МОЁ ТV Повесть

может, выбросят что-либо из продуктов?.. Кстати, у нас в магазинах не продают, а «дают» или «выбрасывают». (Из терминологии «победившего социализма»).
 ... После обеда снежку подсыпало! И легкий ветерок, солнце!
До прямого эфира еще целых два часа. А не пойти ли в мои «поля», что напротив телецентра!
И уже бреду по занесенной поземкой тропке, останавливаюсь возле кустика, до макушки укрытого снегом, подставляю лицо солнцу, закрываю глаза, - пусть и меня наполнит!
А потом любуюсь сапфирным поблескиванием снежинок вокруг утонувших в снегу былинок, разморенными под солнцем грачами, сидящими под деревьями на снегу с обвисшими крыльями. И именно в такие минуты думается: то, что делаю на работе до смешного мелко и никому не нужно и только это - истинное.

... Всю неделю настраивали нашу «цветную» аппаратуру инженеры из Сочи. И было интересно с ними разговаривать, - всё же новые люди, -  но завтра уезжают.
- Было приятно с вами... - сказала на прощанье.
- Так уж и приятно? – почему-то грустно взглянул Сергей Григорьевич: - Я человек не из приятных, это и по физиономии видно.
- Ну, каждый видит то, что ему хочется.   
А дома, из приемничка: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо…»
И в душе -  сладостная боль. И мгновения… как забытьё».

И почему память вдруг высветила такое?.. Нелли Глузова. Умная, добрая и сдержанная еврейка, которую из всех женщин Комитета подпускала близко. Вместе делали передачи, ездили на съемки хорошо помню добрые её «жесты» по отношению ко мне - дефицитные продукты к праздникам, помощь с устройством в больницу, кода было необходимо, подарок детского белья ко дню рождения сына. Ценила ли я всё это? Да, конечно, но… 
Как-то, подходя к дому - даже и сейчас помню этот переулок – зашел разговор о подругах, и я сказала, что не завожу, мол, себе их потому, что в юности пришлось пережить предательство одной из них. Нелли слушала, молчала, а я вдруг и выпалила:       
- Да и сейчас у меня их нет.
Не помню, сообразила ли , что брякнула бестактность? Но тогда Нелли… словно вздрогнула, сжалась и до самого дома не проронила ни слова. А потом стала как-то отдаляться, а вскоре с семьёй уехала в Германию. 
Нелли, прости! Ты - единственная, с кем мне было хорошо.  Больно и теперь, что потеряла тебя.
            
«… Делала видеосъемки для передачи о парке имени Алексея Толстого с его директором – поэтом Валентином Динарским. Бродили с ним по аллеям под старыми липами, он рассказывал о деревянных скульптурах, об их создателях, а на нас из-за пожелтевших веток, с сидений детской карусели, печально посматривали деревянные зверюшки, покинутые и заброшенные в «наши перестроечные дни».
 - Нет теперь денег у людей, вот и не идут с детьми в парк, - сетовал
Валентин Давыдович.
... После записи передачи села в свое любимое кресло: «Ох, хотя бв несколько минут побыть одной!» Но влетел корреспондент Новостей Володя Гугля, он, де, подал заявление о выезде за рубеж: «Хуже там не будет... надо искать себя в жизни... только один раз живём... лучше там быть рабочим бензоколонки, чем здесь - собкором». Слушала его, сочувствовала, согласно кивала головой… А когда ехала троллейбусом домой, подсела жена нашего оператора Жени Сорокина, и всю дорогу перед моим лицом мелькала её сухая, маленькая ручка, скрипел, шипел голосок, на щеке иногда ощущала брызги её слюны, - проклинала она Женьку, а я, прижатая к стеклу… прижатая не только её боком, но и ненавистью, смотрела в окно и до слёз было жалко и её, и Женьку, Гуглю… и мелькающие за стёклами троллейбуса, исхлестанные снегом с дождём, деревца. И Бориса, себя».

