Волонтер

работа, – Кондратьев отметил точку на карте, Саныч пожал плечами.
– Думаешь, здесь кто-то есть?
– Должен быть. Я сам закладывал здесь две недели назад блоки с антибиотиками и стероидами.
– Это те, что привезли в последний раз?
– Нет, те еще не выдали. Их придерживают на складе. Я к Жукову ходил, он мне ведомость показал. Там другие препараты.
– А ты откуда знаешь? По мне так они все на одно слово, – проворчал Саныч.
– Все да не все. Там формула разная, это на коробке написано.
– Я туда не смотрю. Сказали заложить – заложу, а остальное неважно. Мы должны выполнять приказы. А чего ты тут такой умный делаешь? Здесь же одни дебилы и скоты собрались, – Саныч не сильно ткнул Кондратьева пальцем в бок, попробовав продавить костюм и попасть между ребер.
– А я скот и есть, как и ты.
– Знаю, – Саныч зевнул. – Ванька, а ты чего сюда подался? У тебя трехлетний контракт?
– Да, еще два с половиной года. Деньги нужны были позарез, – смутился солдат.
– Проигрался?
– Отстань от парня, – приказал Кондратьев.
– Да нет. Это же не секрет, просто никто и не спрашивал никогда. Откупиться хотел. Девчонка моя залетела, вот я и договорился с ее опекунами.
– Это с родителями что ли? – переспросил Саныч.
– А ты никак не привыкнешь? – усмехнулся Кондратьев. – Твоих же тоже так называли по документам.
– Да мне плевать на эти документы. Просто слово какое-то низкое.
– Так слово-то точное, сам видишь, решили они бабки за дочку обрюхаченную взять. Дельцы они, опекуны, владельцы, – засмеялся Кондратьев. – Не жалеешь, Вань?
– Жалею. Я думал тут другое, даже героем стать готовился.
– А попал к сержанту Дворникову! – расхохотался Саныч. – Ладно, молодец, что перевелся.
– Так что, сейчас бы контракт не подписал? – Кондратьев внимательно смотрел на затылок солдата.
– Не подписал. Мне Ленка недавно написала. Представляешь, ждет, любит. Малыш скоро родится, а я тут.
– Ничего, будешь головой думать, не пропадешь и домой вернешься. У тебя обратный билет есть. Это у нас нет, нам терять особо нечего, – Кондратьев сверился с картой, оглядел улицу, на которой сохранился первый этаж одного из домов. Там находилась аптека, даже вывеска сохранилась, будто бы кто-то ее специально повесил обратно. – У входа останови, я выйду.
– Слушаюсь, – солдат повел машину к аптеке. Он не спрашивал, опасно это или нет, зная, что сержант делает все не так, как учили его до этого.
Сержант Кондратьев вышел из броневика. Он стоял у открытой двери и осматривался. Как и положено, он был в полной амуниции, шлем закрыт, все системы замкнуты, автомат в положении готовности, левая рука сжимает рукоятку, палец на курке, но дуло смотрит вниз. Такое положение оружия считалось уязвимым, правильно было держать приклад у плеча, а глаза должны были смотреть в прицел, но из-за этого солдаты и сержанты начинали стрелять из-за любого шороха. Накаченные политруками и жалким страхом, они стреляли бездумно, не желая разбираться – кругом могли быть только враги. Часто случались перестрелки между военными, обезумевшими от страха.
Сержант убрал палец с курка, перевел автомат в положение «отключен», о чем робот тут же оповестил наряд в броневике. Солдат удивленно посмотрел на Саныча.
– Он сам знает, что делать, – сказал Саныч, смотря, как сержант вешает автомат за спину дулом вниз. – Кондратьев здесь уже много лет, больше, чем я, а я сижу тут уже семнадцатый год, но еще ни разу ни в кого не стрелял.
– Ого, а как ему это удалось?
– Так не в кого стрелять. Ты что будешь стрелять в волонтеров или в этих бедных детей? Я скорее выстрелю в того, кто поднимет ствол на ребенка.
– Я в детей не стрелял. Я не смог, – Ваня побледнел, заново прокручивая в голове ту операцию сержанта Дворникова.
