Анамнезис2

оттенок. Она элегантно их закалывала, виртуозно закручивая наподобие морской раковины вверх. Эта прическа подчеркивала стройность ее шеи и утонченную линию подбородка, а также приоткрывала прелестные розовые мочки ушей с каплями сережек, напоминающими водяные брызги.
      Цитов обронил, что одна из моих прежних пассий, некая Пушнова очень интересуется, кто же это смог меня "окольцевать". С этой однокурсницей "роман" у меня случился совсем короткий, но она долго не могла успокоиться. Не хватало мне еще "бабских разборок", и пока Дана находилась в отъезде, следовало поставить Пушнову на место, дабы ничто не смутило покой моей жены. Я позвонил своей бывшей любовнице и холодно с ней поговорил, удивляясь, как далеко отступило это недавнее прошлое. Оно помнилось мне как-то отвлеченно, словно события происходили не со мной, а с другим, мало на меня похожим человеком.
    Пушнова заметила разительные перемены во мне, хотя поначалу пыталась иронизировать. Но, будучи очень неглупой особой, быстро почувствовала нелепость своих шуток на тему моей женитьбы. Даже предложила помощь:
-Может, сгожусь как советчица? Видимо, и ты не избежал проблем. Но, кто она – твоя счастливая избранница?
Однако я не желал развивать этой темы и оставил свою бывшую подружку совершенно заинтригованной. 
    Меня грызла тоска, но я избегал контактов помимо тех, что были необходимы для работы. Даже в "Призму" решился пойти только через три дня после отъезда Даны, когда почувствовал, что просто схожу с ума. Мне требовался физический отдых, настолько болели отвыкшие от нагрузки мышцы. Я ощущал полнейшую разбитость – духовную и физическую.
    Дана звонила каждый день, но голос ее звучал неуверенно и, как мне казалось, несколько отчужденно. К тому же, частенько в трубку прорывались звуки музыки и чужие голоса. Это приносило мне дополнительные страдания, но я дал себе слово держаться; ведь разговор с нею все же ненадолго снимал нестерпимые по силе симптомы: при всей своей нелюбви к телефону Дана находила слова и интонации, согревавшие мне душу.
    Я понимал, что работа по контракту отнимает у нее все силы: рабочий день ее состоял из постоянного "говорения", неизбежного при синхронном переводе переговоров представителей из мира бизнеса. Правда, загруженность Даны являлась в какой-то мере гарантией того, что ей некогда думать о чем-то кроме отдыха, а еще,– на это я надеялся особо,– что она не сможет съездить к Жюстин, а значит, встретиться с Полем.
    Погружаясь в пласты памяти, я не находил там ничего подобного теперешнему своему состоянию. Боль моя порождалась ревностью, но не к конкретному сопернику, а фактически ко всему окружающему, к самому факту отдельности от меня Даны. Мой мир, такой спокойный и наполненный раньше, сейчас, без нее, казался пустой гулкой комнатой с раскрытыми настежь окнами, продуваемой ветром и не имевшей ни единого уютного уголка. Детские мои впечатления уже слишком затуманились: я почти забыл счастье, приносимое родительским домом – слишком сильные порывы поглощали впоследствии мою душу. Да и мать, несмотря на мое сближение с ней, сейчас вошла в роль, прежде всего, женщины и жены, ибо вернулся отец. Впрочем, с подросткового периода я был скрытен с нею. К тому же, знакомство ее с Даной произошло настолько болезненно, что я больше не рисковал организовывать их встречи.
    Когда я привел Дану на ужин к своим родителям, вначале ничто не предвещало сложностей. Мать выглядела восхищенной и приветливой, да и отец увлекся беседой с Даной. Я радовался, тому, что моя жена понравилась им, но стоило мне отлучиться для телефонного разговора, обе женщины тотчас оказались плачущими по разные комнаты. Бросаясь то к одной, то к другой, я не мог ничего понять, отец же в ответ растерянно разводил руками. В мое отсутствие за столом шел приятный разговор, который коснулся и моей персоны. Вот тогда по непонятной причине у обеих случились слезы.
    Поцеловав мать, я увез Дану домой, так и не добившись от них ничего определенного. Конечно, позже Дана все объяснила: плакали они по причине невозможности поделить меня меж собой. Она остро переживала, считая, что не понравилась моей матери, хотя та уверяла обратное, даже восхищалась Даной, но я понимал, что им нельзя больше видеться, по крайней мере, пока.
    По правде сказать, я даже не надеялся, что Дана и моя мать найдут общий язык, но не ожидал, что они напротив поймут друг друга без всяких слов и обменяются знаками того, как относятся ко мне – предмету их дележа. Конечно, мать не претендовала на меня уже давно, но видно, как и раньше в душе не разделяла нас, потому что, увидев Дану и почувствовав ее силу во владении мною, не смогла сдержаться. Дана же плакала от избытка эмоций, оттого, что чувствовала себя "разлучницей" и от страха, что не угодила. Каждую из них мне пришлось успокаивать, каждой доказывать свою любовь, однако этот инцидент лишь обострил болевые точки в моей любви – как к матери, так и к Дане.
