белых стен, чтобы, - как символы! – смотрелись издалека.
Когда закончили съемки, и я вышла на улицу, то вдруг вспыхнуло: ох, хорошо то как! Ручейки поблескивают, ветерок блуждает в ветках ивы, почки на деревьях - вот-вот!.. И тут же ощутила в себе: нет, не хочу ещё раз видеть эти застывшие, - без ветра и света! – пейзажи. Да, они написаны рукой мастера. Но не его сердцем».
«Сижу во дворе Комитета среди березок, единственном тихом островке среди строительства нового здания студии и читаю в журнале «Новый мир»* рассказ «Надгробное слово» из «Колымских тетрадей» Варлама Шаламова*: «Все умерли. Умер Носька Рутин. Он работал в паре со мной. Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, напарник мой, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце понял и стал спокойно ждать смерти... Умер Дерфель, французский коммунист, член Коминтерна. Это был маленький, слабый человек... Побои уже входили тогда в моду, и однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся...» Нет, не могу - дальше... И чтобы успокоиться, начинаю пристально всматриваться в то, что рядом: а листья-то у березы совсем еще весенние... дожди идут часто... и травка какая ла-асковая... тишина, муравьишки хлопочут рядом... а какой удивительной музыкой шелестят березы!.. Но тут вижу: идет ко мне Мурачев, наш студийный художник. Не-хо-чу!.. Нет, подошел, и, конечно, опять начал о своей очередной голодовке: он, де, прочистил желудок и теперь осталось прочистить мозги. Смотрю на него, слушаю, а у самой: «умер Семен Алексеевич, добрый человек... Умер и Дерфель, француз...» А Мурачев всё говорит и говорит. Долго, взахлеб:
- А вчера... слышь?.. - замечая мое отсутствие, заглядывает в глаза: - Случилось со мной ЧП. Наташка угостила меня семечками, а я и слузгнул парочку... Слышь? – И расхохотался: - И тут вспомнил: ба-атюшки, что ж я сделал?! Ну, быстро поехал домой, промыл желудок... слышь?.. а в кровь-то уже питание поступило! И пришлось начинать голодать с самого начала.
Открываю журнал и все же решаюсь его прервать:
- Кстати, о голодных. Вот, послушай: «Самое страшное в голодных людях - это их поведение. Все, как у здоровых, и все же это - уже полусумасшедшие. Голодные всегда яростно отстаивают справедливость. Они - вечные спорщики, отчаянные драчуны. Голодные вечно дерутся. Кто покороче, пониже, норовит дать подножку, сбить с ног. Кто повыше - навалиться и прижать врага своей тяжестью, а потом царапать, бить, кусать его...»
Мурачев стоит, слушает. Потом интересуется, что я читаю. Говорю. Кивает головой, как бы оценивая, а потом снова начинает объяснять, почему голод так полезен для организма.
... Летучка. Обозревающий передач за неделю - редактор Лев Ильич Сомин, с которым делаю передачи:
- Журналистика призвана, - делает паузу и смотрит на председателя Комитета Корнева, - возбуждать общественное мнение.
- Не возбуждать, - поправляет тот, - а успокаивать.
- Ну да, конечно, - усмехается Сомин: - Успокаивать. Поэтому наша журналистика такая и лживая.
Заместитель Корнева вспыхивает:
- Нет, неправда!
- Сергей Филипыч, ну как же неправда? - вспыхиваю и я.
Но Афронов - свое!.. Тогда Сомин прерывает его:
- Сергей Филипыч, разве вы всегда только правду писали?
- Да, только правду, - вроде бы и искренне отвечает: - А вы что... врете?
- Конечно, вру, - пожимает плечами Лев Ильич.
Вот такие начальники управляют гласностью у нас, «на местах.
