двенадцать глаз вождя. Трибуны пели вместе с ними, а бестелесные световые руки вождя гладили каждого по голове, трепали за ухом.
Я не сразу увидела, не придала значения, как газон под вождём стал медленно раскрываться, пока не превратился в чёрную дыру, из которой медленно выползали четыре червя. Эти были огромные, я таких ещё не видела. Пока кружился хоровод, они глазели на трибуны бездумными глазами, изрыгая из пасти смрад и дикий рык «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», поддержанный трибунами. Хоровод крутился, набирая ход, меняя направления вращения, а черви, нехотя, лениво, выхватывали из него по человечку, медленно разжёвывая и сплёвывая не понравившиеся останки. Хоровод терял людей, терял звенья, но цепь была прочна, руки держались за воздух, за ничто, монолитно, стройно продолжа вращение.
Глава 16. Мой личный ад
Из оцепенения меня выдернула Си, укусив за ухо. Я встала, все готовились спускаться по лестнице, хмурый и Би уже начали спуск, Нурлан пропускал вперёд Эй. Я оглядела трибуны – они неистовствовали, взявшись за руки, что-то пели, и, казалось, что все ряды кружат в сказочном хороводе. На арену выбегали восторженные мужчины и женщины, с разбегу, ныряя в пасть червям. Каждый такой прыжок вызывал бурю одобрения и радости на трибунах. У меня сильно заболела голова, стала тошнить.
Спустившись, меня под руку повёл папа, слева сжимала мои пальцы Си, дёргала, топала ногами от нетерпения. Если бы она так не делала, я бы, наверное, грохнулась в обморок. Меня мешком протащили сквозь трибуны, над головой гудело, топало, дрожало, и мне казалось, что этот серый бетонный свод вот-вот рухнет
