Волонтер

какое же жизненное задание у жителей этого города?
– Жить. Другого нет, а вы хотите всех уничтожить.
– Хорошо, а что вы предлагаете? – Жуков отложил планшет, внимательно смотря в глаза Леониду Петровичу.
– Дать людям выбор. Я  не говорю о свободе, люди ее боятся. Но должен быть выбор, понятный и честный.
– Выбор, интересно, – Жуков закрыл глаза. Перед ним была пропасть, черная и бесконечная, а он стоял на узком краю земли, готовый в любой момент оступиться. Бездна смотрела на него, и от ее взгляда льдом сковало сердце.
– Вам плохо? Может, позовем Романа Евгеньевича, если вы его не расстреляли. Ведь так положено по статье 358, или я что-то путаю?
– Роман Евгеньевич на своем посту, его никто не трогал. Помощь мне не нужна, я сам знаю, что меня ждет, – Жуков открыл глаза. – Я должен подумать. Выбор и правда должен быть, вот только я пока не понимаю какой. Может, подскажете?
– Если сами не поймете, то, конечно, поделюсь своими скромными мыслями.
– Хорошо, так и будет. Мы вернемся к нашему разговору позже, – Жуков что-то написал в планшете, и по коридору тут же зашагал свирепый верзила. Леонид Петрович прикидывал его рост, не ниже двух метров.
В комнату вошел страшного вида солдат в костюме с автоматом наперевес. Шлема не было, а большое тупое лицо смотрело свирепо и бестолково, как смотрят озверевшие дети после драки. Солдат положил на стол перед Леонидом Петровичем его жетон и кобуру .
– Патроны получите в оружейке. Не стоит пытаться меня застрелить, на меня это оружие не действует, – Жуков кивнул верзиле, тот снял автомат с предохранителя и наставил ствол на него. Леонид Петрович слышал, как срабатывает курок, но ни одного выстрела не было. Солдат резко дернул стволом, и очередь резанула по потолку.
Леонид Петрович взял кобуру с жетоном и вышел. Коридор вывел его к оружейке, где Леонид Петрович сдал пистолет на хранение. Складом заведовал неизвестный ему сержант, долго и нудно выяснявший, когда он заберет личное оружие и сколько ему требуется боекомплектов. Сержант задавал одни и  те же вопросы, не особо заботясь менять формулировки. Ему не хотелось оформлять приход и брать на хранение, было видно, что заполнение документов в системе вызывает физическую боль в лобных долях.
Освободившись от оружия, Леонид Петрович почувствовал себя гораздо лучше. По правилам он этого делать не имел права, но кто и зачем будет начинать разбор, собирать комиссию. Легкая тень понимания о хрупкости их мира скользнула яркой вспышкой, вытеснив все остальные мысли. Он шел к госпиталю, зная, что Роман Евгеньевич там и, пожалуй, это был единственный человек, с которым Леониду Петровичу хотелось поговорить. Бледные тени встревоженных и трусливых людей обтекали его со всех сторон, некоторые шли увереннее, зная, что всех его коллег, тех, кого так боялись, вздернули на многоярусной виселице на краю полигона. Интересная была конструкция, напоминавшая грубо сделанную детскую игрушку.
Леонид Петрович шел все быстрее, а мир вокруг него медленно исчезал. Исчезали и люди, все еще боявшиеся его, раз он жив, значит, нужен власти. Растворялись в тусклом свете дежурных фонарей стены убежища, шершавый бетонный пол и изъеденный постоянными протечками потолок, напоминавший недовольное лицо мерзкого старика, задумавшего пережить всех своих детей и внуков. Убежище останется, даже если из него убрать всех жителей, бросить и не топить, не ремонтировать – оно останется навсегда, как и все остальные катакомбы этого города. Придет время, когда археологи или просто случайные люди отроют эти пещеры и будут строить гипотезы и теории, кто и зачем все это построил. И ошибутся, увидят лишь то, что понятно их сознанию, что известно и просчитано, разобрано, осмотрено до молекул, что не позволит увидеть со стороны, а надо ли это?