За 36 лет моей работы в Комитете передо мной промелькнуло много людей, - телевидение сложная «штука» и поэтому далеко не каждый, поступавший к нам, мог сносить особенности ТВ-профессий и, проработав несколько месяцев, увольнялся (или их увольняли). И только о тех, с кем привелось работать долгие годы или, делая о ком-то передачи, познакомиться поближе, остались записки, которые, дополнив воспоминаниями, преображу в некие портреты-наброски.

«Владимиром его звали… И кто из родителей захотел, чтобы он «владел миром»? А, по-моему, для него и Влада было много, - в этом, «производном» слышится звук волевого шага, - а назвать его надо было Владиком, Владушкой… «Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку». Но отвлеклась я.
Вообще-то был он крупный, высокий, но сутулый, вроде и полноватый, но с болтающимся на боках одряхлевшим пальто. Лысеющая голова его тоже была крупная с чуть одутловатыми щёчками, так что, нет, не чувствовалось во всей его внешности собранности в одно, - будто все части тела жили сами по себе. А звала я его Владис, - Влад + «и» + первая буква фамилии, - и с его согласия.
... Пристроилась   в очереди за хеком. Дли-инная! Стоит ли оставаться?.. А вон и
  Владис впереди стоит и, кажется, уже навеселе. Увидел меня, подошёл:
- Подожду тебя на улице.
И кивнул на свою авоську с тремя рыбинами: я, мол, уже отоварился. Но когда вышла со своими хеками, его и нет. Но потом догнал:      
- Домик, домик бы купить на деньги, что отец оставил! - заскулил, увальнем вышагивая рядом и размахивая авоськой: - Но жена узнала о моей мечте и сказала: «Если купишь – уходи!»
- Да не выгонит, покупай...
- А вдруг? Жалко с сыном расставаться.
Одна рыбина вот-вот выскользнет из его сетки, а он - вроде как про себя:
- Нет, не дотяну до пенсии.
И слезы на глазах».

Любил Владис Баха*, Бетховена*, увлекался когда-то философией, изучал языки, изъяснялся довольно свободно на английском. А окончил технологический институт, потом, отработав положенные три года в лесу, стал у нас телеоператором. Работу не любил и не хотел даже постигать незамысловатые особенности профессии, так что если попадался мне интересный «материал», то высветить интерьер и участников передачи просила другого оператора, Сашу Федорова, ибо Владис не только не умел этого делать, но и раздражался, начинал покрикивать на всех, кто попадался под руку.
 
 «Ссутулившись, он сидит у нас на кухне и молчит.
- Плов есть будешь? - завариваю чай.
- Угу.
Ставлю перед ним тарелку:
- Только вот мяса в нём мало… так что, извини уж.
- А я от мяса отвык и не хочу его, - с наслаждением жует рис.
- Чего ж тебе моя соковыжималка не понравилась? – ставлю перед ним стакан чая.
- А-а, - машет рукой: - Если б не надо было жать на рычажок, выбрасывающий массу, а то...
И уже пьет чай с баранкой, собирает крошки в ладонь. Шучу:
 - Тебе бы такую выжималку, чтоб из другого конца сразу вино лилось, да?.
 - Угу, - кидает в рот крошки.
 - Владис, - решаюсь все же спросить: - не слишком ли это дорогое… и опасное удовольствие для тебя - пить?
 - Не-а.
И расслабляет свои одутловатые щеки в подобие улыбки. Входит Борис, мя-ягко говорит:
 - Раньше ты рассуждал интересно, что-то новое всегда сообщал, а сейчас...
 Нет, кажется, не огорчился Владис, а только бросил:
 - Да-а... Маразм крепчал».
 
Женился Владис довольно поздно на зубном враче. Была она некрасива, сухопара, резка и всегда после общения с ней оставалось ощущение, словно вышла я из поликлиники, - да, только что было неприятно, но всё уже позади. А нелады меж ними начались довольно скоро, но деться Владису от своей супруги было некуда, - привёл её в свою квартиру, - так что жил и терпел. 
 
