МОЁ ТV Повесть

велосипедах, то я почему то стремилась ездить не по асфальту, - однообразно это и скучно - а выискивать тропки-тропиночки.
... Димка - шутки, Димка - каламбуры, Димка - музыка, книги... Во всем – он. Как-то сказал: «Ты слишком часто летаешь где-то. Попробуй жить настоящим, хотя бы несколько дней». И пробую. И многое тревожит, волнует, - росинки в траве, хвойные запахи леса после дождя, золотистые отблески луны на листьях березы, поскрипывание кузнечика, мелодия Жана Фера... Все это мимолетно, но так глубоко!»

И до сих пор не стёрлись, не выцвели такие «этюды» памяти: вечер, идём с Димкой по аллее парка, навстречу – двое парней и один, провожая нас взглядом, говорит другому: «Красивая пара».
Или: в ожидании эфира в холле с кем-то играю в шахматы. Вот-вот всё закончится не в мою пользу, поэтому бросаю. Тогда садится Димка и выигрывает мою незаконченную партию.
С подругой – у него дома. Он ставит в проигрыватель пластинку c токкатой Баха, но не на той скорости. Зачем это делает? Чтобы проверить знаю ли такую музыку? Сказать? Говорю. И он извиняется.
Смотрим с ним фотоальбом с пейзажами Праги: вот мост, на нём – двое и он, показывая на эту пару, говорит: «Это – ты, а это – я». И дальше, как только видит двоих, повторяет то же. Вначале улыбаюсь, чуть позже начинаю фыркать, а потом закрываю альбом и хлопаю им по его голове. Смеётся. 
И, пожалуй, еще - это: отмечаем мой день рождения, за столом Димка сидит напротив, держит в руке рюмку, отставив мизинец в сторону. Знаю, что копирует меня, но у меня это получается непроизвольно, а он, хотя и шутя, передразнивает. А потом все ушли, я помыла посуду, вошла в зал, а Димки нету. Куда делся? Ведь не уходил! Тогда подбегаю к открытому окну, смотрю вниз: не выпал ли?.. ведь выпили вина… а этаж пятый! И вдруг слышу с балкона: «Ку-ку» Сердце замирает! Так значит по карнизу перебрался на балкон!? Молча иду в зал, открываю щеколду балконной двери, впускаю его и говорю тихо: «Уходи». Делает попытку обнять, а я – опять: «Уходи!»

«Неотступно перед глазами - глаза Димкиной трехлетней дочурки, когда она смотрела на меня и за руку тянула его прочь. Все. Пусть больше не приходит! Мне будет легче, чем эта мучительная раздвоенность».

Потом он уехал поступать в Университет, я – в институт Культуры на режиссерский факультет, но ни он, ни я не поступили. И не жалели об этом, - ну зачем было мне учиться еще пять лет режиссуре, если даже то, что знала в этой профессии, было почти не нужно.

«Одна в квартире. В батареях шумит вода. Хотел зайти Димка, но послушал меня и… Завтра иду на концерт Жака Дуваляна. Одна. Потом уеду в Карачев».

Но были встречи с Димкой ещё и ещё, - наверное, махнула рукой: ведь всё равно скоро уезжает.

«Прощалась с Димкой с самого первого дня, но не смогла привыкнуть. Больно ходить по улицам, по которым с ним бродили, - всё напоминает о нём, всё полно им. А его нет.
И не будет. Ни-ког-да!»

Рядом с нашим домом, над оврагом, - роща «Лесные сараи». И роща эта - из вековых сосен, лип. Жаль, что редко прихожу сюда. Почему? Но вот сегодня… Почти час стою на проталинке, прильнув спиной к сосне и подставив себя солнцу. Тишина. А передо мной - снежная полянка, та самая, на которой когда-то сидели с Димкой. И была я в красной короткой юбочке, черной, открытой кофте и волосы - до плеч… Да, как раз здесь и сидели, выбравшись из оврага, по которому пробирались босиком, неся обувь в руках, а потом обмывали ноги выпавшей росой.
Ди-имка, где ты? И в этой ли юдоли?

