эгоизм вылез и расцвел буйным цветом, хотя я наивно считал, что любовь к Дане нейтрализовала его своей жертвенностью, порождавшей желание служить ей душой и телом. Приходя с работы, я ощущал безумно-болезненное волнение в ожидании звонка Даны и после него некоторое время испытывал блаженство, но очень скоро меня обступала пустота. Я призывал на помощь разум и волю, и все же чувство одиночества и покинутости неотступно следовало за мной. Засыпая горячим полусном, я все время ощущал себя в состоянии ожидания и вздрагивал от каждого звука за пределами квартиры. Мне снились чемоданы Даны в прихожей и сама она в кухне: я знал, что это лишь сон и горько смеялся своим фантазиям. Но вдруг ее губы коснулись меня, и я понял, что поцелуй настоящий: он никак не мог быть сном – такой горячий, нежный и чувственный. Открыв глаза, я с изумлением и накатившим восторгом увидел Дану.
-Ты прилетела раньше?! Почему не позвонила?
Покрывая поцелуями мое лицо, она говорила в возбуждении:
-Все случилось в последний момент, а потом заставили отключить мобильник. Обещай больше никогда и никуда не отпускать меня одну.
-Я клянусь тебе в этом!
Каким приливом обрушились на меня наслаждения, хотя в разлуке намного сильнее их отсутствия я мучился невозможностью говорить с Даной – без конца и ограничений. Но меня радовало, что она соскучилась по моим объятиям и поцелуям, по физической близости со мной. Ее нетерпеливость передавала мне волны возбуждения, и сладостный ток пронизывал мое тело.
-Ты не разлюбил меня?- придирчиво вглядывалась она в мои глаза. А я рассказывал, что думал в ее отсутствие:
-Как ни напрягаю память, но прихожу к выводу, что даже в детстве имел твой образ в голове, хотя и смутный.
-Почему же так долго мучил меня?!
-Зато теперь и сам наказан сполна, но никому не отдал бы этих мук, и всему виной ты одна.
Первым делом после объятий она бросилась меня кормить. Ее поразила чистота в кухне, впрочем, Дана тут же заметила более чем трехдневную пыль на столешнице, но, главное, я совсем забыл о необходимости поливать цветы на окне, которые совсем поникли. Мне хотелось отвлечь ее внимание, хотя она уже поняла, что я не заходил в кухню несколько дней. Пришлось объяснить ей причину, и она расплакалась, растроганная до глубины души.
Однако не вполне утолил мою боль даже приезд Даны – мне требовалось насытиться ею.
-Когда ты ускользаешь из моих рук: просто встаешь, ходишь по дому – я теряю тебя. Ты покидаешь меня и забираешь с собой свой мир, которым еще минуту назад я владел.
-Но ведь ты знаешь – он принадлежит тебе, и ничто не изменит моей любви, так почему так страдаешь? У тебя совершенно нет причин для ревности или недоверия.
Именно поэтому я поведал ей свои опасения насчет Поля, чем крайне ее удивил. Она и предположить не могла, что меня волнуют ее детские влюбленности.
-Мы поедем к Жюстин, и там ты все увидишь сам,- уверяла меня Дана, но я сомневался:
-Боюсь разглядеть в твоих глазах хоть искру, не принадлежащую мне.
-Я сделаю все, чтобы тоска твоя трансформировалась, и чтобы счастье ты ощущал как блаженство – лишь это единственная моя цель и главное желание.
Все последнее время, помимо Журнала, я занимался еще и тем, что помогал жене Сергея в объединении его фирмы с фирмой некоего Кирилла Шувалова. С подачи Золотова оно должно было вот-вот произойти и включало в себя множество всяких вопросов, связанных с чиновниками, а я имел неплохие знакомства и связи. К тому же, Лена не очень умела вести переговоры с "нужными" людьми, Сергей же, отойдя от дел, жил своей книгой, доверив мне представлять свои интересы на переговорах.
Мне было приятно общаться с Кириллом. Я всегда ценил людей, наделенных истинной мужественностью, а он относился как раз к такому типу: спокойствие и ум придавали ему особое неповторимое обаяние, и я тайно любовался его лицом и фигурой, его невероятно черными глазами и родинкой над верхней губой – неожиданным атрибутом чего-то нежного и женственного на столь мужественном лице. Но более всего импонировало мне его отношение к жене – так всегда вел себя с матерью мой отец. По сравнению с ним я выглядел ужасающим эгоистом, поскольку никак не мог преодолеть ревность. Я честно пытался с ней бороться, но как ни старался, изменить ничего не мог и не отпускал Дану от себя ни на шаг. Кирилл же напротив сделал все возможное, чтобы его жена могла заниматься наукой: он создал для этого самые благоприятные условия, приложил все свои таланты и умения, сориентировал на нее собственный бизнес. Вот чему следовало поучиться, и несомненно, Алина была с ним очень счастлива…
***23
Я вдруг поняла, что больше не хочу ни жизни в Сан-Франциско, ни науки, а желаю быть просто женой, чтобы дать Кириллу больше тепла и домашнего уюта, которых я лишала его долгое время. И от этих мыслей меня переполняло какое-то невообразимое счастье. Я решила родить ему ребенка, и моя затея забеременеть удалась, но я боялась предвосхищать события, поэтому терпеливо молчала, и только утренняя рвота выдала меня – пришлось во всем признаться.
