интонации, взгляда! - словно она, эта машина, выжала из него все соки. Так вот, «винтик» ведет политинформацию, а я, приткнувшись за вешалкой, читаю Курта Воннегута*, но всё же прорывается сквозь текст: «Сталин* был великим вождем… а как много работал!.. и когда только спал?» Противно… и тяжко.
... Сегодня, после летучки, разбирали с Анатолием Васильевичем докладные на телеоператоров, - были не трезвы во время передачи, - а потом пронесся слух по коридору: «Привезли джинсы и кроличьи шапки»! Иду... Растрёпанная от возбуждения поэтесса и журналистка Марина Юницкая лезет без очереди; корреспондент Лушкина с кем-то сцепилась и кричит громко, злобно; Леша, киномеханик, не обращая внимания на ругань коллег, протискивается к прилавку, хватает аж трое брюк и две шапки и радостный устремляется по коридору… Боже, за что нас так унизили?!
Выхожу на улицу. Морозец, только что выпавший, не истоптанный снежок. Моя улыбка – солнцу, снегу, морозному ветерку! Раствориться бы во всем этом!.. Но надо идти на репетицию. Гашу улыбку, - пробуждаясь от снежного сна.
...И опять настигло: все, что делаю на работе – для «высокого начальства» и, к сожалению, редко удаётся сделать передачу, которая приносила бы радость. Как вчера: играла заезжая арфистка и мы с оператором Сашей Федоровым работали в каком-то удивительном и радостном синхроне, понимая друг друга с полуслова, отчего в душе и сейчас – музыка.
... Командировка в Новозыбков, за самодеятельностью.
В гостинице – стихи Бунина*, а потом - в парк. Морось. Густые запахи сырого теплого вечера, капли с деревьев - на их же отражение в лужах. Туман ли, сумрак вечерний?.. Через дряхлый провисший забор - скелет церкви… и ни-ко-го! Только из-за кустов, - призрачно! – выбеленные скульптуры спортсменов в подтёках дождя.
- Велено их убрать, - вдруг, за спиной, мужчина в плаще: - Но куда я их дену?
А со стадиона, рядом, - приглушённые голоса ребят, гоняющих мяч.
Такие живые!
И снова - Иван Алексеевич:
Не оплакивай Былого,
О Грядущем не мечтай,
Действу только в Настоящем
И ему лишь доверяй…
... В кабинет входит редактор «Новостей» Володя Жучков с бутербродом в руке:
- Ухватил - хохотнул, - с барского стола.
Чуть позже влетает мой коллега Юра Павловский:
- Галина Семеновна, у вас чашка свободная есть? - И потирает руки: - Там Ильина принесла чай о-обалденный. Аромат!.. - Даю ему чашку, а он: - Хотите и Вам принесу? - Нет, я не хочу. - Ну, хоть понюхаете! – настаивает беспардонно искренне.
Молча, смотрю на него... и он соображает, шмыгает за дверь. А я иду к своему начальнику и думаю: может, и нет в этом ничего такого, что моя ассистентка Ильина приносит иногда что-либо «обалденное» из-под прилавка обкомовского магазина, где работает её мать? Вот и он, мой начальник, сидит и попивает тот самый чаёк, который предлагал мне понюхать Павловский. Да и Катя Мохрова входит с сухарем и стаканом в руке, в котором тот же чай ароматный и, не извинившись, что прерывает наш разговор, подсовывает Валентину Андреевичу какую-то бумагу, начинает объяснять что-то. Замолкаю, жду... Да нет, Катя хороший человек, и мы с ней ладим, но сейчас моё неприятие вот таких чаепитий от обкомовского «барского стола» переносится и на неё… Но уходит. Только начинаю говорить, вшмыгивает выпускающая с чашкой!..
Ну, почему для них «это» - маленький праздник, а для меня…»
Председатель Комитета по радиовещанию и телевидению Валентин Андреевич Корнев… Был он невысок, но строен, лицом не сказать, что красив, но симпатичен, с живым взглядом серых глаз, с проблесками седины в короткой бородке. Странно, что мало делала о нём записей, и вот одна из них: «Вчера в наших «Новостях» прошла информация Гуглева о том, как город избавляется от беспризорных собак, - отлавливают их и в каком-то загоне забивают палками, - так Корнев говорил на летучке: не надо было, мол, этого показывать!.. ему, видите ли, чуть плохо не стало от этого сюжета!.. да и в вообще, «показывать надо только то, что не будоражит ум и сердце.
Таким он и был: на летучках старался погасить споры, сгладить конфликты, на собраниях – тоже. Берег своё больное сердце? Телевидения Валентин Андреевич сторонился, поэтому, может, и писала о нём мало? Правда, иногда всё же пробовал вникнуть в нашу технологию, но у него это получалось плохо. Помню, как спустя почти год после перехода студии на видеозапись, пришёл ко мне на пульт и спросил:
- Галь, - всегда меня так называл, - а можно как-то просмотреть то, что сейчас записали?
Не знал, что после записи просмотр обязателен.
Как относился ко мне? Пожалуй, была я для него прежде всего красивой женщиной, а потом уже режиссером, - при встречах окидывал ласкающим взглядом, непременно улыбался. Не помню, чтобы выговаривал за что-то, не помню, чтобы мстил, если на собраниях взбрыкивала против него, - было и такое, - и грамоты за «хорошую работу» сыпались, как из рога изобилия. Были ли у него конфликты с Обкомом? Не знаю. Но когда на собраниях надо было сказать то, что нужно «руководящей и направляющей», говорил. Искренне ли? Не думаю… а, вернее, хочу так думать.