«Взяли к нам помощником режиссера парнишку, зовут Сережей. Лицо напряженное, взгляд беспокойный. И похож на красивого щенка-подростка. Вчера, во время прямого эфира, стоит у пюпитра и вдруг по тихой связи слышу его шёпот: «Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды и не искать следа...» Взглянула через студийное стекло, погрозила пальцем, тоже прошептала:
- Серёженька, Есинин – потом, прямой эфир как-никак.
А позже, на репетиции с ансамблем, подошел к танцорам и сказал:
- Что же вы такую чепуху показываете?
Руководитель обиделся: нехорошо, мол, вот так, прямо... а Сережка:
- Почему ж нехорошо? А если я так думаю.
Забавный парень.
... Когда прихожу на работу, то даже те, которых недолюбливаю, в разговоре оживают, озаряются улыбкой, и я не могу от них отвернуться, огорчить резким словом. Ложь - во мне?
... У Сережки слабейшие нервы. Не могу видеть его лихорадочных движений, воспаленного взгляда, - хочется обнять и, напевая что-то светлое и ласковое, навевать забвение. Яркий, колеблющийся от малейшего ветерка огонек, светлый луч. И кажется, что он из тех, о которых писал Мережковский*: «Посмотри, каков луч солнца, когда он проникает через узкую щель в темную комнату. Он протягивается прямой линией, потом ложится на какой-либо твердый предмет, преграждающий ему путь и заслоняющий то, что он мог бы осветить. Но луч лишь останавливается, не скользя и не падая. Так и душа твоя (Сережи) должна сиять и изливаться, не изнемогая и не ослабевая, как луч солнца освещая то, что может принять свет».

... Областной фестиваль самодеятельности. В Доме культуры отбираю для передачи номера коллектива из Стародуба и... Боль - в глазах, боль - в голове. Наступает, сдавливает. Ах, как глубоко входит всё это в меня! Волнуются исполнители, и я – с ними. Ошибается баянист и во мне - что-то… Дергается занавес и - я с ним. Голоса, суета, споры жюри… мелькают юбки, кофты танцоров... Громко, всё очень громко! Болит, раскалывается голова!.. Выхожу в холл. Тюфячки - на полу. Полежать бы на них с закрытыми глазами!.. Но опять поют, танцуют, поют... Жарко! Слабость, боль.
Еле-еле - до троллейбуса. Двери открываются, закрываются в моей голове! На каждой остановке! Тошнит... Закрываю глаза. Но опять - лица, юбки, лица… поющие рты, мелькающие ноги… Нес-тер-пимо!
Наконец-то - дома. Нашатырный спирт, две таблетки. Зубы стучат о стакан воды. Падаю на кровать. Слезы - по вискам, на подушку. Медленно тает боль. Засыпаю».

Командировки, съемки, монтаж сюжетов, фильмов, репетиции с самодеятельными коллективами, показ театральных спектаклей – всё это было сложно и зачастую крайне утомительно. Но мне нравилось. Только бы не замечать лжи, которой были пронизаны передачи!
Только в шестидесятые, которые теперь называют «годами Хрущевской оттепели»*, - наконец-то появилась относительная свобода. И это значило, что там, в Москве, уже прорывалась из-под земли живительная влага: у памятника Маяковскому* и в «Политехническом» институте, при переполненных аудиториях, поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Бэла Ахмадулина, Булат Окуджава читали свои стихи, в которых звучало сопротивление идеологии социализма; в театре «Современник» шёл спектакль режиссера Олега Ефремова по роману Юрия Трифонова «Дом на набережной», навлекая на себя гнев правящей партии; ставили спектакли «сопротивления» режиссеры Георгий Товстоногов, Юрий Любимов, Анатолий Эфрос, Марк Захаров; с трудом, но устраивали вопреки «методам  социалистического реализма» выставки своих картин художники «Андеграунда», и на эти выставки люди выстаивали огромные очереди.
Но всё это было там, в Москве, а у нас, в провинции… Оставались мы еще маленькими замершими корешками дерева, в которые лишь через пару десятилетий тоже начнет проникать живительная влага.

