Волонтер

борзых, не ожидавших удара сзади. А еще этой солдатне надо было заткнуть рот. Разогретые боем и властью спецназовцы терялись в легенде, выдавая все, что было на самом деле. Их быстро раскусили в одном из убежищ, не отвечая на запрос, блокируя ворота вручную, блокируя пароль верхнего уровня. Жуков тут же отдал приказ отступать, и они смотрели из укрытия, как три десятка тупоголовых бойцов ложатся под  пулеметами. Жуков решил эти убежища не трогать, уж больно интересная ситуация складывалась. Как бы ни орали генералы, какие бы грозные приказы они не отдавали, страшно было их адъютантам, что эти алкаши засрут пол или передерутся, а им, как нянькам или санитарам в доме для недееспособных маразматиков с альцгеймером и гордостью, переходящей в режим бога, убирать и тащить эти вонючие тела по койкам. Еще и следить, чтобы не сдохли, не захлебнулись в собственной рвоте, а то под трибунал.
Мордвин наорался, даже покраснел от натуги. Георгий Николаевич усмехнулся, давно тугие мозги садиста не работали так интенсивно. Повисла тягостная тишина, слышалось только постукивание пальцев по экрану и вой вентиляторов. Бывшие князья стояли у стены, бледные и жалкие в беспомощном непонимании, как раз готовые к расстрелу. Жуков долго смотрел на них, обдумывая, не расстрелять ли их прямо здесь. Людям ничего объяснять не надо, нет ничего понятнее и приятнее, чем наказание проворовавшегося начальства, а оно всегда проворовавшееся. В этом скором суде и ли казне без суда можно было бы выручить неплохие дивиденды, получить покорное в своей трусости население, но зачем они нужны? В чем смысл их жизни здесь, и понимают ли они это? Это занимало Жукова гораздо больше, чем судьба этих жалких князьков, поднявшихся на горе и тягости остальных, мнивших себя великими, оставаясь на деле теми загнанными в угол крысами, трусливыми и беззубыми, способными бить и топтать лишь того, кто еще слабее их.
Мордвин встал перед Георгием Николаевичем. В его глазах был вопрос, было видно, что у него чесались руки, но начать без разрешения он не мог, чувствуя не власть, а право Жукова решать и управлять им. Георгий Николаевич смерил взглядом бледных стариков, сразу определив из них поживших, державших основную власть за счет «права первенства», обладая никем не проверенными знаниями и мандатами на власть. Жукова очень интересовало эта особенность людей, загнанных в угол, подчиняться худшим из худших, да еще и с кровавой пеной  изо рта защищать самозванцев. Вся история огромной страны в одном мертвом городе, сжатая до жалких десятилетий.
– Интернировать, – бесцветным голосом приказал Жуков.
– Не понял, – Мордвин напрягся, перебирая в голове все известные ему слова, но такого слова он не находил, даже близко. Что-то напоминало студентов, врачей, но какое это имело значение? Ему вспомнилась одна девка, студентка медвуза, он и забыл, как ее звали, но отлично помнил, как она визжала, когда он ее первый раз избил. Из-за чего поссорились, было совершенно неважно, а девка раз за разом возвращалась к нему, как последняя шлюха. Она была не первая, кого он убил, но она была первая, кого он убил осознанно, видя в этом оправданную необходимость. Этот эпизод не вошел в его дело, Мордвин никогда не подсказывал следователям, зачем портить людям версию, тем более, было очень забавно наблюдать за глупостью жалких людей, обличенных властью. Он бы не так вел следствие, сидя в СИЗО, а потом в колонии строгого режима, он сразу видел, кто здесь по ошибке, а  кого надо ломать, уничтожить личность,  и тогда преступник сам все расскажет и покажет.
– Запереть в одной комнате, лишить средств коммуникации, с довольствия не снимать, – пояснил Жуков.
– А, понятно, – кивнул Мордвин, разочарования у него не было. Это было что-то новенькое, а по перепуганному виду начальников убежища он понял, что для них это полная и пугающая неожиданность. – Конвой! Взять под охрану и сопроводить в камеру!