Кондратьев снял шлем и положил его на землю. Он улыбался, смотря на появившееся сквозь серые тучи солнце. В городе почти всегда висели тучи, даже летом. Природа прямо указывала, что это мертвое место. Подумав, сержант снял автомат и положил его рядом со шлемом.
– Ты чего это выдумал? – Саныч высунулся из открытой двери.
– Там внутри волонтер. Не хочу пугать парня.
– Беру вход под защиту, – отрапортовал солдат, и первая пулеметная установка ощерилась стволами на вход в аптеку.
– Отставить! Снять режим «Оборона»! – скомандовал Кондратьев, солдат повиновался, стволы уставились в небо.
Кондратьев вошел в аптеку, постучал, потопал специально, услышав тревожный шорох в дальней комнате. Его закладку волонтер не успел открыть, вспугнули. Сержант пошел к нему, весело насвистывая.
– Вылезай, я тебя вижу, – Кондратьев встал на пороге, смотря в левый угол, где прятался волонтер. – Не бойся, я без оружия. Тебя никто не тронет.
В углу нерешительно пошевелились. Волонтер на что-то решался, в правилах такого не было, и что делать он не знал. Решившись, волонтер резко встал и вышел. Это был невысокий худой парень, костюм висел на нем, и было видно, что ему тяжело его носить.
– Сними шлем, он тебе сейчас не нужен. Ты же видел нашу машину, так она у входа. Больше никого нет.
Волонтер снял шлем, и тонкая белая коса упала на грудь. Девушка поспешно убрала ее назад, со страхом и ненавистью смотря на военного.
– Ого, ваши уже и девчонок стали отправлять. Что, так плохо все? Много болеет?
– Много, – шепотом ответила девушка. Она не понимала, что надо этому военному, почему он ее не застрелит. Черные глаза наполнились слезами, и она заплакала, не в силах больше терпеть этого напряжения.
– Плакать не стыдно. Я бы тоже рыдал, а, скорее всего, повесился. Вот, держи. Не бойся, не отравленная, – он протянул ей свою флягу с простой водой.
– А вы не боитесь, что я вас заражу? – девушка взяла флягу, военный пугал ее, но было и в нем что-то другое, недоброе, но и незлое.
– Нет, не боюсь. Ты же пришла сюда сама, значит, не болеешь. Тебя за антибиотиками прислали?
– Да, а откуда вы знаете?
– Так это я их сюда и заложил, – сержант улыбнулся, видя, как округлились глаза у девушки. Сейчас она была даже хорошенькой, не смотря на кривое лицо и страшную худобу. – О, ты не знала этого. Хм, а вам не рассказывают, откуда все эти лекарства?
– Нет. Нам говорят, что они остались с мирного времени, – девушка сделала большой глоток воды и отдала флягу.
– Тебя как зовут?
– Тома, Тамара, то есть, – поспешно ответила девушка.
– Тебе не подходит это имя, грубоватое для тебя. Пошли, Тома, покажу кое-что. Однако я и не думал, что вам такое заливают, – Кондратьев рассмеялся. Смех был искренним, и Тома поддалась его настроению и улыбнулась, не открывая рта. Она всегда улыбалась закрытым ртом, боясь показать кривые зубы.
Сержант привел ее к шкафу, куда заложил препараты. Он достал коробки и стал вскрывать все, раскладывая препараты на пыльном столе.
– Вот, смотри. Видишь, на коробке стоит дата, видишь?
– Вижу, – кивнула девушка.
– Так подумай, какой сейчас год, и когда был произведен этот препарат. Эта партия вполне новая, всего пять лет просрочки.
– Я не понимаю, – девушка замотала головой. В ее глазах был ужас и непонимание. Она совершенно перестала бояться этого странного военного, который не стрелял в нее, как другие, в первой же самостоятельной ходке она попала под огонь патруля, вернувшись ни с чем. – Я ничего не понимаю. Зачем вы это говорите?
– Чтобы ты знала.
– Но зачем? Мы же враги!
– Мы враги сами себе, Тома.
– Я не понимаю, – девушка села на стул и уперлась взглядом в коробки с препаратами. Военный не врал, даты и правда были довольно свежие, моложе ее, а она родилась в войну и никакого мира не знала, как и все остальные. – Скажите, как вас зовут?