С этого дня все стало медленно перестраиваться во мне, хотя я долго не осознавала перемен и пыталась жить по-прежнему. Но токсикоз стал мешать нашему сексу и вынуждал меня быть привередливой в еде. А Кирилл радостно носился, выполняя мои самые взбалмошные желания. Только с ним рядом я переставала чувствовать тошнотворные волны и абсолютно этому не удивлялась, потому что между нами всегда существовала неразрывная связь. Мои родители, и мать в особенности, создавали излишнюю суету вокруг меня, один Кирилл мог за мгновенье успокоить меня, согреть и снять любые неприятные ощущения. Заснуть без него я не могла, его рука должна была согревать мой растущий живот, иначе тот волновался, и съеденная пища просилась обратно.
Муж имел на мой организм необычайное воздействие: все процессы во мне словно подчинялись ему. Не знаю, как он умудрялся высыпаться: я вставала много раз за ночь и постоянно капризничала. Но ничто, исходящее от меня, не могло его рассердить. Он говорил нежные слова, целовал меня и ублажал, а я только и делала, что требовала все новых порций его любви.
Удивительно, но мне нравилось быть беременной: это состояние какого-то звенящего счастья внутри, ощущение своей особенности, избранности, которую я чувствовала независимо ни от чего. Мой маленький мир, уходя вглубь моего существа, расширялся до необъятности, и из-за этого странного ощущения я смотрела на окружающих снисходительно.
Кирилл понимал меня как никто другой. Когда он прикасался ко мне своими чуткими пальцами, я словно передавала ему мгновенно всю информацию из своей глубины, мне требовалось минимум слов, чтобы озвучить для него самое главное. У нас с ним появился особый язык для общения, во многом состоящий из интонаций, где одно и то же слово могло выражать совершенно разные вещи. С другими людьми я разговаривала как обычно, ведь у меня был Кирилл – единственный, кому мне хотелось открываться. Он слушал таинственные переливы моего лона, припав ухом к выросшему животу, и заглядывал мне в глаза, находя в них все новые выражения: нечто делало меня каждый день немного другой – неуловимо, по черточке меняя рисунок моего лица, фигуры и моей души.
Странная плещущаяся музыка ублажала мой внутренний слух, и я знала, что Кирилл ее также слышит, когда находится рядом со мной. Она пропитывала меня насквозь, что бы я ни делала, прихотливо направляя ход моих мыслей. А те накатывали мягко и мощно, как волны таинственного океана: странные, необычные, сюрреалистичные. Иногда я брала карандаш и делала наброски, хотя никогда не училась рисовать. Нечто таинственное водило моей рукой, проникало в мою внутреннюю жизнь, звучало музыкой и возносило чувства, очищая их от обыденности.
Между тем я ревниво отвлекала Кирилла от дел и требовала постоянного внимания, ощущая себя каким-то фантастическим органом его тела, которому совершенно безразлично, как больному животу, что идет экзамен и ныть никак нельзя. Я точно так же слепо игнорировала все, кроме происходящего в нашей с ним общей жизни, поскольку перешла на качественно иной уровень существования, где действовала иная, нежели в обыденности, а на деле самая верная, шкала ценностей, и где значение имели только выражение глаз, нежность прикосновений, теплота слов и дыхания. Слыша в трубку телефона отвлекающие мужа от разговора со мной вопросы сотрудников, я поражалась, как может кого-то интересовать подобная чепуха. Людская суета казалась мне псевдо-жизнью, суррогатом с вредными добавками, способными отравить организм, и только Кирилл, разрываясь между этими двумя мирами, сохранял мою связь с окружающим.
Однако, несмотря на мое равнодушие к внешнему миру, во мне развилась чрезвычайная практичность в бытовом отношении: все полезное для меня и будущего ребенка приобрело первостепенное значение. Сознание критично отбирало самое необходимое, принижая ценность других людей рядом с самоценностью. Мало того, я эгоистично требовала жертвенности от близких, отказывая им в малейшем внимании со своей стороны. Мне ничего не стоило бесцеремонно перебить собеседника и начать говорить о себе. Правда, наедине с собой я спохватывалась и тут же звонила друзьям и родителям с извинениями. Пыталась даже проявлять "чуткость", хотя это являлось вполне формальным и искусственным действом с моей стороны, ничуть на самом деле не затрагивавшим мою душу, а лишь разум. Спасало положение снисхождение близких, которые отодвигали собственные заботы и проблемы в угоду мне. Впрочем, так происходило, даже когда я не была беременной.
Мое положение сделало меня на удивление общительной: я встречалась с подругами, избегая даже краткосрочного одиночества. С Катериной так и вовсе почти не расставалась, даже с работы ее вынуждала уезжать во внеурочное время.
Как-то мы сидели с ней в одном миленьком кафе Китай-города и хохотали как сумасшедшие над какой-то безделицей, так что от смеха мне захотелось в туалет. Но Катерина почему-то встревожилась:
-А вдруг начинается? Может воды отходят?
Я снова засмеялась, правда, уже не слишком весело, ощутив, что просочившейся жидкости действительно слишком много. Мы быстро погрузились в "опель" и помчались к роддому.
-Позвони и скажи Кириллу!- убеждала меня подруга. Но вдруг он сам позвонил и спросил:
-Аля, где ты сейчас?
-В машине у Кати,- опешила я.
-И она везет тебя в роддом?
Когда он приехал, я совсем успокоилась, несмотря на начавшиеся схватки. Вокруг кружились две акушерки, а я была озабочена тем, как не эстетично выглядят мои потуги. Все казалось достаточно будничным и никак не походило на таинство рождения, к которому готовилась моя душа, и ради чего приносилось столько жертв.
Акушерки деловито переговаривались, а я ждала боли, которая все не приходила. Было просто натужно, словно я тащила что-то в гору. Тело мое вздымалось и, казалось, уже никогда не примет прежних форм, навечно оставшись бугристым куском плоти. Это длилось какое-то время, но неожиданно все закончилось, я услышала хлопки и детский крик. Мне продемонстрировали
