а образцом служил английский джентльмен, невозмутимый и непроницаемый для окружающих,– несмотря на юный возраст, запрещали мне открыто проявлять свою натуру.
В моей душе всегда жило опасение выглядеть фемининно, что порождалось излишней чувствительностью – предметом моего жгучего стыда,– не совпадавшей с моим представлением о настоящем мужчине. Женское в любых проявлениях пугало меня в себе, я чурался всего с ним связанного, оттолкнувшись в свое время от матери, поскольку влекущая к ней нежность казалась мне принижением моей мужественности. Этот шлейф тянулся из детства, и хотя я осознавал несостоятельность своих детских страхов, пространство матери все еще поглощало и размягчало меня. Прошлое каждую минуту с нами в спящей памяти, и я почти осязал, как оно до сих пор подспудно руководит моими движениями.
С мыслями о Дане я подъехал к дому. Соседка со слезливыми глазами встретила меня возле парадного:
-Что-то вы, Никита, перестали по утрам музицировать. Уж не случилось ли чего?
-Спасибо, все нормально. А вот у вас вид болезненный.
-Да, да, возраст,- грустно вздохнула она, но тотчас оживилась:
-Сегодня тут крутилась особа неопределенного пола, их сейчас не разберешь. Я уж подумала, не выслеживает ли она кого. Ее Соломон Иванович спугнул, когда сослепу за свою внучку Язю принял и как обычно начал распекать за безалаберный образ жизни. Видели бы вы, как она опешила, но некоторое время внимательно слушала. Мне даже показалось – с какой-то завистью к Язечке.
-А больше никого?
-Как же, совсем недавно появлялась одна ваша знакомая – светленькая такая. Посидела поодаль с полчаса и, по-моему, была очень расстроена.
Я позвонил Дане на мобильник и как обычно не дождался ответа, поэтому пошел назад к "форду", собираясь ехать к своей упрямице. Мы не виделись уже пару дней по причине ее занятости у Норы и моей запарки на работе. Но если Дана сидела возле моего дома и не зашла, имея ключ от квартиры, естественно, нужно срочно увидеть ее. Она слишком нерешительна, чтобы появляться без предупреждения, а звонить ни за что не станет – в надежде найти иные способы сообщить о своем приходе. Однако даже несносная Юлька не прислала мне sms, хотя обычно играет роль посредницы между нами. Оставалось надеяться, что Дана видит мой звонок на дисплее. Между тем из-за кустов выскочила давешняя девица неопределенной наружности и страстно уставилась на меня, но боковым зрением я заметил в сквере знакомую фигурку и, почти оттолкнув назойливую поклонницу, нагнал свою добычу. Сердце мое сжалось при виде неподдельной тоски в глазах Даны, и чтобы не выдать этого, я сходу начал ей выговаривать:
-Ну что ты маешься, почему не зашла? Когда закончатся твои телефонные молчанки?! Надеюсь, ключ не потеряла? На звонки не отвечаешь, бродишь как неприкаянная, плачешь на скамейке. И не отрицай – соседка видела!
-Мы поссорились и первой мне звонить…, а завтра Нора увозит меня в Европу.
-Ох уж эта Нора! Да и ты – могла бы не брать в расчет наши глупые размолвки!
Меня решительно не устраивали командировки Даны, нарушавшие привычное течение моей жизни и лишавшие меня возможности в любое время прийти к ней или привезти ее к себе. Сколько раз уговаривал я свою упрямицу идти работать ко мне, но она противилась:
-Хочешь, чтобы мы разругались окончательно?
-Ну почему обязательно ругаться?
-Видела я твои инквизиторские разносы сотрудникам.
-К тебе у меня будет совсем другое отношение,- ворковал я, целуя ее в ухо и спускаясь к ключице,- зато мы встречались бы каждый день.
-Нам нельзя превышать определенной дозы близкого общения.
Как интересно рождается желание. Пока Дана спит, я рассматриваю ее розоватые щеки с шелковистым отблеском изнутри, вижу светлые края ресниц и приоткрытые губы, обычно притягательно чувственные и строптивые одновременно. Однако сейчас они своим сонным равнодушием не способны разбудить затаившегося зверька. Но вот ресницы моей жертвы дрогнули, и, притворившись спящим, я прикрываю веки в уверенности, что через миг ее рука невесомо притронется к моей щеке. В этом бессознательном влечении она не вольна, что всегда подтверждало мою для нее неотразимость, а, следовательно, неограниченную власть. И, уловив момент, я резко прижму тонкие пальцы Даны к своей груди, чтобы ощутить ее мгновенный испуг, непроизвольный порыв освободиться. Именно это яростное сопротивление целомудрия и есть та гремучая смесь, от которой вспыхивает пожар. И я вижу, знаю, ощущаю: он, неумолимо поглощает Дану, отчего и мой едва занявшийся огонь вмиг начинает полыхать.
Разве можно говорить о плотских влечениях, рождаемых животностью и только ею,– всем управляет разум. Он один выбирает, отмечая изъяны выбранного объекта, но притворно прикрываясь отговорками о краткосрочном ослеплении. Мы вполне в силах пресечь его в корне; но разум искусно подстраивает долг под наши желания, ибо этот великий актер, все сознавая, сам себя осуществляет.
Безусловно, и истинные затмения временами поражают мыслящих людей по причине либо неопытности, либо длительно пустующих чувственных ниш, жаждущих принять в себя иллюзию, обман. Но уж если инстинктивный разум находит предмет достойный во всех отношениях, тотчас запускается маховик желания и подключается интуиция, память, воображение, мечты – эти спящие силы подсознания, бороться с которыми бесполезно.
