плакала, а по деньгам...
Да не по деньгам я!
... На работе – «Субботник по уборке прилегающей территории».
Тепло, солнечно. Солнечно и на душе. Подметаю истлевшие литья под березами, болтаю с коллегами, шучу... Но все равно, лучше, когда - одна...
Лида почему-то сторонится меня сегодня. Почему? Может потому, что слышала, как Анатолий Михайлович, её начальник, сказал мне: «От таких женщин, как Вы, мужья не уходят, такие сами бросают». И рукой - за плечо.
Уже собираюсь идти домой и вдруг... Тополь шаровидный! Ведь сотрут бульдозером, когда через месяц станут дорогу прокладывать. Подхожу к Афронову… и он с лопатой - к нему. Прошу и других. И начали выкапывать деревце, и даже две лопатки сломали… и уже выкопали яму до глины… и уже волокут тополёк… весело, легко, словно – праздник!
А дома: обед - кой-чем, уроки - с сыном… Потом вышел из своей комнаты Борис и сразу - на дочку:
- Почему не прибрала кровать Глеба?
А она:
- Пусть сам...
- Могла бы и прибрать.
- Сам прибери, - огрызнулась.
- Как разговариваешь? - подзатыльник ей. И к сыну: - Почему не переодел брюки домашние после улицы?
О, Господи! На моё прояснившееся небо опять нанесло черную тучу.
Потом молча вошёл на кухню, поставил на стол вазочку с тюльпанами, которые вчера преподнесла ему на день рождения и закрылся в своей комнате.
Всё, совсем спряталось солнышко. И ощущение: не могу распрямиться, трудно дышать.
А хочу радости. Ра-дос-ти!»
... Сегодня на нашу летучку пришел сам председатель Комитета Туляков и, сидя как раз напротив меня, обводит всех тяжелым взглядом:
- В Обкоме упрекнули, что наше телевидение слишком резко критикует, - и кончики губ скорбно углубляются, вздыхает: - Надо, как Летунов на ЦТ: критикует, а приятно.
Бросаю:
- Так вроде бы и вовсе не критикуем...
Взглянул, но не ответил.
Теперь нападет на тихого, робкого фотокора Мишу Гулака:
- Не надо было снимать женщин на заводе в таких обтрёпанных халатах.
Иронизирую:
- Конечно, почему с собой не привёз новеньких и не переодел?
Снова взглянул... но промолчал.
После летучки готовлюсь к вечерней записи очередной передачи «Будни милиции», - заставки, фотографии, сюжеты, титры, раскадровка, - но все ж выгадываю пару часов и бегу по магазинам: может, выбросят что-либо из продуктов?.. Кстати, у нас в магазинах не продают, а «дают» или «выбрасывают». Терминология «победившего социализма».
... После обеда снежку подсыпало! И легкий ветерок, солнце!
До прямого эфира еще целых два часа. А не пойти ли в мои «поля», что напротив телецентра!
И уже бреду по занесенной поземкой тропке, останавливаюсь возле кустика, до макушки укрытого снегом, подставляю лицо солнцу, закрываю глаза, - пусть и меня наполнит! А потом любуюсь сапфирным поблёскиванием снежинок, утонувшими в снегу былинками, разморенными под солнцем грачами, которые с обвисшими крыльями сидят под деревьями, лениво покаркивая... И именно в такие мгновения думается: то, что делаю на работе до смешного!.. мелко и никому не нужно и только это - истинное.
... Всю неделю настраивали «цветную» аппаратуру инженеры из Сочи. И было интересно с ними разговаривать, - всё же новые люди, - но завтра уезжают.
- Было приятно с вами... - сказала на прощанье.
- Так уж и приятно? – почему-то грустно взглянул Сергей Григорьевич: - Я человек не из приятных, это и по физиономии видно.
- Ну, каждый видит то, что ему хочется.
А дома, из приемничка: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо…»
И в душе - сладостная боль! И мгновения… как забытьё».