... Издали закон о кооперации и в нём написано: «Вмешательство в хозяйственную или иную деятельность кооперативов со стороны государственных и кооперативных органов (союзов, объединений, кооперативов) не допускается». Может, новый закон чем-то поможет предприимчивым людям? Ведь разрешили самим устанавливать цены. И что теперь будет?
... По письму ездили в село Отрадное снимать сюжет о школе, - не работает отопление, дети в классах сидят, не раздеваясь.
Первый снежок, солнце, морозец, деревья в инее!
- На меня благодать снисходит, когда вижу такое, - расплылась в улыбке.
- А на меня уже давно ничего не снисходит, - сказал и взглянул так грустно!
В магазине покрутил в руках банку соленых огурцов... нет, не купил, а когда шли к школе, и я напомнила оператору, чтобы не забыл снять в классах примороженные цветы, то Лис сказал:
- А я уже писал об этой школе в прошлом году, - не оторвал глаз от дороги. – И статью назвал: «Цветы в этой школе не растут».
... Сегодня у нас заключительное политзанятие. И весь год вел их мой начальник Афронов... Странный он. Иногда думает, как и мы, но вот сейчас - ниже травы, потому что присутствует представитель Обкома и какой-то философ из пединститута. Все «студенты» говорят, конечно, в пределах дозволенного, вот только корреспондент с радио Орлов:
- Пока будут живы обкомы и райкомы, - машет рукой, словно разрубая слова, - не сдвинется Перестройка с места!
Подошла и моя очередь. Тема: «Демократия - неотъемлемое условие Перестройки. Что ей мешает». Начала с Дудинцева*:
- «Скандал, гласность - это факел, говорящий всем, что общество не терпит злоупотреблений ни с чьей стороны. Скандал порочит людей, но не общество». Так пишет писатель. - Все слушают внимательно, представители - тоже. - А вот что говорит ученый-экономист: «Некомпетентность одних руководителей не только порождает некомпетентность других, низших рангом, но и служит им щитом защиты». - Товарищ из Обкома делает всем своим корпусом движение: ну-ну, что еще, мол, скажете? И я продолжаю: - Этот закон работал у нас все годы, работает и сейчас, поэтому и отстаем от Европы по всем показателям на двадцать лет. И виноваты в этом обкомы и райкомы, которые, будучи сами не компетентны в сельском хозяйстве и в промышленности, порождают таких же руководителей и на местах. – У Корнева вытягивается лицо, заёрзал Афронов, бросил на меня любопытный взгляд философ, а я уже «иллюстрирую» свои слова «местной тематикой»: - Обком вмешивается даже в журналистику, в которой тоже не весьма компетентен. Недавно позвонили оттуда Поцелуйкину и сказали, что хотели бы просматривать все сюжеты для передачи «День животновода» до выхода их в эфир.
И тут Корнев не выдерживает:
- Ну и что в этом такого?
А я только руками разведу: вот, мол, видите?
Потом выступал философ и, косясь на меня, говорил, что ему было очень интересно на этом занятии, что услышал кое-что впервые, а представитель Обкома стал опровергать то, что я говорила и, глядя мне прямо в глаза, добавил:
- В Обкоме не все такие некомпетентные, как вы думаете.
- А почему же тогда у нас ничего нет в магазинах? – фальшиво улыбнулась.
На что он ничего не ответил.
Ночью опять все крутилось в голове: а что если «рецидив прошлого» вспыхнет? Загремим мы с Борисом... И было страшно не столько за себя, сколько за детей.
...Когда записывала передачу с Носовой, пришел на пульт, присел рядом.
Смотрел на экраны, молчал. И когда молчание затянулось, то я, прикрыв ладонью микрофон тихой связи с операторами, спросила:
- Лис, это Вы автор затеи с косточками?
Ходят слухи, что он и монтажница несколько дней хлопочут, чтобы достать с мясокомбината кости, - мяса, видите ли, на них много.
- Да-а... А что-о? – взглянул удивлённо.
