Волонтер

она могла работать, выполняя часто все на автопилоте, не задумываясь и не переживая. Так было гораздо проще, особенно на операционном столе, когда под дикий писк монитора, кричащего о недопустимом падении давления пациента, без эмоций, твердой рукой разрезать ткань, вынимать осколки пуль и гранат, зашивать и готовится к другой операции, идущей сплошным потоком. Медсестры пугались ее взгляда и голоса, когда Маша называла время смерти или отбрасывала в лоток кусок пораженного органа или ткани.
Она стерла слезы одним жестким движением, выходя из затянувшегося ступора. Кай спал, как и положено было после большой дозы обезболивающего. В этом опухшем от побоев и воспаления лице она всегда видела его здоровым, отделяя гематомы и гной от того, кого она любила. Прикасаясь к нему, как к больному, очередному пациенту, которого она не должна была допускать к себе в сердце, Маша боролась с недугом, стараясь не думать. В эти минуты Кай переставал существовать, выходил из раненного тела и закрывал за собой дверь в палату, чтобы не мешать. Но это было все труднее и труднее, под конец у нее дрожали руки, а из глаз потоком текли слезы, которые она начинала замечать лишь тогда, когда они капали на чистый бинт или экран планшета, размывая бессердечные таблицы медкарты. Как и предупреждал Роман Евгеньевич, она не могла лечить того, кого очень любила, она боялась, что сделает что-то не так, что не заметит, а Кай умрет, и в этом будет ее вина – она будет виновата в любом случае потому, что не смогла и потеряла.
Монитор показывал ерунду, как и обычно, повышая пульс и давление. Датчики выходили из строя, а новой техники никто давно не присылал. Маша мерила пульс по-старинке на запястье, засекая время на больничных часах. Подсчитывая пульс, она могла спокойно подумать, оценить состояние пациента, лучше любого датчика понимая, куда движется тренд выздоровления и движется ли. Ей не нравился пульс, монитор показывал слишком ровную характеристику, чтобы она могла быть правдивой. Его пульс то ускорялся, то замирал, будто бы оглядываясь, куда он так бежит. А еще ей не нравился его кашель, с которым он вышел из ямы. Кашель усиливался каждый день, слушать Кая было тяжело, у нее дрожали руки, когда она мембраной фонендоскопа дотрагивалась до спины или груди, слыша, как Кай сдерживается, чтобы не охнуть от боли. Он держал все в себе, старался улыбаться и шутить, чем злил и очень радовал ее, неизменно строившую рядом с ним строгого врача.
В палате все мирно спали после капельниц с обезболивающим, дух скорой смерти витал над многими, раны не заживали, зарастали гноем, который приходилось вычищать, организм не справлялся, не реагируя на антибиотики. Маша осматривала Кая, отмечая, что гематомы становятся меньше, уходит чернота, отек хоть и не спадает, но уже не такой плотный. Кай будет жить, она это видела, не разрешая себе в палате радоваться. Если бы работал переносной рентген, то она бы смогла точно понять, что у него происходит в легких и бронхах, но аппарат сломался год назад. Она вспомнила, как без рентгена резала на столе тела в поисках осколков, вновь увидела лица операционных медсестер, два часа назад прошедших первичный инструктаж, боявшихся всего, особенно ее взгляда. Весь пол был в крови, она сама вся состояла из крови тех, кто прошел через нее.
Маше стало жутко. Она увидела на столе Кая, как ее рука безжалостно режет его на части, отыскивая ускользающий осколок, играющий с ней в кошки мышки. Она зажала руками рот, чтобы не закричать от ужаса. Галлюцинация была такой четкой, яркой до боли в глазах,  исказившей ее восприятие, заполнившей все пространство. Она громко вскрикнула, когда Кай взял ее за руку.
– Все хорошо, Маша. Это просто сон. Тебе просто приснился плохой сон, – прошептал Кай, слабо пожимая ее пальцы, на большее у него пока сил не хватало.