Несколько лет я не делала записок, - думалось: «А зачем?» Да и рождение сына в 1972-м году было «смягчающим обстоятельством», но с восемьдесят третьего продолжила.
«Командировка в Клинцы... Стекла кабины опущены и в лицо. Ах, какой упругий, пахучий ветер!.. А часа через два – чистый, уютный городок, парк с новым кинотеатром, документальный фильм, в котором Толстой спорит с епископом: «Религия - только скорлупа для духовности...» К ночи - общежитие. И я одна в комнатушке. Окно - настежь!.. И вдруг - гроза.
Счастье!
На другой день – руководитель ансамбля обаятельный Олег Иванович, громкие и бойкие девочки из «Росинки», яркие бабули из фольклорного, а вечером, в гостинице, номер - с окнами на пруд и обалденный квакающий лягушачий хор!
И стихи Олега Чухонцева*:
Но так сумасшедше прекрасна
Недолгая эта пора!
И небо пустое так ясно
С вечерней зари до утра,
Что кажется мельком, случайно,
Чего не коснется рука -
И нет… Лишь останется тайна
На пальцах, как тальк мотылька…
А утром – домой. И снова чуть проявленные голубоватые дали, пестрая зелень у дороги - пунктиром, и ветер - в лицо!
Как живём мимо такого?
... Сегодня в моей передаче о местных художниках выступал Никита Летов. Его графические работы очень интересны, да и сам красив! Когда в залитом солнцем холле сидел напротив, - седоватый, иконописный! – глаза его светились каким-то удивительным светом и так хотелось с ним поговорить! Но не удалось, - выступающие, репетиция, прямой эфир...»
Помню, как месяц спустя муж привёл его к нам, и мы стали друзьями, - обменивались книгами, альбомами, слушали музыку, - и вот те немногие записки о наших встречах.
«Летовы - у нас... А сегодня первый день двадцать седьмого съезда*, и с докладом выступает «новый вождь» Центрального Комитета Партии Михаил Горбачёв*. С удивительным докладом. Словно открылись двери, ворвался ветер. И я предложила:
- Борис, Никита, Валя, важное что-то сверш ается! Давайте выпьем за исполнение надежд, а?
Ах, как же здорово вот так... с друзьями, за столом!
... На обсуждение выставки молодых художников наро-оду!.. Как никогда. Выступает Пензеев, скульптор... неопрятный, лохматый, и говорит о том, что, мол, не надо этих молодых художников хвалить, и в конце хихикает:
- Ну, какие они молодые? В таком возрасте уже кончать надо!
- Да-а, и впрямь! - вспыхивает Борис. - В таком возрасте Вы и кончили.
Знаю, о чем он: только и ляпает Пензеев бюсты Ленина*. И тут же мой неуёмный муж выходит и говорит, что многие из участников выставки уже настоящие художники и что если бы влились в ряды Союза хкжлжников, то значительно обновили бы его. А в конце добавляет:
- Художник Летов только что благодарил отдел культуры. А благодарить было не надо. И потому, что эти молодые художники слишком долго пробивали эту выставку, даже пришлось им писать отчаянное письмо в ЦК».
И после этого наш друг стал отдаляться от нас, а спустя какое-то время Борис рассказал: Никита развёлся с женой, уехал в другой город. Но возвратился, купил квартиру и живёт в ней со старшим сыном, пишет иконы для храмов.
«Послезавтра еду в Москву повышать квалификацию. Аж на два месяца!
И как мои останутся без меня?»
Может, для кого-то Москва – мечта, к которой стремятся, но для меня двухмесячное пребывание там стало душевным испытанием, - казалось, что этот город невидимой тенью крадётся за мной, давит, пытается сломать моё «я».
«Когда вечером, истерзанная Москвой, вступаю на тропинку зеленого пустыря перед общежитием, то шепчу: родная моя!.. о земле… как же много тебя закатали асфальтом, как много убили твоей животворящей плоти! А на тебе могла бы травка расти, а на тебе могли бы цветы солнцу радоваться! И сажусь на пенёк, прячу босые ноги в траве, прижимая к земле, и кажется, что от неё уже поднимается, вливается в меня трепещущее ощущение радости. А совсем недавно...
В полутёмном зальчике молодая женщина с иконописным ликом негромко рассказывала о последних годах жизни Марины Цветаевой*: мужа расстреляли в сорок первом, дочь сидела в лагерях семнадцать лет, сестра в них же – двадцать два, сын погиб на фронте в сорок четвёртом, а сама…
Что же мне делать, слепцу и пасынку
В мире, где каждый и отч, и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям, страсти!
Где насморком назван - палач!
Что же мне делать, певцу и первенцу
В мире, где наичернейший - сер;
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью - в мире мер?!
И, не колеблясь, горела свеча перед портретом.
… О, черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей
Отказываюсь — выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть
Вниз — по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.
Один из вскриков Марины Цветаевой перед тем, как «творцу вернуть билет».
... В Москве я уже третью неделю, и третью неделю… Да, наверное!.. есть она, эта, насыщенная «энергетическими полями», аура, которая вот и сейчас подавляет меня, сковывает, мешает думать, - быть собой.
... С коллегами я
