состоятельность мужа. Дана по-прежнему блистала в обществе, которое собиралось у Норы. Я также теперь организовывал вечеринки Журнала, куда приглашалось много гостей, и где Дана должна была выступать хозяйкой. Но она тяготилась повышенным к себе вниманием, благо в нашем кружке царили более демократичные нравы, нежели у Норы: народ любил поспорить и засидеться за полночь, принять лишнего, да и просто раскованно повеселиться – с танцами на целый вечер.
Дана одинаково легко общалась и с гостями Норы, и с нашей компанией, что вызывало у меня особую гордость, ведь ее эмоциональную гибкость и приспособляемость я считал интеллектуальными достоинствами. Сам я не обладал ими в достаточной мере и мог порой весь вечер молча наблюдать, не вступая в разговоры по причине отсутствия достойных собеседников, способных вызвать у меня желание искренней задушевной беседы. Взгляд мой слишком требователен и разборчив: улавливая в ком-то отсутствие глубины или, не дай бог, склонность к пошлости, я тут же внутренне отгораживаюсь, а вот Дана получает впечатлений намного больше меня, ибо окунается в общение с совершенно разными людьми.
Последнее время ей стали часто звонить знакомые из Парижа. Напряженно и ревниво я прислушивался к ее французскому говору – легкому и мелодичному – и ждал ее просьбы поехать в гости, готовя решительный отказ. Но Дана весело передавала мне приветы от своих друзей – не более.
Меня мучила мысль, что подсознательно Дану привлекает модель ее прежней жизни: она с детства привыкла проводить лето за границей, поскольку родители оплачивали ей продолжительные каникулы в семьях иностранцев с целью изучения языков. И конечно ей хотелось после нашей предполагаемой поездки по Италии заехать к своей бывшей бонне, с которой она давно мечтала меня познакомить. Я нисколько не сомневался, что Дана любима ею, и это льстило моему самолюбию, словно любили меня самого, но в то же время ревность шевелилась в моей груди, нашептывая мне, что Дана всегда может найти повод для поездки туда. Конечно, вовсе не Жюстин интересовала меня, а ее племянник – Поль.
-Признаюсь, я нравилась ему,- беспечно говорила мне Дана.
-А он тебе?
-Кит, мне было всего пятнадцать лет. Мы поцеловались один раз, но в то время я воспринимала это как игру, а, кроме того, считала себя обязанной хранить верность Одину.
Этого джентльмена я также относил к своим конкурентам, хотя Дана подробнейшим образом описала мне историю их разрыва, инициатором которого стала именно она. И все же детские увлечения в ее памяти, на мой взгляд, все еще имели флер романтичности, а в желании поехать к Жюстин приманкой наверняка служил Поль, которого я заранее ненавидел всей душой. На фото этот плейбой выглядел утонченной внешности красавцем, правда, с несколько наивно-округлым подбородком, делавшим его похожим на австрийца или немца. Спортивная фигура и довольно-таки высокий рост относили его к одному со мной физическому типу, впрочем, его портила излишняя для мужчины красивость.
Похоже, француз не потерял привлекательности для Даны и сейчас. Она упорно это отрицала, но наши полудетские привязанности имеют над нами очень сильную власть.
Дана все последнее время пребывала в задумчивости, что особо мучило меня. Мне все время было ее мало, наше общение с ней казалось мне все-таки неполным по той степени взаимопроникновения, к которой я стремился и которую, как мне казалось, получал раньше.
-Ты мечтаешь уехать,- ответил я на ее молчаливый вопрос, и она заплакала, из чего следовало, что я прав.
-Я скучаю по своим друзьям, по Парижу и его улочкам. Меня очень многое связывает с теми местами и тем временем моей жизни.
-Многое, но не я!