– Кай, – она встала на колени, приложив ладонь к лицу, целуя пальцы. Он прав, она провалилась в двухсекундный сон, хорошо еще, что не свалилась на процедурный стол, как в прошлый раз. – Кай, Кай, я тебя разбудила. Прости, я не хотела.
– Я не спал. Не хотел тебе мешать, – шипящим шепотом ответил Кай. – Мне лучше. По-моему твои антибиотики действуют. Я лучше дышу и стал слышать правым ухом.
– Это Тома их принесла.
– Как она? – Кай попытался сесть, но Маша решительно уложила его, тут же одернув руки.
– Прости. Тебе не надо вставать.
– Как не надо, если надо, – улыбнулся Кай и сел, закрыв глаза. Движения давались ему с трудом, а еще эта боль в груди и ощущение, будто бы тебя кто-то связал и надел на спину рюкзак со снарядами. – Мне в туалет надо.
Маша округлила глаза от удивления, смотря на Кая, аккуратно сползавшего с койки. Она взяла его под руку и проводила в уборную, в кабинку Кай не дал войти. Маша боролась с собой, хотелось знать, как он там, есть ли трудности, нужна ли помощь. Пришлось мысленно наорать на себя и за шкирку вывести вон.
– Я уже второй день сам хожу, – с детской гордостью сказал Кай, выходя из туалета.
– Ну-ну, вот вколю тебе чего-нибудь, чтобы не шастал, когда запрещено, – буркнула она, строго сверкнув глазами. – Ладно, я пошутила. Ты как себя чувствуешь?
– Помятым и слабым, – Кай дошел до узкой кушетки у стены и сел. Маша села рядом, он взял ее руку и попробовал поцеловать, но тут же одернул руку, боясь, что она будет против. Волна глупости и сомнений, рождавших друг друга, пронеслась по всему его телу, заставив оцепенеть и стыдливо спрятать глаза.
– Я тебя люблю, – Маша поцеловала его в щеку, потом в разбитые губы. Кай позволил себе дотронуться до ее лица, и Маша прижала ладонь к щеке, поцеловала ее.
– Такого страшного? – с остатками сомнений спросил Кай.
– И такого страшного тоже. Я тебя люблю любого, – Маша требовательно посмотрела ему в глаза.
– Я тебя тоже люблю. Я боюсь, что они тебя тоже, – Кай запнулся.
– Не посмеют. Они трусы. Знаешь, где они сейчас?
– Нет. Наверное, спрятались.
– Так и есть. Никого не видно. Знаешь, так интересно, нами сейчас никто не управляет, а мы до сих пор живы. Помнишь, как нас пугали хаосом в школе, если вдруг все руководство убежища будет убито? Проберутся коварные враги и обезглавят нас, чтобы мы погибли. Я, когда была маленькая, верила в это. Смотрела на них и боялась, а еще внутри было такое горячее чувство благодарности, что я была готова.
– Я тоже. Мы все так чувствовали, – сказал Кай, когда Маша замолчала, подбирая слова, пытаясь вспомнить. – Вот только это прошло, как мы стали умнее.
– Прошло. Все прошло, остался только один вопрос, – Маша испуганно огляделась, в коридоре никого не было.
– Дай угадаю – почему мы здесь? – Маша кивнула, чуть сжав его руку. Глаза ее горели, на щеках заиграл румянец, так часто бывало, когда она злилась или что-то очень волновало. – У меня было много времени подумать там, внизу. Знаешь, как хорошо думается, когда нет никаких звуков, когда так темно, что ты не видишь своих пальцев. Мне стало казаться, что я умер, а это и есть тот самый ад, про который нам твердили с рождения. Вот только нет там ни чертей, ни котлов, ни плетей или машин, которые заживо кожу сдираю – там ничего нет. И это  даже не ад, а полное небытие. Там очень спокойно, и все становится ясно, так четко и реально, что можно потрогать.
– И что ты понял? – шепотом спросила Маша. – Я постоянно думаю и боюсь.
