Анамнезис1

напрасны его отталкивающие усилия в стремлении убедить меня, что между нами ничего нет: подчёркнутое безразличие – это особая форма общения, и наш неравноправный диалог бесконечно дорог мне. Так верно и птица, прожившая в клетке какой-то период, не улетает из своей тюрьмы в случайно приоткрывшуюся дверцу,– мы любим свои душевные страдания.
    Парни второй день рубят плот, а я греюсь на солнце и кашеварю для всей компании, чтобы порадовать своего дружка. И, сытый, довольный, добродушный, Аттила усмехается, брутально играя мышцами. На фоне его гигантской фигуры я кажусь смехотворным ощипанным цыпленком-бройлером, однако приятель мой желает видеть во мне "девочку на шаре", как однажды подметила Алиса. Хотя, несмотря на нашу с ним взаимную откровенность, это не дружба, а нечто иное. Я нуждаюсь в мужском разуме, ему же требуется моя неискушенность, дабы ощущать себя сильным и многоопытным.
    Впрочем, именно Аттила предостерегает меня, чтобы не торопилась потерять девственность.
-Всегда успеешь! Будь ты развязной, как твоя многоопытная беспринципная Женька, давно бы терлась то с одним, то с другим кобелем. А у тебя на лбу написано: ищу возвышенную любовь. Сопляки таких чураются,– им подстилка на денек нужна. Серьезному же человеку разглядеть тебя требуется. Но ты сама сопротивляешься.
-И что? Загламурить, научиться бедрами вилять?
-Дура! Найдется человек, поверь мне. Не готова ты еще – в этом все дело.
Он даже взялся за мой имидж и как-то раз обрядил меня на свой художнический взгляд в нечто концептуально-богемное, в чем я наотрез отказалась появляться на улице. Алиса предложила свой вариант, после чего мне оставалось лишь разрыдаться. Могу ли я при своей субтильности завлечь кого-то кружевом белья или платьем из дорогущей тафты?     
    Аттила часто рисует меня, и я без стеснения обнажаюсь, позируя ему, да и его творческим собратьям: пусть хоть так кто-то овладеет моим телом, а уж художники визуально алчны до плоти. И та же Алиса, рисуя, искренно любит меня,– на ее картонах я красива, в отличие от зеркала, что отражает невзрачную худую тростину.
    Походить бы на девушку моего избранника, взглянула бы я тогда на парней. Аттила сказал, увидев ее, что за такой пошел бы в огонь и воду, а ведь у него любовница: вот уж где обилие телесных прелестей! Но он спит только с замужними,– напугался до смерти, когда одна деваха его чуть не схомутала ложной беременностью, так даже пил неделю на радостях, что освободился…