 «Еду на работу. Рядом сидит жена Владиса и всё - о нем, о нем:
 - Если обнаруживаю в сыне хоть одну его черточку, - и слезы у неё наворачиваются, голос дрожит: - то прихожу в ужас и маюсь, пока не выбью её из Андрея.
А Владис едет этим же троллейбусом на задней площадке и когда выхожу, подходит:
 - Ну что, развлеклась с моей Зоей?
И ЗОЯ – это не её имя, а аббревиатура от «Змея Особо Ядовитая».
Пальто у Владиса стало еще старее, на ногах – суконные ботинки «прощай молодость», кое-где уже и дырявые.
 - Где пропадаешь? - спрашиваю. - Два дня уже не виделись.
 - Где ж еще? - ступает ногой прямо в лужу: - Гавкаю.
 Да, там, в холодной прокуренной кутузке осветителей, часто сидит с ними и режется в домино, вот и сейчас туда потопал.
 ... По- осеннему сыро, серо. Мы идём с ним к троллейбусу, но на этот раз он треплет авоськой с синюшным цыпленком, – осчастливили нас сегодня на работе, и он занял у меня для этого рубль. И опять говорит, говорит о жене: кричит на него, на сына, невыносим включаемый ею по утрам репродуктор. А потом - как будет жить один в дачном домике, который всё же собирают строители, и я советую ему выписать тонну угля, купить «железку»:
 - Хорошо-то как будет! - мечтаю за него: – Горит огонь в печке, на нём что-то варится, а ты - один!
 - Ага... - даже чуть выпрямляется: - Надо выписать. Надо купить.
 Но знаю: не выпишет, не купит.
... Недавно мой коллега Юра Павловский наткнулся на Владиса возле телецентра, - лежал тот в луже, - пришел, сказал ребятам, и они оттащили его на его же недостроенную дачу. Потом всё удивлялся: и как в ней оказался?
... Через день после аванса снова занял у меня трояк:
 - Хлеба не на что купить.
 А тут как раз продукты нам привезли, - по банке тушенки, майонеза, паштета.
 - Влад, - разыскиваю его у осветителей: - вот деньги, иди, купи себе...
 И взял. Но вечером пришёл к нам с этим пайком:
 - Возьми… - потоптался у порога, сунул авоську в карман: - Ведь деньги возвращать придется.


... Он пришел к нам, сидит на диване рядом с Борисом. На нём - желтая рубашка с короткими рукавами, расползающаяся на плечах по швам и кое-как схваченная синими нитками, - сам зашивал, - и почти бубнит:
 - Стоял в очереди...
 - За водкой? – улыбается Борис.
 - Нет. - И рот его слегка передёргивает полуулыбка: - За маслом. Вдруг меня как-то повело, слышу женский голос: «Смотрите, мужчине плохо»! Очнулся. Лежу у окна. Врач рядом. Вот и провалялся десять дней в больнице.
И рассказывает это скупо, как бы между прочим. Но вижу: сбит с толку.
 ... Пробовала не раз образумить Влада:
 - У тебя же аритмия сердца! Пить нельзя.
Нет, отмахивался. А теперь его уволили. Но он успокаивает себя:
- Всё равно ушел бы. Надоело. 
... Давно не приходил к нам Владис. А недавно встретила я Сашу Федорова, и он рассказал, что одно время работал тот на «вертушке», - сопровождал вагоны на Украину, - потом сторожем в школе. Когда стал получать пенсию, работу бросил.
... Позвонила Саша и сказал, что с неделю назад умер Володя Сорокин.
И сжалось сердце... Ушел в Иной Мир умный, добрый, взрослый ребенок, так и не овладев миром».

С середины восьмидесятых годов в Советском Союзе начались перемены, которые потом назовут Перестройкой. Постепенно что-то менялось и на «идеологическом фронте» (термин социализма), - исчезала боязнь говорить правду, журналисты начали «распрямляться», но происходило это медленно, встречая сопротивление начальников, служителей уходящей эпохой.    

 «Летучка. Вхожу.
- Ты обозревающая? – спрашивает звукорежиссер Володя Анисимов.
- Нет, Володя. Сегодня я – подсудимая.
И потому, что знаю: обозревает редактор Ирина Носова и будет мстить за то, что на прошлой летучке раскритиковала ее просоветскую передачу. И она уже говорит медленно, зло:
- Очень