«Делала передачу из театра. Димка Свидерский… Вот уже несколько дней во мне - мелодия. Незнакомая, манящая. Долго ли продлится очарование? Эти родственные души!.. Словно в себя заглядываю. А уходят, и с ними - частица моего «я».
... Командировка в район. Гостиница. Затёртые, ободранные обои на стенах, нет покрывал на кроватях, нет половичков возле них. А рядом - совсем седая соседка ровесница: её муж погиб в автокатастрофе восемь лет назад; дочь в девятнадцать лет родила без мужа; у сына жена не готовит, не стирает, а только гуляет. И рассказывала всё это сдержанно, с полуулыбкой, но всё равно… А утром, в прорвавшемся через тучи луче солнца – освежающе-жёлтый бархат одуванчиков и воздух обалденный!
... Теперь я – главный режиссер. «Обмывали» меня в холле, а потом все ушли к своим мужьям, женам, детям… Остатки еды на тарелках, огрызки яблок, стаканы на раскисших газетах... Пришла домой. Совсем одна! Сижу и реву».

Потом было замужество, рождение дочки. Борис уходил на работу, мамы рядом не было и во мне, напрочь привязанной к дочке, рождалось ощущение: я – под арестом. Под домашним арестом. Иной раз даже плакала от бессилия и невозможности вырваться из замкнутого круга, да и по работе скучала. Но надо было привыкать. Надо было выкарабкиваться к свободе, но уже вместе с дочкой, ибо то великое счастье, которое испытала, когда в палату впервые принесли ее, всё оправдывает.

«Первый день на работе после трехмесячного перерыва. И угодила к событию: наш председатель Телерадиокомпании Туляков возвратился из Москвы и вот на летучке рассказывает о театре на Таганке:
- В холле висят портреты актеров в негативе… - И его большая губа пренебрежительно отвисает: – Даже под лестницей фотографии развешены, - держит паузу, обводя нас взглядом: - Потолок чёрный, актеры во время спектакля всё стоят на сцене за какой-то перегородкой и высовывают оттуда только головы. - И губа его отвисает ещё ниже: - Правда, в конце всё же пробегают по сцене, - снова медлит, ожидая поддерживающей реакции: - А фильмы американские... сплошной половой акт! - обводит нас тяжелым взглядом и горестно вздыхает.
А я сижу и думаю: ну разве такой руководитель может потребовать от журналистов чего-то умного, интересного?»

Да он и не требовал. Самой главной его заботой (как и всех идеологических работников того времени) было: уловить «идейную направленность» Обкома, отобразить её в передачах, и не пропустить «идеологических вывихов». Но нас, телевизионщиков, - в отличие от радийцев, - спасало в какой-то мере то, что Туляков не знал нашей технологии, да и не хотел знать. Помню, как на каком-то собрании бросил: «Нет, не пойму я вас, телевидение», и перестал ходить на наши еженедельные летучки.

«Меня, как главного режиссера, прикрепили к обкомовской поликлинике.
Ходила туда. Коридоры пусты (а в наших-то, народных - очереди!); вдоль стен - диваны, как подушки (нам бы в квартиру хотя бы один!); врачи принимают каждого чуть не по часу (а нас, плебеев, выпроваживают минут через десять!); в холл вносят импортные кресла (таких и не видела!), а напротив сидят два холеных представителя «великой и созидающей» и громко, с удовольствием рассказывают о своих болезнях.
Противно. Больше не пойду.
... Ослепительное, до рези в глазах, солнце. Пыль от ещё не закрепленной травой земли, обрезанные, изуродованные деревья, а в троллейбусе звеняще-шумно. И кажется, всё, - и в природе, и во мне - распадается на какие-то составляющие. Неприятное, изматывающее чувство… А на работе - изрытый канавами двор, грязь стройки, кабинет, затопленный всё тем же раздражающим ярким солнцем! Нет, не могу оставаться здесь, а до эфира еще почти два часа.
И выхожу во двор,