Боль душила меня, сжимая сердце ледяным кольцом, хотя внешние обстоятельства,– то, что Дана является моей женой и любит меня,– должны были ее исключать. Но прошлое Даны всегда находилось вне моего влияния, чем и вызывало мою неукротимую ревность. А теперь оно подступило слишком близко, покусившись на целостность моей души.
-Понимаешь,- рассказывала она,- время моей жизни у Жюстин было особым периодом: я читала Пруста по-французски, и все окружающее переплавилось под его чарующим воздействием. Места, связанные с ним, прогулки по Елисейским полям, поездки в Ильё-Комбре – он слишком повлиял на меня. Так что теперь самые незначительные, ничего не означающие детали через воспоминания впиваются мне в сердце до нестерпимой боли. Все последние годы я боялась брать в руки эти книги, так все во мне когда-то остро и болезненно взрастало, выстраиваясь в то, что теперь я могу назвать собой.
Но это была ранняя юность и сейчас, когда я принадлежу тебе, встреча с моим прошлым могла бы многое изменить, даже успокоить мою душу. Ты не должен сомневаться – моя любовь кристаллизовалась. Это трудно объяснить, но ты поймешь, насколько она безоговорочна, если представишь человека, стоявшего на пороге смерти, простившегося со всем, что было ему дорого, покаявшегося во всех грехах и внезапно получившего жизнь в подарок. Такова я сейчас и такова моя любовь к тебе. Вернуться в прошлое нельзя, его можно лишь воскресить в памяти, но то, что жизнь уже содержит в себе, органично включает и это прошлое. Ты во мне и в моем прошлом: ты жил там неясной мечтой, образом, предчувствием сегодняшнего счастья. Никто и ничто не займет твоего места в моей душе: ты – единственный.
Но как бы ни ласкали мой слух ее слова, я изнывал от разлуки с ней. Ничто не помогало, каких бы способов я ни придумывал. Именно поэтому мне захотелось навестить старого друга. Когда-то откровенные разговоры с Сергеем помогали мне расслабиться, так что я поехал к нему, купив вина и фруктов по пути.
От Сергея не ускользнуло мое состояние,– видно отсутствие Даны наложило на меня значительный отпечаток.
-Скучаешь?- спросил он тактично.
-Скучаю,- ответил я и горько рассмеялся, вдруг осознав, что все мои мучения уместились в этом маленьком слове.
-Я думал, женившись, получил ее, но на деле приобрел постоянный источник невыносимой боли. И это притом, что уверен в ее любви и верности. Но малейшее разъединение с ней, какие-то неясные ощущения от каждого взгляда и движения, ускользание ее мыслей – все рождает во мне чувство, словно я теряю ее.
Сергей задумчиво посмотрел в окно, а потом сказал:
-Знаешь, для принятия счастья, связанного с любовью, иногда требуется умение различать: вот это – оно, а это – не совсем, а вон то – и вовсе нечто противоположное, поскольку счастье включает в себя не только наслаждения и бывает не менее болезненным, чем грусть, тоска, душевное смятение. Удовольствия вкраплены в него малыми каплями, все остальное – труд, маета, сомнения. Ты перестаешь думать о себе, перестаешь себе принадлежать, и если вдруг на минуту оказываешься свободным как раньше,– чему всегда прежде радовался, чем гордился,– видишь, что уже не можешь без этой тюрьмы, что именно она и есть твое счастье. Освободись ты сейчас от рабства любви и связанных с ней боли, тоски, страдания, почувствовал бы ты себя свободным? Нет – одиноким, покинутым, несчастным.