С этими мыслями Леонид Петрович вошел в процедурную, застав Романа Евгеньевича за заполнением журнала. Роман Евгеньевич больше его не прятал, новые власти, этот странный человек по фамилии Жуков, откуда-то все знал, даже указал верное место закладки архивов. Интересно было то, что никто не стал заводить дело, а наоборот даже похвалили. Вот этого Роман Евгеньевич не ожидал и стоял в неком ступоре, а в голове роились тревожные мысли, что его повесят вместе с остальными. Даже когда комиссия ушла, Роман Евгеньевич продолжал мелко дрожать, за что ненавидел, презирал себя до сих пор.
– Рад снова видеть вас! – Леонид Петрович крепко пожал его руку.
– И я очень рад, – глухо ответил Роман Евгеньевич, но по искренней радости в глазах было видно, что он не врет. – Я не ходил на казнь, не хотел вас там увидеть.
– Я бы тоже не хотел там себя увидеть, и вас тоже. Если честно, то особой жалости к остальным я не испытываю, просто, мне кажется, человек достоин другой смерти, назовем ее естественной, хотя в смерти нет ничего естественного, так как исчезает само естество.
– Возможно, я об этом не задумывался. Я стараюсь сейчас не думать ни о чем, кроме работы.
– И правильно, но это не в нашей воле. Как, кстати, ваши подопечные?
– Вы знаете, неплохо. Я даже дам прогноз, что выживут человек десять. Как и сколько они проживут, я не могу знать, но болезнь отступает. Вот, видите, решил найти причину выздоровления, может, увижу новое антитело или еще что-нибудь. Вот только зачем все это, вы знаете?
– Затем, чтобы не сойти с ума. Мы, когда становимся старше, слишком много задаем себе этот бессмысленный по своей сути вопрос – зачем. Не во всем есть смысл, и не в каждом смысле есть что-то. Вот такой дуализм, если хотите. Жизнь сама по себе лишена смысла, она сама по себе, а мы лишь случайные свидетели. Так стоит радоваться жизни, какой бы она не была.
– Вы продолжаете пить реланиум? – улыбнувшись, спросил Роман Евгеньевич.
– А, вы про это. Продолжаю, но дело не в нем. Вот вы знаете, что нас ждет?
– Нет, но пока все, что вы говорили, сбылось. Расскажете, что будет дальше?
– А я не знаю, представляете? И никто не знает. Есть план, который уничтожит всю нашу нынешнюю жизнь, точнее нет, правильнее сказать, уничтожит наше существование в текущей форме.
– Что, начнется наступление? Если так, то это объединение под единоначалом вполне логично и оправданно. И верхи верно подчистили.
– О, вы стали рассуждать как политстратег. Бросьте это, Роман Евгеньевич, не пачкайтесь об это. Наступление будет, но пока непонятно кого и на кого. Вот увидите, наши люди сами попросят этого.
– Сомневаюсь. Никто воевать не хочет.
– А дело не в желании, а в страхе – он сильнее любого желания, и люди готовы идти на смерть, чтобы не лишиться жизни. Опять дуализм, не отпускает нас диалектика, не считаете?
– Не считаю. Диалектика и дуализм слишком просты для осознания нашего мира – простая и не вполне понятная для большинства модель, дающая иллюзию знания.
– О, осознание! Если бы люди хотели его, этого осознания, то прекратили бы задавать столько бессмысленных и пустых вопросов, ответы на которые исчисляются тоннами толстенных книг. Это как взбивание пузырей в воде – пены много, а толку нет, но процесс очень увлекательный.