Через десять секунд вошли конвоиры, три спецназовца в полной амуниции, с закрытыми забралами, и увели, подталкивая стволами отстающих. Мордвин с интересом следил за конвоем, покачивая головой в такт шагам.
– Что ты там такого увидел?
– Слушай, а ты был прав, – начал Мордвин после того, как закрыл дверь. – Они даже не пикнули, ни слова не сказали. Я бы ни за что не подчинился, пусть лучше бы меня на куски порезали живьем!
– Раболепство перед начальством – национальная черта нашей страны.
– Ты, Георгий Николаевич, думай, с кем разговариваешь. Ты бы попроще объяснил, – широко улыбнулся Мордвин. – Как для дебилов.
– Дебилы не поймут, так как сами такие. Попробую сказать проще. Вот подумай, чего боятся больше всего мужики и придурки?
– Нас, – оскалился Мордвин. – Хотя нет, кума.
– Кума и блатные боятся, не так ли?
– Смотря кто. Кто хочет пожить, не лезут. У кума вся власть, он же и в ШИЗО сгноить может, опять же подослать кого-нибудь.
– Так в обществе то же самое. Вот прислали начальника, а какой он, как себя поведет, не понятно. Но все знают точно, что это начальник, и слово его закон, а иначе плохо будет. Да так и жить проще, не надо думать, слушайся и все, тогда тебя не тронут. Но это совсем упрощенно, на самом деле это сидит гораздо глубже, и человек, родившийся и живущий в нашей стране, даже и помыслить не смеет, что начальник, тем более, власть, может что-то сделать не так. От таких мыслей хочется самого себя высечь и, желательно, прилюдно, чтобы тот, кто наверху, увидел, как ты покаялся. Потом тебя же в пример будут ставить, а это неизмеримое счастье, когда взгляд вождя заметит такую вошь, как ты.
– Не по мне это. Я понял, о чем ты балакаешь. Да зачем так жить? Мне и блатные не указ, сами трусливые лохи, только видимость власти создают.
– Вот поэтому ты и в тюрьме сидишь.
– Я теперь свободный – это они там, в тюряге своей, а мы здесь с тобой свободные люди. Разве не так?
– И так, и не так. Все зависит от того, с какого угла на это смотреть, – Георгий Николаевич вывел отчет о растратах, система сама его подготовила, достаточно было дать команду, и программа с механистическим безразличием вывела все на экран.
– Я буду смотреть оттуда, где мне больше понравится. Ты мне голову не дури, если я буду задумываться обо всем, смотреть с разных углов, как ты говоришь, то выход только один – пулю в лоб или прыгнуть в колодец. Нет уж, я поживу в свое удовольствие, а смотрят пусть другие. А по-другому выходит, что все без толку, все тлен и ничего на самом деле нет. Тогда зачем жить?
– В том то и дело, что незачем. Жизнь твоя или моя сама по себе ничего не значит, даже для нас с тобой. Значит лишь то, что мы сделаем, сделали или не сделали. Но и то не для всех, для большинства это тоже ничего не значит. Жизнь она сама по себе, а мы так, случайные свидетели.
– Меня устраивает, лишь бы на допрос не вызвали! – захохотал Мордвин. – А ты чего там нашел? У тебя такое лицо было, будто живого таракана проглотил.
– А ты глотал? Откуда знаешь?
– Я нет, а вот одному лоху подсунул. Он дури своей обкурился, я ему и сунул. Видел бы ты его! Ха-ха-ха! Я думал, он себе башку продырявит!
– Да, скучно жить.
– Не-а, сейчас весело. Я давно такого веселья не видел. Вот эти лохи, ну они же боятся и верят, что их помилуют. Они же не думают, что их в натуре расстреляют.
– А мы не будем их расстреливать, – сказал Георгий Николаевич и, увидев полное недоумение на морде Мордвина, пояснил. – Ожидание смерти хуже самой смерти. Вот увидишь, как они сами попросят суда. Потом будут просить казнь или помилования, сами все расскажут, будут просить их выслушать, принять явку с повинной. Вот только она мне не нужна. Я и так все вижу.