***15

    Какая-то неясная личность повсюду преследует меня. Сегодня я разглядел это создание в одежде подростка, вернее, беспризорника из подворотни. Правда, широкий шарф, небрежно закрученный и наброшенный на ее плечи, вполне удовлетворил мое эстетическое чувство. Наверняка изображает из себя детектива, вот уже несколько месяцев регулярно появляясь передо мной в самых неожиданных местах. Но я ленюсь отваживать ее,– пусть играет в свои игры. На вид ей лет девятнадцать, лицо востроносое, с узкими губами и бледной кожей, хотя черты довольно-таки правильные и тонкие. Где-то я видел ее раньше – давно, среди ящиков… Курит, наверно, как и многие малолетки, а я не выношу, когда от женщины пахнет куревом. Да и можно ли принять ее за женщину? Дело даже не в отсутствие форм: для меня не это главное. Всему виной Дана, которая как первородный сгусток женской сущности сделала своих конкуренток недостаточно женственными по сравнению с собой. И не только эта нелепая девчонка, но и девушки яркие, привлекательные, взять Кори или Мелиту, все равно "не дотягивают" до "стандарта", выстроенного моим воображением с помощью Даны. Я не воспринимаю их призыв как притяжение женщины, а вижу лишь игры самок, ищущих активного самца, что расхолаживает напрочь в самом начале.
    Вероятно, это – взросление, как ни стыдно признать: мои плотские потребности переместились на более высокий уровень, нежели раньше, когда меня могли возбуждать отдельные детали облика, будь то стройные ноги, грудь или чувственный рот. Эротические фантазии доделывали необходимое для краткой встречи наедине, и все же мне не доставало стимула, поэтому я настойчиво и бесстыдно склонял партнершу ублажать себя орально, в душе досадуя на то, что еще одна узнает о моем махровом мужском эгоизме. Лишь на Дану я набрасывался как оголодавший зверь и сам впивался в ее сладострастную плоть,– другие женщины в этом отношении вызывали у меня брезгливость. А Дана, в отличие от очень многих дам, которых я познал в постели, была настолько стыдлива при сдерживаемой чувственности, что даже вполне невинные ласки встречала крайним смущением. Но именно это в совокупности с ее внешностью принималось мной органично как то, что я мог бы назвать женственностью.
    Почему мой мозг выбрал Дану из всех женщин, проходивших чередой перед моим взором? Она не отличалась чем-то особенным; физические ее качества были обычными: лицо тонких очертаний с появляющимися изредка одной-двумя воспаленными точками на висках или подбородке; тело, которое глаз хотел бы несколько округлить; движения – чересчур робкие и неуверенные. Но, с ясным взглядом, строго уложенной прической, выбивающимися пушистыми прядями и нежными розоватыми губами, Дана воспринималась мной естественно, как воздух, чья необходимость для дыхания не осознается, пока он присутствует. Я интуитивно улавливал в ней гармоничную звучность и словно выписывал акварель, в которую мелкие несовершенства моей недотроги вплетались нежными беззащитными мазками, оттеняя и усиливая основные тона и чистые линии. Ее облик полностью совпадал с моим представлением о чем-то, определяющем притяжение всех моих желаний: в каждом ее движении, взгляде, молчании высвечивались моему внутреннему зрению некие, точно забытые, детали, нюансы и целые длящиеся события-ощущения. Они полнились лучами, запахами, красками, оттенками вкуса и являлись самостоятельными воспоминаниями о чем-то потаенном из другой моей реальности, в которой наравне с основным уровнем восприятий существовал более тонкий их срез. Случалось, я останавливался и говорил себе: ах, да, это то самое. Ведь помимо происходящего снаружи, где я стою и спокойно беседую с кем-то, в душе в этот миг бушует буря: меня окатывает волнение и томительное ожидание чего-то необычного, что всякий раз разворачивает целую палитру запахов и осязаний из прошлого.
    Дана невероятным образом вытягивала из моей непроизвольной памяти подобные моменты и летучие мгновенные мысли, родившиеся когда-то одновременно с этими впечатлениями. А голос ее вызывал у меня состояние, которое я называл в шутку "глиссандо в анимандо", происходившее также из отраженной жизни.
    Рассудок ведет внутренний диалог образами-мыслями, облекая их в слова и подчиняясь логике языка, но вместе с этим мы мыслим ощущениями и неясными мечтами, не имеющими названий и ускользающими от определений. С проявлениями двойственной параллельности своего сознания в детстве я боролся, терзаемый валом чувственности: непрошенными слезами восхищения и умиления, рвущимися наружу не к месту. Меня постоянно настигали вспышки мучительного волнения от незначительных на первый взгляд мелочей, звуков, запахов и изводили немотивированные страхи, равно как и воодушевление, граничащее с глупостью. Я был подвержен необоснованным всплескам радости и грусти, сопровождаемым интенсивными ощущениями блаженства или дискомфорта. Все это противоречило направленности моего ума в построении себя как мужчины. Конечно, параллельная жизнь, невзирая на мою упорную с ней борьбу, никуда не исчезала, а глухо замолкала, но я из-за постоянного сенсорного стресса всегда неосознанно стремился к физическому одиночеству.
    Дана одним своим присутствием удивительно легко уравновешивала мои восприятия, точно была создана из родственной мне материи. Так свет бесшумно проникает в комнату, меняя окружающее и органично сливаясь с ним. Я долго пытался разобраться, как ей удалось беспрепятственно войти в мой мир, но понимал: прошлый опыт и наслоения в душе, создав основу ее, почву для произрастания ощущений и впечатлений, готовились каким-то чудесным образом лишь для Даны или во всем похожей на нее. Хотя представить столь полное совпадение составляющих в другом человеке было невозможно, так что я знал: Дана – единственная.
    Я не мог увернуться: любой ее жест ловил в сети мое сознание, тут же воссоздававшее яркий образ чувственного напряжения при нашем упругом взаимопроникновении на уровне влажных касаний, пульсаций, прилеганий и сжатий. Стоило моему взгляду скользнуть по невинному изгибу шеи или приоткрытому рту Даны, мной мгновенно овладевало возбуждение, точно я уже преодолевал сопротивление ее плоти – сладострастной, обжигающей, с сокровенными гладкостями.
    Эти слепые ощущения обладали особым многомерным зрением-осязанием, хотя объекты его восприятия разительно отличались от пасторальной модели, услужливо предлагаемой воображением. К тому же, вместо ласковой неги я получал яростный отпор, который неизменно порождал у меня неуемное стремление подавить протест тонких рук и упрямо сжимаемых ног, прячущих вожделенную цель. Однако именно это зажигало кровь.
    Не припомню двух схожих наших соитий, все неизменно происходило впервые. И каждый раз бесстыдная откровенность обнаженного тела завораживала меня, преподнося очередной из еще не испытанных спектров осязательных вспышек наслаждения и новых экстазов. Эта трепещущая потаенными складками реальность открывала моей душе какие-то немыслимые в обыденности чувства и рождала восторг от опьянения жизнью. Но неистовые блаженства слишком одухотворялись разумом, чтобы оставаться бессознательными. Они поднимали со дна моего существа глубинную пелену памяти о событиях происходивших где-то в мечтах и потому наделенных воображением восторженной красотой. Я не находил у инстинктов особых сил, чтобы хоть как-то списывать на них свои действия.
    Мне импонировала теория, считающая всякий инстинкт проявляющимся однократно и тут же переходящим в привычку. Ведь ни один из них не сохраняет в неприкосновенности своей побудительной силы, будучи переработан под влиянием обучения, а главное, осознанный как движущий природный механизм,– интеллект не желает унизительного подчинения инстинктам. Вспоминая детство и разбирая скрупулезно истоки сил, управлявших мною, я никогда не умилялся себе – светловолосому мальчику, которого все превозносили, которого боготворила мать. Несмотря на художественный склад, романтизм и музыкальность, я был абсолютно эгоистичным существом, агрессивным, как звереныш. Правда, в отличие от животных, мы обделены полноценными инстинктами,– с раннего детства рудименты их нивелировались у меня постоянно преобразующимися мотивами, увлекавшими воображение. Я окунался в фантазии, примеряя разные маски и роли, переполняемый из-за повышенной впечатлительности эмоциями, окрашенными яркой чувственной палитрой от касаний, звуков и запахов. Мной руководили импульсивность, восторженность, мечтательность. Но стереотипы, уже выстроенные моим умом,–