Пробы пера 2009-2012

она все-таки исправно делала каждый сезон, так это нанимала агротехника – для внесения удобрений, обрезки деревьев и обмазки стволов от вредителей садовым варом. И, роскошные, ягодные и плодовые, они стояли с самого апреля вкруг старинной витой беседки, точно школьницы в белых фартучках и носочках.
  Пару раз мама привозила меня туда в это время года, чтобы я окунулась в благоуханное бело-розовое облако, и оно действительно оставило в моей памяти странные ощущения парения. И все-таки больше мне запомнилась старая раскидистая вишня, царившая у самого забора, в узком проходе между оградой и домом. Ее ветви свешивалась в открытое окно, и бабушка в своем романтизме не хотела их обрезать,– это делали только по осени, с целью защитить стекло от выдавливания.
  Ягоды на них были сладкими, с кислинкой, особенного привкуса и аромата. Бабушка говорила, что это один из экспериментов дедушки по прививке на материнское дерево сразу двух гибридов – калифорнийской черешни и ацеролы, привезенных им из Штатов. Мне нравилось экзотичное слово "ацерола", напоминавшее нечто индейское, с перьями и стрелами. Я любила пролезать под низко склоненную крону и губами срывать необычно крупные вишни, брызгавшие обильным соком во рту и доставлявшие мне несказанное удовольствие.
  Глаза Егора были такими же черными и продолговатыми, и мне хотелось погружаться в их бархатную глубину. Держа его голову обеими руками, я могла бесконечно вглядываться в них, пытаясь понять, что же так волнует все мое существо. И он покорно позволял мне делать с ним все, что я хотела, а ведь для такого подвижного мальчишки даже краткое вынужденное сидение являлось значительной жертвой. Но я не задумывалась об этом и созерцала глаза Егора, перебирая его светлые волосы и нанизывая возникавшие при этом мысли как бусины на нить мечтаний, обрекая своего пленника терпеливо сносить мои игры.
  Когда я впервые приехала, и мы подружились, он перестал водиться с другими мальчишками, а стал подолгу просиживать со мной – над старинными книжками с удивительными картинками, которых после деда осталось великое множество. Однако Егор был чрезвычайным выдумщиком и фантазером, поэтому помимо просматривания книг, мы с ним облазили все окрестные сады, какие-то заросшие мхом сараи и даже, далеко за селом, живописные развалины старой церквушки, разрушенной еще в старые советские времена. У нас имелось несколько тайничков в разных местах – из цветных стеклышек, фантиков, перышков, обрывков блестящей бумаги.
  Но позже Егор разыскал укромную нишу в обрыве над рекой, и та стала нашей "пещерой", хотя помещались мы там с трудом. А один раз, пережидая дождь в этом гроте, я даже уснула в объятиях своего друга. Мне нравилось слушать страстные рассказы Егора и ощущать рядом со своей щекой его дыхание и особый мальчишеский запах: что-то пропахшее костром и спичками, горьковатое и волнительное. Этот запах был обещанием исполнения невероятных фантазий, которыми Егор просто фонтанировал.
  Мы бегали с ним как заведенные, и я заливалась, кокетливым смехом отвечая на его старания смешить меня, а он рьяно прогонял мальчишек, желавших к нам "примазаться". Городских девочек моего возраста в поселке не было, а деревенских я боялась, ведь однажды две из них поймали меня и стали трепать мои волосы, пытаясь завладеть вплетенными в них красивыми бантами.
-Рыжая, бесстыжая, - вопили они, и только бабушка смогла пресечь жестокость веснушчатых фурий.
  Семья Егора жила по соседству. Мою дружбу с ним всячески поощряли, ибо с другими детьми я была молчаливой и замкнутой, а с этим мальчиком, сыном профессора медицины, могла разговаривать много и азартно, смеялась и чувствовала себя свободно, словно с родным братом. Мы искренне любили друг друга и с трепетом ждали ежегодной встречи в деревне.
  Именно там однажды, проснувшись, я осознанно ощутила собственное тело. У меня словно открылись глаза, которые до этого были точно затянуты младенческой пеленой, не позволявшей разглядеть материальный мир так близко. С какого-то момента  я начала изучать его детально, взирая с огромным интересом на каждую былинку. Мне нравилось разглядывать свои руки и пушковые волоски на них.
  Я удивлялась белизне своей кожи, золотистым веснушкам поверху и голубоватым жилкам под ней, и особо прикосновениям – таким разным: поглаживаниям, щекотаниям, болезненным щипкам. А более всего удивлялась своим темно-рыжим волосам, обладавшим счастливой от природы способностью виться тугими мелкими спиралями, ведь именно они делали меня похожей на какую-то фарфоровую куклу из дорогого бутика, что было очень мне не по вкусу, ибо я как-то услышала от одной своей тети, что фарфоровые куклы в доме – это моветон.
  Мы всегда просыпались очень рано, а в деревне сон мой и вовсе улетучивался с первыми петухами, и меня никакими силами было не удержать дома. Еще по сырой от росы траве я проскальзывала в калитку и бежала к нетерпеливо поджидавшему меня Егору, чтобы вместе с ним на лодке уплыть в предрассветную дымку и погрузиться в белесые струйки тумана на зеркальной глади, под прозрачным стеклом которой шелковисто стелилась придонная трава.
  Потом на одном из островков Егор устраивался удить рыбу, а я от молчаливого покачивания старого баркаса засыпала, укрывшись рогожей. Часам к одиннадцати, когда начинало припекать, Егор будил меня  – уже возле наших мостков,– вручал мне пару рыбин на кукане и отправлял завтракать, но неразрывная связь между нами не нарушалась ни на миг.