И почему память вдруг высветила такое?.. Нелли Глузова. Умная, добрая и сдержанная еврейка. Вместе делали передачи, ездили на съемки, и только ее из всех женщин Комитета подпускала близко. Хорошо помню добрые её «жесты» по отношению ко мне - дефицитные продукты - к праздникам, помощь с устройством в больницу, кода мне было это необходимо, подарок детского белья ко дню рождения сына… Ценила я всё это, ценила! Но вот… Как-то, подходя к дому - даже и сейчас помню этот переулок – зашел разговор о подругах, и я сказала, что не завожу, мол, себе подруг потому, что в юности пришлось пережить предательство одной из них. Нелли слушала, молчала, а я вдруг и выпалила:
- Да и сейчас у меня их нет.
Не помню, сообразила ли тогда, что брякнула бестактность? Но и до сих пор чувствую, как Нелли… словно вздрогнула, сжалась и уже до самого дома не проронила ни слова, а потом… Потом как-то отдалилась, и вскоре с семьёй уехала в Германию.
Нелли, прости! Ты - единственная, с кем мне было хорошо. Больно и теперь, что потеряла тебя».
«Делала видеосъемки для передачи о парке имени Алексея Толстого с его директором – поэтом Валентином Динарским. Бродили с ним по аллеям под старыми липами, он рассказывал о деревянных статуях, об их создателях, а на нас из-за пожелтевших веток, с сидений детской карусели, печально посматривали деревянные зверюшки, покинутые и заброшенные в «наши перестроечные дни».
- Нет теперь денег у людей, вот и не идут с детьми в парк, - сетовал
Валентин Давыдович.
... После записи передачи села в свое любимое кресло: ох, хоть б несколько минут побыть одной!.. Но влетел корреспондент Новостей Володя Гугля, - он, де, подал заявление о выезде за рубеж: «Хуже там не будет... надо искать себя в жизни... только один раз живём... лучше там быть рабочим бензоколонки, чем здесь - собкором». Слушала его, поддакивала, сочувствовала, согласно кивала головой…
А когда ехала троллейбусом домой, подсела жена нашего оператора Жени Сорокина, и всю дорогу!.. перед моим лицом мелькала её сухая, маленькая ручка, скрипел, шипел голосок, иногда на щеке ощущала брызги её слюны, - проклинала Женьку, а я, прижатая к стеклу… прижатая не только её боком, но и ненавистью, смотрела в окно и мне до слёз было жалко и её, и Женьку, Гуглю, и вот эти, мелькающие за стёклами троллейбуса, исхлестанные снегом с дождём, деревца… и Бориса, и себя».
За 36 лет моей работы в Комитете передо мной промелькнуло много людей, - телевидение сложная «штука» и поэтому далеко не каждый, поступавший к нам, мог сносить особенности ТВ-профессий и, проработав несколько месяцев, увольнялся (или их увольняли). И только о тех, с кем привелось работать долгие годы или, делая о ком-то передачи потом познакомиться поближе, остались записки, которые, дополнив воспоминаниями, преображу в некие портреты-наброски.
«Владимиром его звали… И кто из родителей захотел, чтобы он «владел миром»? А, по-моему, для него и Влада было много, - даже в этом, «производном», слышится звук волевого шага, - а звать бы его Владиком, Владушкой… Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку… Но отвлеклась я.
Вообще-то был он крупный, высокий, но сутулый, вроде и полноватый, но с болтающимся на боках и одряхлевшим пальто, а лысеющая голова его тоже была крупная с чуть одутловатыми щёчками, так что, нет, не чувствовалось во всей его внешности собранности в одно, - будто все части тела жили сами по себе.
А звала я его Владис, - Влад + «и» + первая буква его фамилии, - и, кстати, с его же одобрения.