– Моя фамилия Кондратьев.
– А имя?
– У меня больше нет имени, только фамилия. Тома, не обо мне речь. Ты поняла, что все, что ты видишь – вранье, от начала и до конца.
– Нет, – честно ответила Тома. – Я спрашивала про даты на коробках, но мне запретили задавать эти вопросы. А один особист объяснил, что это дата выхода нового лекарства, что к нам она не имеет отношения.
– Ну, это глупость, как сама думаешь? Не знал, что у вас особисты есть.
– Есть, их много! – Тома скривила лицо и пожала плечами. – Я никак не думала. А что мне теперь делать?
– Молчать и думать. Бери все, что вам надо, только вам это не поможет.
– Почему? Наши врачи верят, что должно помочь.
– Вера, ага, знаю такое слово. Нет ничего более лживого, чем вера и справедливость. А, нет, еще одно слово – надежда. «Оставь надежду всяк сюда входящий», как-то так говорили раньше, я читал когда-то, вот помню до сих пор.
– Тогда зачем все это? – Тома огляделась, взяла в руки коробки с антибиотиками и уронила их на стол. Она снова заплакала, тихо всхлипывая, смотря на него.
– Я сам думал об этом, много думал. Не знаю, а, самое главное, не хочу знать. Лучше не знать всего, а то тошно жить станет, совсем тошно.
– Получается, нам все врут? А я думала, что мы Родину защищаем. Нас всегда учили, что мы на переднем краю, и надо терпеть, но не отдать врагу нашу страну!
– Ну, нас и этому учили. Вот только есть одно но. Попей еще воды, потом скажу, – он подождал, пока она напьется и немного успокоится. – Знаешь, Тома. То, что я тебе скажу, тебе не расскажет никто в вашем убежище. Этого не расскажут и нам, но там, наверху, все и все знают.
Тома зажмурилась и замотала головой, не желая слушать. Она хотела убежать, но что-то приковало ее к стулу. Она уже забыла, где валялся ее шлем, без которого она боялась выйти из убежища, без помощи которого она не могла ступить ни единого шага, пока система не подтвердит безопасность. А теперь это все было не важно, Тома забыла про этот страх, пор ужасы мертвого города, жутких роботов и людоедов военных – про все ужасы, которыми ее и других детей пичкали с рождения. Весь этот мир, вся эта война, враги, к которым не могло быть ни жалости, ни снисхождения – все это дрожало и рассыпалось в ее голове, оставляя тягостную черную пустоту, засасывающую ее в себя.
– Говорите, я готова, – Тома успокоилась. В голове стало так легко и спокойно, что она даже улыбнулась. Ей нравилась эта пустота внутри нее, ей нравилась быть в этой пустоте, без криков и лозунгов, без политсобраний и кипящей внутри ненависти. Она вспомнила, что была такой раньше, очень давно, когда только-только научилась говорить. Вспомнились ее друзья, такие же малыши, как и она. И Тома с ужасом поняла, что почти все из них уже умерли.
– Тома, то, что я скажу, ты сначала не поймешь. Но вот когда поймешь, то ты больше не сможешь жить среди своих.
– А где тогда жить?
– Не здесь. Придется бежать. У вас же были беглецы, рассказывали, про дезертиров, верно?
– Были. Нам в школе рассказывали, что они убегают к врагам. Их отлавливали и расстреливали. Нам показывали на политсобраниях видео.
– Может и так, но кто-то убегал, и его не поймали. Ты знаешь, кто такие вольные?
– Нет, в первый раз слышу. Мы все вольные, разве нет?
– Нет, мы с тобой в одной большой тюрьме. А вольные — это те дети, что смогли убежать. Обычно им помогают родители и старшие братья и сестры. Кто-то должен увести погоню. Взять огонь на себя.
– А почему только дети? Откуда вы это знаете?
– Знаю, потому что сам сопровождал одну группу. Город не так мертв, как ты думаешь. Внутри него есть одно место, где, я не знаю и не надо мне знать. Там живут сбежавшие дети. Их потом вывозят на свободу. Если ты захочешь сбежать и