Однако как капризен и прихотлив его вкус: меня в сексуальном плане притягивает только эта женщина, и никакая другая. И данное никогда не является чисто количественным вопросом накопившегося либидо, а лишь значением, которое имеет для меня обольстительница: насколько она умна, тонок ли ее вкус, изысканна ли пластика тела.
Влечение не просто вопль примитивных потребностей, требующих удовлетворения,– оно строго избирательно. Нет ничего без предшествующего желания,– половая страсть сохраняется даже в отчаянии и несет, пусть скрытую, надежду. Правда, я не раз обнаруживал у себя ложные чувства, впрочем, пелена спадала быстро: любое из них превращалось в скуку и равнодушие, стоило мне затормозить актерское обыгрывание грусти, страдания, ярости или наслаждения на периферии сознания. Мало того, данные упражнения никогда не пригождались,– реальность не имела с игрой ничего общего: радость приходила, когда обстоятельства диктовали быть грустным, а грусть настигала в середине веселья. Порой не к месту и не ко времени во мне рождались такие страсти, о существовании которых я и не подозревал.
Мне всегда хотелось знать мысли и тревоги Даны; я пытался выведать их лаской и хитростью, но, слишком сдержанная, она искусно увиливала от вопросов, для чего порой принималась превозносить мои несуществующие достоинства. И неизменно приводила меня в неописуемый восторг своей изысканной лестью. Я забывал, что утром коварная обманщица с легкостью отречется от своих слов и назовет меня гнусным нарциссом. А ведь стоило ей проявить ласку, приноровиться, пусть даже подыграть мне – готовому для нее на многое, только Дана не желала притворяться. И, разумеется, мне самому следовало понять, что это за незавершенность и как ее преодолеть: чему надлежит произойти, исполниться, осуществиться, какая молния должна ударить?
При внешней открытости Дана оставалась недоступной, однако незавершенность сидела в ней так же цепко, как и во мне. И оба мы пока не видели способа изменить ситуацию: наши встречи лишь предваряли расставания, а слияние только на краткий миг озарялось вспышкой света во тьме, куда сразу же все погружалось после нее. Впрочем, я не назвал бы темнотой свое состояние – скорее полутенью, откуда удобно наблюдать за самим собой. Она и являлась всему виной,– как я смутно догадывался,– ибо не позволяла ужаснуться мраку и восхититься яркой вспышкой, чтобы отказаться от своего тайного убежища. Незримая постоянная борьба шла во мне, также как и в Дане; мы оба преодолевали нечто без названия, но бывшее, по-видимому, неким переходом из тени неведенья к свету понимания.
Нашу первую встречу в "Призме" я не считал случайностью, хотя Цитов мог и не привести туда Дану. Меня не покидала уверенность, что встреча с ней состоялась бы в любом случае, пусть позднее и в другом месте, предопределенная уже тем, что я родился с набором качеств и склонностей, заставивших меня поступить в свое время в университет. Там я сблизился с Цитовым по причине соответствующих свойств его натуры, и дружба эта возникла помимо нашего желания: вначале мы не слишком понравились друг другу. Но что-то упорно нас сталкивало, связав в итоге общим делом. И Цитов не мог не познакомить меня с той, которую жизнь свела с ним так же неотвратимо. А то, что мы тогда набирали команду, послужило лишь предлогом для его бессознательного стремления, диктуемого внутренней логикой вещей.
Дана, слушая фантазии на эту тему, смеялась, но я видел – не вполне искренно,– ей нравилась теория неизбежности нашей встречи. Ее вообще занимало все происходящее с людьми помимо их воли и с подчиненностью некой силе, направляющей события в определенное русло. Казалось бы, мы вольны уклониться от знакомства, да и сотни случайностей способны изменить время и место встречи, равно как и вовсе отменить ее. И все же присутствуют в сознании опорные точки, определяющие наш выбор. Скольких бы женщин я ни обнимал, в моей душе жил прообраз Даны, как некая врожденная идея, присущая моему мышлению изначально. При первой же встрече меня непреодолимо повлекло в ее сторону, и, осознав, что всякое сопротивление здесь бесполезно, как разумный человек я подчинился этой силе, сделав вид, что исполняется моя собственная воля.
Я писал Дане на е-мэйл, старательно потворствуя ее вкусам, с целью подчинить их себе, и хотел, чтобы образы, возникавшие в моей голове, нравились ей. Но я не придумывал их, они сами упрямо сводились в текст. И дабы не быть марионеткой собственного подсознания, я пытался внести в них побольше из так называемой "надстройки", ведь герои моих фантазий состояли из двух этих субстанций: они думали моими мыслями, а заодно заводили собак, гуляли над озером и грустили…
***16
Шельма принесла необычную корягу, из которой могла получиться оригинальная полка для книг. Поселившись на даче, я занимался поделками, что возвращало мне ощущение родительского дома. Днями мы с Шельмой гуляли по осеннему лесу, где начинала облетать листва. Воздух был напитан запахами осени и пронизан ее звуками и свечением. Но эта красота не шла ни в какое сравнение с озером, хотя чистые ручьи, впадающие в журчащую речушку, придавали здешнему лесу особое очарование, а их струящиеся воды синели на фоне желтеющих листьев, перемежаясь крапинами ряби, как глаза Неёле.
Лариса так и не узнала о ней. Я не мог вымолвить имени, ставшего моей единственной тайной. Раньше я думал о Неёле перед сном, теперь же – постоянно. Сознание пропиталось любимым образом, оттеснив все остальное, сделав мое существование мыслью о ней, и отсутствие ее самой ничего не меняло. А не виделись мы долго. Созванивались, но разговоры выходили краткими и неестественно сухими. "Давай встретимся!"- умолял я.