- Да так… Не по себе как-то, - улыбнулась: - Не по себе становится, когда журналисты согласны ловить кости, брошенные... с барского стола.
Помолчал:
- Но кушать-то… извините, хочется? – И помолчав, хмыкнул: - Не хотите, не ловите.
- И не буду, - помолчала и я: – Но дело не во мне, - и еще плотнее прикрыв микрофон, тихо сказала: – Просто за Вас обидно.
Словно замер. И до конца записи не проронил ни слова.
Будет ли опять хлопотать о косточках?»
«Снимала фильм на овощесушильной фабрике... Двор не заасфальтирован, механизация примитивнейшая, в суповом цехе даже днем по полу носились тараканы, а в столовой по трубе и мышь юркала туда-сюда, когда писали синхрон.
После съемок директор нас угощал: две бутылки водки, копченый хек, плавленые сырки и пачка печенья. Выпив и разговорившись, осветитель с оператором все нападали на Горбачева, - не стало дисциплины, порядка в стране! - а я помалкивала - уж очень устала! – но после глотка водки все же ожила:
- Ну о каком порядке вы говорите в нашей стране рабов!
Директор бросил на меня удивленный взгляд, а я понеслась дальше: о крепостном праве до революции и еще худшем - сейчас; о том, что в годы социализма было задавлено все живое в людях и только один страх руководил ими; что надо благодарить Горбачева хотя бы за то, что первым заговорил о раскрепощении... Директор вначале слушал мой монолог молча, вроде бы и без эмоций, потом на лице его вспыхнуло удивление, согласно закивал головой, а когда и еще выпили, то начал рассказывать о себе. Слушала его, не перебивала, - видела, что человеку надо выговориться, - и только, когда он как-то неожиданно замолчал, сказала то, что висело на языке:
- Знаете, Георгий Алексеевич, как я отношусь к таким, как вы? – Посмотрел на меня с любопытством. - Жаль вас. Всю-то жизнь вы были задавлены обкомами-райкомами-горкомами, инструкторами-указами, а вот в свободном обществе из вас, может быть, получился бы преуспевающий бизнесмен.
Поднял голову, посмотрел мне в глаза:
- В общем-то, вы правы. Всю жизнь единственной радостью было после дня выкручиваний, выверчиваний трахнуть водки и забыться. Вот вы говорили очень умно, правильно, - уже идем по коридору, чтобы уезжать: - Мне и не приходилось такого слышать... - спускаемся по лестнице. - Еще бы с вами поговорить, побеседовать, - снова заглядывает в глаза.
Но я уже сажусь в машину, машу рукой и в последний раз вижу его разгоряченное лицо, а ночью...
Ночью всё прокручивала увиденное, услышанное, и все мелькало, металось: директор-то, наверное, специально подталкивал к таким разговорам, чтоб потом донести «куда надо». А утром и Борис добавил:
- Видел сон. Будто ты вся - в черных пятнах... вроде как в саже.
- Это меня перед гэбистами директор вчерашний чернит, - пошутила.
- Может, и чернит...
Господи, за что? За что в наших душах это липкое, грязное подозрение к каждому, перед кем хоть чуть приоткроешь душу. Неужели с этим так и помрем?
... Едем с Соминым на съемки по письму: «Не ремонтируют дороги, осенью пройти невозможно...» Я сижу на переднем сиденье и на смотровом стекле пальцем черчу экран, - объясняю оператору, как снимать, чтобы кинопленка при монтаже вписалось в квадратик. Оборачиваюсь, спрашиваю: понял ли, мол? Гена что-то переспрашивает... а рядом с ним сидит Лис и смотрит на меня с улыбочкой.
И чего улыбается?
- Что вы так смотрите на меня? – спрашиваю.
Тряхнув головой, рукой вроде как смахивает улыбку. Оператор смеется, а он - уже без улыбки:
- Грех Вам, Бела Ефимовна, обвинять меня в трусости. Сюжеты критические только я и делаю.
-