... Пристроилась в очереди за хеком. Дли-инная! Стоит ли оставаться?.. А вон и
Владис впереди стоит и, кажется, уже навеселе. Увидел меня, подошёл:
- Подожду тебя на улице, – и кивнул на свою авоську с тремя рыбинами: я, мол, уже отоварился.
Но когда вышла со своими хеками, его и нет. Но потом догнал:
- Домик, домик бы купить на деньги, что отец оставил! - заскулил, увальнем вышагивая рядом и размахивая авоськой: - Но жена узнала о моей мечте и сказала: «Если купишь – уходи!»
- Да не выгонит, покупай...
- А вдруг? Жалко с сыном расставаться. - Одна рыбина вот-вот выскользнет из сетки! - Нет, не дотяну до пенсии.
И слезы на глазах».
Любил Владис Баха*, Бетховена*, увлекался когда-то философией, изучал языки, изъяснялся довольно свободно на английском… А окончил технологический институт, потом, отработав положенные три года в лесу, стал у нас телеоператором. Работу не любил и не хотел даже постигать незамысловатые особенности профессии, так что если попадался мне интересный «материал», то высветить интерьер и участников передачи просила другого оператора, Сашу Федоровского, ибо Владис не только не умел этого делать, но и раздражался, начинал покрикивать на всех, кто попадался под руку.
«Ссутулившись, он сидит у нас на кухне и молчит.
- Плов есть будешь? - завариваю чай.
- Угу.
Ставлю перед ним тарелку:
- Только вот мяса в нём мало… так что, извини уж.
- А я от мяса отвык и не хочу его, - с наслаждением жует рис.
- Чего ж тебе моя соковыжималка не понравилась? – ставлю перед ним стакан чая.
- А-а, - машет рукой. - Если б не надо было жать на рычажок, выбрасывающий массу, а то... – уже пьет чай с баранкой, собирает крошки в ладонь.
- Тебе бы такую выжималку, чтоб из другого конца сразу вино лилось, - шучу.
- Угу, - кидает в рот крошки.
- Владис, - решаюсь все же спросить, - не слишком ли это дорогое и опасное удовольствие для тебя - пить?
- Не-а, - и расслабляет свои одутловатые щеки в подобие улыбки.
Входит Борис, мя-ягко говорит:
- Раньше ты рассуждал интересно, что-то новое всегда сообщал, а сейчас...
Нет, кажется, не огорчился Владис, а только бросил:
- Да-а... Маразм крепчал».
Женился Владис довольно поздно на зубном враче. Была она некрасива, сухопара, резка и всегда после общения с ней оставалось ощущение, словно вышла я из поликлиники, - да, только что было неприятно, но всё уже позади, и слава Богу. А нелады меж ними начались довольно скоро, но деться Владису от своей супруги было некуда, - привёл её в свою квартиру, - так что жил и терпел.
«Еду на работу. Рядом сидит жена Владиса и всё - о нем да о нем:
- Если обнаруживаю в сыне хоть одну его черточку, - и слезы у неё наворачиваются, голос дрожит, - то прихожу в ужас и маюсь, пока не выбью её из Андрея.
А Владис, между прочим, едет этим же троллейбусом, на задней площадке и когда выхожу, подходит:
- Ну что, развлеклась с моей Зоей?
И ЗОЯ – это не её имя, а аббревиатура от «Змея Особо Ядовитая».
Пальто у него стало еще старее, на ногах – суконные ботинки «прощай молодость», кое-где уже и дырявые.
- Где пропадаешь? - спрашиваю. - Два дня уже не виделись.
- Где ж еще? - ступает ногой прямо в лужу. - Гавкаю.
Да, там, в холодной прокуренной кутузке осветителей, часто сидит он с ними и режется в домино, вот и сейчас туда потопал.
... По- осеннему сыро, серо. Мы идём с ним к троллейбусу, но на этот раз он треплет авоськой с синюшным цыпленком, – осчастливили нас сегодня на работе, и он занял у меня для этого рубль. И опять говорит, говорит о жене: кричит, мол, на него, на сына,