– Что, наворовали? А чего здесь можно украсть? Тут же нет ничего, одни тараканы, черви и бабы, но это же быстро наскучит.
– Власть, право судить и решать – вот он самый крутой наркотик. Я по мордам вижу, что эти уроды любят помоложе, найдется и пара педиков, но мне не жалко этих гномов, они сами позволяют им все.
– Да понятно, все сами виноваты, что жопу подставляют. Вот только дети не при делах.
– Неужели тебе жалко детей?
– Нет, не жалко. Просто не люблю, когда не по понятиям. Какой бы ты лох не был, а должно быть по чести. Они же не виноваты, что родились в этой яме, они не просили об этом.
– Никто не просил. И мы с тобой не просили, чтобы нас рожали.
– Это да. Я иногда думаю об этом. Вот если бы меня спросили, я бы согласился, но благодарить бы не стал. Ладно, а что с детьми делать будем? Ты говорил, что у тебя есть какой-то план.
– Не у меня, а у Кондратьева. Я обещал дать им шанс выбраться, а решать они должны сами.
– А чего это они будут решать, если ничего не знают?
– Вот в этом ты ошибаешься. Есть, кто все знает. Их немного, но они есть в каждом убежище.
– Вот откуда ты это знаешь? По-моему, ты уже начал придумывать, – с сомнением сказал Мордвин.
– Знают, и генералы наши знают. Они же мне доступ к складам открыли, а с ним я вышел и на секретку. Кто-то специально оставил эту дверь приоткрытой. Тех, кто знает и говорит, обычно пускают на комбикорм для червей, как предателей.
– Я бы тоже так делал, – пожал плечами Мордвин. – Мне контра в тылу не нужна.
– Мелко это все. Можно никого и не гробить, свои же затопчут. Наш политрук, ты же ходил на политсобрания? Вот, помнишь, как он втирает. Так вот наш щенок, по сравнению с этими. Здесь обкатывается то, что потом внедряется на Большой земле. Сглаживают слегка, но основную технологию оставляют.
– Хм, так тут полигон что ли?
– И полигон тоже. Этот город необходим власти, она на нем держится – на страхе и ненависти, а для ненависти и страха нужен пример. И пример должен быть живой, чтобы от него воняло дерьмом и кровью, чтобы тошнило и грудь рвало от праведного крика!
– Черт, вот опять ты меня загрузил. Голова уже болеть начала, – Мордвин сел на стул и достал из кармана тараканов. Прожевав несколько штук, он поморщился. – По ходу, я начинаю догонять, зачем тебе все это. Ты хочешь кума свалить, да?
– И его тоже, но это лишь малая часть того, что я хочу, – Георгий Николаевич пристально посмотрел сквозь стену. – Ты не поймешь. Просто знай, что это место должно умереть навсегда.
– Это я уже понял и согласен. Мне нравится. А вообще я уже спать не могу, думаю постоянно. Я же запоминаю, что ты мне втираешь.
– Думай-думай, может, человеком станешь.
– Это нет, – пожал плечами Мордвин. Его широкое зверское лицо разгладилось, приняв маску тяжкой задумчивости. – Просто я понимаю, что вся жизнь, ну, прошлая, которая. Короче, она вся была вообще ни к чему, пустая какая-то.
– Так и есть. Я тебе уже говорил, что жизнь она сама по себе, ты лишь свидетель и, иногда, субъект жизни, в основном же просто объект.
– Как кактус на окне?
– Молодец, начинаешь въезжать, – Жуков с интересом посмотрел на напряженное от мыслей лицо Мордвина.

22
– Ты смотри, какие чернявенькие, а? – Шухер с интересом рассматривал трупы в мешках. Кочегарка была набита дровами, работали две смены, хранить было негде, а класть в «погреб», на самое дно, не хотелось. Трупы уже портились, и это было еще одно доказательство того, что это был вражеский десант, как ни старался объяснить, доказать фатальность ошибки политрук. Он как раз сидел в яме вместо Кая, которого под общую неразбериху и панику разведчики вытащили