25
Тихо, ни единого звука – абсолютная, тянущая живот к пяткам тишина, давящая изнутри бестелесным ревом. Ярко горел свет, никто и не думал включать колонки с инфразвуком, уже привычным и знакомым, и вот его-то и не хватало, как не хватало и музыки, затемнения и нарастающего крика политрука. Всех политруков вздернули на виселицах вместе с особистами и большей частью руководителей, вождей убежища. Так было в каждом убежище, кроме двух, где ограничились добровольным арестом, вежливой изоляцией. Все понимали, что сколачивание неказистых многоярусных виселиц на краю мусорного полигона дело времени.
Как ни пугали в прошлые годы политруки и начальники, что без них все развалится, покатится в пропасть, а люди перебьют и сожрут друг друга, ничего подобного не случилось. Жители убежищ медленно осознавали, что можно жить и без руководства, без его приказов или планов, которые редко выполнялись. Росло понимание целостности общества, как единого живого организма, подчиняющегося незримым законам жизни. Понимание еле уловимое, ускользающее в тот момент, когда человек пытался всерьез рассмотреть его, дотронуться. И это пугало гораздо больше, чем прошлые страхи жизни без руководителей, без ежечасного, ежеминутного контроля, без указаний с Большой земли и без верного политического направления, без веры. Вера рассыпалась первая, как и политическая грамотность, и кипучая ненависть к врагам. Оказалось, что без постоянной подпитки, накачки извне и на местах, без истерик и падучих политруков ничего не оставалось – и этого люди боялись, часто просыпаясь в страхе по ночам, не в силах снова уснуть, не в силах додумать мысль, разбудившую их, с тоской и бессилием смотря в темноту, сквозь которую едва пробивались огни сигнальных ламп дежурного освещения. Они не понимали, что с ними происходит, почему опускаются руки, и хочется просто стоять или сидеть, ничего не делая, не желая куда-то спешить, стремиться к чему-то, что еще недавно было так ясно и осязаемо, а теперь осталась одна чернота и ничто, заполнявшее каждую клетку, каждый миллиметр пространства. Мозг человека, обученный с рождения двигаться в строго указанном направлении, делать то, что положено, что указано, разработано, спланировано кем-то другим, не мог понять простого, самого простого, что окружало человека сейчас – ничто, вся жизнь была ничем и ни для кого, рассыпавшаяся на мириады песчинок, которые уже вымел отовсюду ветер безмолвия.
В каждом убежище горел главный экран в библиотеке. Здесь были все, даже те, кто едва мог ходить из-за болезни или травмы – все, кто мог еще думать, кто хотел знать, кто уже не спал много ночей – все были здесь. И они ждали, когда им скажут, когда им объяснят, направят, и жизнь станет понятной, как прежде. И всем было страшно от того, что этого не произойдет, что их бросили, наказали зло и жестоко, но за что? Экран молчал, смотря на людей бесконечным черным ничто.
Никто не звал, не было оповещений или вброшенных слухов. Свет в библиотеке зажегся сам, одновременно во всех убежищах, и люди пошли, и стояли вот уже больше трех часов. Экран заморгал, кто-то пытался что-то включить, но защита подавляла входящий поток за сотые доли миллисекунды. Человеческий глаз не успевал увидеть картинку, замечая лишь внутреннюю борьбу роботов. Началось все несколько дней назад, когда у всех погасли планшеты, окна терминалов и рабочих журналов стали недоступны, в мониторах сгустилась цифровая чернота, давившая на психику не меньше, чем нарастающая тишина. Шум был только в цехах, кипели реакторы, гудели компрессора и били насосы, дрожали трубы, а люди молчали, стараясь не встречаться взглядами. Даже разведчики и спецназ утратили боевую отвагу, апатично, механически чистили оружие и пересчитывали патроны, на большее никого не хватало.
Внезапно на экране появился текст. Без анимации, не стилизованный под газетные вырезки индустриальной эры, а просто текст крупным темно-красным шрифтом. Люди не сразу поняли смысл прочитанного, в первый момент все зажмурились, не желая читать, ожидая, что вот-вот грянет музыка или внушительный голос начнет говорить. И