– Бояться не стыдно, Шухер объяснит, как это полезно, – усмехнулся Кай. Маша вздохнула и прижала его руку к груди. Ей очень хотелось прижаться к нему, но она боялась, что ему будет больно. Кай сам обнял ее, в первый момент охнув от боли, но горячая стрела быстро исчезла, оставив теплый след и все более нарастающую прохладу в теле. Он успокаивался, и боль замирала, не уходила, а отходила на второй план, немного в сторону, незлая и недобрая, выполнявшая свою работу.
В коридоре стало так тихо, что тишина давила на уши. Машу это пугало, и она сильнее прижималась к Каю, незаметно утирая крупные слезы, халат все впитывал, не выдавая хозяйку. Кай сидел с закрытыми глазами, по легкому вздрагиванию понимая, что Маша плачет. Он решил ничего не говорить, тем более, не делать, любое действие или слово не поможет, а, скорее, наоборот.
– И что ты понял? – еле слышно спросила она, успокоившись.
– Я понял, зачем мы здесь, – Кай тяжело сглотнул. – Ты, правда, хочешь это знать?
– Да. Кай, я схожу с ума. Я хочу сбежать отсюда, уйти навсегда, чтобы больше не видеть никого, не слышать этих людей. Ты не знаешь, а все так радовались, когда наши отбили атаку. Как все кричали и желали смерти солдатам, а они такие же, как и мы. У них и амуниция та же, и выглядят они также, как и мы. И говорят на нашем языке, без акцента, без тех карикатурных словечек, что нам показывают на этих сборищах! – Машу затрясло, Кай попробовал поцеловать в лоб, голова тут же отозвалась острой болью, вертеть или сгибать шею пока было рано. – Я знаю, сама слышала, как они бредили после операции, как умирали. Они оттуда, с нашей Родины – они все оттуда! А кто тогда мы, и почему они воюют с нами? Я не понимаю, я хочу уйти отсюда, навсегда. Я сошла с ума?
– Нет. Я об этом и думал. Вспомнил все, чему меня учил Бобр, что сам видел. И знаешь, как картина легко сложилась, я сначала подумал, что брежу. Но это не бред, если подумать. Мы здесь как будто в игре, помнишь, в детстве играли в такие игры, где надо было завоевывать города и земли, когда ты управляешь войсками или ордой нечисти?
– Помню. Я очень боялась этих игр. Их же заблокировали, да?
– Да, когда дети стали задавать слишком много вопросов. Остались только шутеры, там все просто – стреляй и беги, как у нас. Так вот это игра. Шухер не раз прямо говорил это, а мы думали, что это старик шутит. Мы не люди, и никому мы не нужны. Может, я сошел с ума?
– Нет, не сошел. Мне непонятно, зачем это надо этим, с Большой земли? Зачем им эта игра? Как это вообще происходит, я ничего не понимаю.
– Не знаю, никто не знает. Мы можем потрогать только то, что нам позволили, а думать вообще запрещено. Вот что я знаю точно: карта города у всех одна и та же, сказки про взломы шлемов для тупых.
– Все в это верят. Даже большая часть разведчиков в это верит. Мне так Славка рассказал.
– А с чего ты решила, что там умные ребята? Такие же, как и везде. Но не в этом дело. Мне Костя много раз рассказывал, что их отправляют на задания, а на деле они попадают в засаду. И так почти каждый раз, а задания приходят из центра, но, главное, в этих заданиях нет никакого смысла. Но думать нельзя, надо выполнять. Таких, как Шухер и Таракан, больше нет, остальные не хотят думать. Еще я точно знаю, что если снять шлем, то роботы тебя трогать не будут, если ты не будешь двигаться. Наверное, надо снять и костюм, тогда они перестанут тебя видеть или, нет, неверно – они перестанут за тобой следить и ты станешь свободным. Пальнуть могут только военные, им все равно в кого, они и с роботами дерутся.
– Да, я знаю. Таракан рассказал, что сам видел, как роботы долбили по военным. А нас всегда учили, что роботы против нас, а они, получается, против всех. И это тоже неправда. Таракан рассказал, как сам видел, что роботы защищали детей от военных. Они тогда много солдат перебили, но Слава не знает, куда ушли дети.
– Интересно, – Кай задумался. – Он, наверное, был без шлема и костюма, а то бы его дрон точно