  По обыкновению весь день мы проводили вместе, и только необходимость поужинать и вовремя лечь спать под бдительным родительским оком вынуждала нас на время разъединиться.
  Однажды Егор украл спички, а я вечером вылезла в окно.
-Будем сооружать очаг,- сказал он, когда мы пробрались в наше укромное местечко – со странным гамаком из ветвей, специально опутанных Егором веревками.
-Очаг…- проговаривала я новое для себя слово и внимательно вглядывалась в то, как друг мой собирает и укладывает хворост на розжиг.
  Когда дрова разгорелись, и пламя немного осело, мы стали нанизывать на палочки принесенные Егором сардельки. Сладкий ужас смешивался у меня с удовольствием, ноздри щекотал дымный запах, что-то сжималось внутри живота и даже испачканные жиром руки нравились мне.
  Мелькающее пламя завораживало мой взор, но глаза Егора все-таки оказывались более сильным магнитом. Он деловито посапывал, когда возился с костром, взглядывая на меня с каким-то непонятным выражением, словно решал: все ли сделал, как положено. И, следя за направлением его взгляда, я без слов понимала, что нужно, к примеру, подвинуться.
  Мы любили эти немые разговоры, только изредка он произносил что-либо, и я послушно выполняла его просьбы. Но главным удовольствием для меня было разместиться в объятиях Егора, чтобы смотреть на костер, слушать стук сердца моего приятеля и ощущать его дыхание на своей щеке.
  Бабушка постоянно меня ругала:
-Ляля, почему ты не ешь борщ! Опять Егор кормил тебя с рук как щенка? Ну что за игры у вас, в самом деле? Никак понять не могу.
  Мы играли в эту игру почти все лето. Он насыпал в ладонь крошки от булки или давал мне ягоды, и я начинала захватывать их губами, стоя перед ним на четвереньках. Егор, завороженный этим зрелищем, заглядывал мне в рот всякий раз, когда очередная порция попадала туда. Порой он даже придерживал пальцами мою губу так, чтобы лучше видеть, как кусочки пищи перекатываются на моем языке.
  И такое кормление с рук сближало нас невероятным образом, мы оба испытывали необъяснимое удовлетворение. Я терлась о колено "хозяина" мордочкой – в благодарность за пищу, а он гладил меня, совершенно как свою любимую собачку. И эта роль не казалось мне ни странной, ни постыдной, ни унизительной, я вообще об этом не задумывалась. А, наласкавшись таким образом, мы могли с Егором уснуть в обнимку где-нибудь в укромном уголке за сарайчиком, впрочем, со сладостно преступным сознанием, что данное следует скрывать от взрослых.
  В соседнем лесочке все тропки были нам знакомы, тем не менее Егор, как старший по возрасту, в лесу не отпускал моей руки. У меня замирало сердце, когда мы входили под тенистые прохладные своды и забирались в самые густые заросли. Там он укладывал меня на гибкие, густо переплетенные в фантастический гамак ветви кустарника и гладил, словно щенка – по спине и бокам, по животу и под подбородком. Я пригревалась в его объятиях и не было ничего прекрасней.
  Однако более всего мне запали в душу наши с ним разговоры – на каком-то только нам понятном языке, состоявшем из вполне обычных слов и все же недоступном для других людей. Но в конце августа родители увозили Егора, и никакие мольбы не помогали. И я оставалась томиться еще на две недели, капризничала, худела и отказывалась от еды.
  Наше последнее совместное лето и вовсе принесло нам обоим невыразимые страдания. Отец Егора как профессор получил приглашение работать в Швейцарии, так что приехал забрать свою семью раньше намеченного, ведь им предстояло оформить кучу бумаг, да и сам переезд на новое место жительства мог отнять массу времени и сил. Но разлучиться с Егором до привычного августовского возвращения в город казалось мне абсолютно невозможным.
  Мы почти не расставались все последние дни, и Егор страстно обещал мне:
-Ляля, я убегу, вот увидишь, они не смогут меня удержать! Обману всех, и как только поезд тронется, выскочу...
Однако наивным нашим планам по вполне понятным причинам не суждено было осуществиться.
  Когда лицо Егора, приплюснутое к вагонному стеклу, проплыло мимо меня, я долго еще стояла оглушенная, не в силах поверить в это. Егор пытался вырваться из рук своего отца, а я все ждала, что он выполнит обещание, спрыгнет с подножки поезда  и вернется ко мне. Но поезд давно скрылся из вида, бабушка дергала меня за руку и тащила за собой.
  Я больше не плакала, но и не разговаривала ни с кем. Потрясение оказалось настолько сильным, что несколько дней мой организм не принимал пищу. Приехали родители, меня положили в больницу и кормили через зонд, а я пустыми глазами смотрела в потолок и долго не приходила в норму.
  Окружающие отныне являлись моими врагами, особенно мама – с ее утешениями и лаской: разве родительские заботы могли заменить мне Егора, которого отняли у меня силой, вырвав из сердца кусок и залив зияющую рану какой-то ватной кашей из слов. Я поняла, что осталась совсем одна, и мой мозг поставил на систему защитный пароль, заблокировав доступ для новой нестерпимой боли...
  Эти воспоминания я поведала лишь доктору. Даже Ягуару, с которым стала слишком откровенной, о детстве я умалчивала. Мой грациозный виртуальный зверь не должен был знать о ранних годах своей Баттерфляй, что наверняка нарушило бы ее образ – беспечного и легко порхающего с цветка на цветок мотылька.
  Но детство до сих пор жило во мне своими предрассудками, обманчивостью впечатлений и ощущений, которые разум давно "исправил", но которые все равно остались в запутанных лабиринтах моей души. Этот странный парадокс не препятствовал моему желанию считать себя взрослой,