***22
Сергей был прав: рассматривая свою проблему изнутри, я понимал, что мучения мои с полным правом можно было считать абсолютным счастьем, только легче от этого не становилось. Напротив, страдания настолько укоренились в моей груди, что я ощущал вполне материальную, физическую боль в сердце, не отпускавшую меня ни на минуту. Просыпаясь, я тут же вспоминал, что Даны нет рядом, и ком сдавливал мне горло. Мысли тотчас начинали свиваться в змеиный клубок и жалить душу подозрениями о том, что Дане некогда обо мне думать в своей работе, нескончаемых заботах и многочисленном людском окружении. Я ругал себя, называя эгоистом, ибо с ужасом понимал, как мало заботит меня ее усталость, от которой она наверняка засыпает как убитая, не в силах двигаться, а тем более думать. Я желал знать, что она думает только обо мне. И хотя Дана уверяла меня в этом по телефону, голос ее не казался мне привычно искренним, так что уже через минуту после окончания разговора я начинал терзаться мыслью, что она лгала мне, щадя мое самолюбие и не более.
Вот уже пять дней меня мучили сны. Раньше я никогда их не помнил и смеялся над теми, кто придавал значение каким-то там виденьям. Но сейчас эти гиперреальные картины назойливо преследовали меня. Я взялся рисовать, хотя давно не прикасался к кистям и к грифелю. А тут на днях встретил старинного приятеля по "художке" – Карэна. У Норы он был желанным гостем, она даже способствовала его продвижению и взялась организовать ему персональную выставку. Он кое-чего достиг, работы его покупались и неспроста – в них были настроение и новизна, но я разглядывал их с плохо скрываемым равнодушием. Попадись они мне в другое время, возможно, я оценил бы их по достоинству, но сейчас, в отсутствие Даны, мое внимание натыкалось на углы.
Карэн явно обрадовался нашей встрече. Мы отправились в бар и долго беседовали, вспоминая прошлые времена. Его, как и многих моих знакомых, крайне удивило то, что я женился.
-Вот уж не думал, что ты способен на такое. Кто угодно, только не ты,- смеялся он.
-Расскажи о себе,- предложил я, не желая вдаваться в подробности своей личной жизни. И этот восточный красавец улыбнулся обольстительной улыбкой:
-Работал в молодежном театре, брал заказы, теперь свободный художник. Вот, жду Элеонору из Парижа – обещала мне "персоналку". А со мной проблема – я тут нежданно-негаданно влюбился.
-И кто она?
-Пока не знаю. Но горю и плавлюсь, со мной такого не случалось.
-Где же ты нашел ее?
-Когда меня познакомили с Шимановской, я поначалу никого больше не замечал, но перед самым ее отъездом к ней приходила девушка, правда, тотчас исчезла. А потом Нора уехала, я не успел ничего выведать. Но несколько ночей уже не сплю, не в силах забыть это лицо.
-Говоришь, на приеме у Норы…
-Кажется, они подруги. Все отдам, но завоюю эту недотрогу!
Смутное подозрение переродилось у меня в уверенность, когда приятель произнес эти слова.
-Забудь свои планы,- сказал я, сжав кулаки. Карэн засмеялся:
-Ни за что! Когда ты увидишь ее, то поймешь меня.
Но тут он уловил перемену во мне, поперхнулся и осторожно спросил:
-Это… твоя жена?
Меня не удивил интерес Карэна к Дане. Мог ли художник не заметить ее? Благо, я вовремя пресек его попытки искать с ней знакомства. Я был уверен в своей жене, но это не мешало мне строить защитные укрепления.
Потребности плоти почти не мучили меня, мне хотелось лишь одного: знать, что Дана принадлежит мне своей душой, своим интеллектом. А ведь мысли не всегда подвластны нам: они лезут в запретные сферы без нашей воли, как бывало со мной очень часто. Наверняка и фантазии Даны не всегда слушались хозяйку, но отсутствие ее вины в этом не смягчало моих страданий: мне требовались постоянные жертвы и доказательства, я всякий раз жаждал подтверждения того, что все мысли Даны – всегда обо мне. А поскольку она была очень сдержанна в разговорах по телефону, я выискивал в ее голосе особые интонации, знакомые мне по прежней жизни. И, чувствуя мою в них потребность, она щедро тонировала свой голос переливами нежности.
Мой