    Мои отношения с родителями Даны также складывались не слишком радужно, невзирая на то, что теща очень привечала меня, да и тесть проникся ко мне симпатией с первой встречи. Тем не менее мне было нестерпимо видеть, как оба они расточают любимой дочери нежности в моем присутствии, потому что к своему крайнему удивлению и стыду я ревновал Дану даже к родителям.
    Почему раньше я не слишком страдал? Да потому что знал: она всегда думает обо мне. Именно поэтому Дане было позволительно окатывать меня ядовитым душем презрения, поскольку, несмотря ни на что, мы бывали с ней близки вновь и вновь по первому моему желанию. Я владел ее миром полностью, не напрягаясь и не задумываясь над этим: меня не слишком волновало, с кем и сколько она общается. Сейчас же я чувствовал непреодолимое желание ограничить круг ее общения, поставить его под свой контроль – этого требовала моя тревожная боль, рождавшаяся от одной мысли, что Дана хоть кого-то еще, кроме меня – единственного имевшего на это право – ласкает разговором и своей искренностью. Только такое полное обладание могло умерить остроту моей боли, от которой я был не в силах отделаться.
    Ни нежность, ни откровенность Даны, ничуть не успокаивали моей ревности, рисовавшей картины, где моя жена не менее, а возможно и более, искренна, к примеру, с Норой. Тем более что однажды, будучи незамеченным, я услышал окончание страстной речи этой возмутительницы спокойствия:
-…и ты позволишь этому домашнему тирану сделать тебя затворницей?! Эгоистичное чудовище! Привязать жену к дому, сделать домохозяйкой – что может быть более жестоким!
Дана не ответила, а Нора, обнаружив меня, выдавила улыбку и тут же ускользнула – не осталась даже на чай. Это лишний раз подтверждало мои подозрения. Я упорно молчал на эту тему, но Дана всегда без слов понимала мои состояния. Она долго и томительно раздумывала о создавшемся положении и все-таки произнесла то, чего я не решался потребовать:
-Ты прав, мне не следует больше работать у Норы. Тебе необходима забота любящей жены, так что буду сидеть дома над переводами. Думаю, в тишине дело пойдет намного лучше. Да и ты всегда сможешь приезжать домой к обеду и ужину, мой дорогой.
Целуя ее с благодарностью, я прекрасно осознавал, как тяжело ей было решиться на эту жертву, но не мог отказаться от ее принятия, поскольку лишь она облегчала мою боль и давала мне ощущение обладания Даной и ее душой. Себя я успокаивал тем, что обеспечу жене досуг и развлечения, зато она без отвлекающей суеты сможет раскрыть свой талант литературного переводчика.
    Юлька в отличие от Норы одобрила мои действия, и я даже значительно вырос в ее глазах, ибо она считала всякого мужчину обязанным освободить жену от работы и дать ей быть просто женщиной. Вдобавок она заявила, что лишь теперь убедилась в моей любви к Дане. Вот кто все понимал на свой, обывательский, взгляд. Она даже представить не могла, что домашний плен вполне сознательная и мучительная жертва со стороны Даны, и конечно, не Юльке было судить о силе моей любви.
    Однако насколько я видел, Дана испытывала напряжение лишь первое время, да и старания мои развлекать ее приносили свои плоды. День за днем она приноровилась к такой жизни, привела дом в новый вид и стала много, а главное, продуктивно, работать, несколько изменив свой режим. Вставала Дана очень рано – по утрам ей лучше работалось,– и когда я уходил, ее день уже был в разгаре. Веселый блеск ее глаз приводил меня в восторг, он заряжал меня энергией, и совесть моя сладко спала. Мне нравилось представлять свой уютный дом, где как в шкатулке спрятанная драгоценность находилась Дана, и только я один имел возможность наслаждаться этим чудесным кладом. Конечно, мне не раз являлась мысль, что я привел свою семейную жизнь к образцу родительского дома, который всегда осуждал, ибо в моем понимании отец ограничил мир матери, что не позволило ей самореализоваться.
    Дана не относилась к числу женщин, мечтающих заниматься только собой и домом. И все же выглядела она веселой и довольной – именно такой, как мне хотелось. Жена моего лучшего друга также не работала, правда, этого требовало здоровье Сергея и, конечно, ни о чем ином Лена не могла и думать. Но я считал себя вполне достойным того, чтобы Дана посвящала всю себя мне, ведь, если не физическое, то мое духовное здоровье определенно нуждалось в ее постоянных заботах.
    Для душевного спокойствия мне требовался постоянный физический контакт с ней. Уходя на работу, я ощущал томительное напряжение, как будто от меня отрывали часть тела: так вероятно страдает младенец в разлуке с кормилицей. Целый день я ощущал дискомфорт, не затмеваемый никакими заботами и тяготами дня, чтобы в награду за муки вечером получить Дану в свои объятия: без объяснений она прекрасно знала, чего я хочу. И все же порой я набрасывался на нее в приступах животности, словно она сопротивлялась. Ей даже приходилось бороться со мной, но именно так я получал фантастические наслаждения и ясно видел, что Дана испытывает их не меньше, если не больше, чем я. Непонятно только, что будило все эти неуёмные фантазии, когда мне представлялось, что она брыкается и кусается, а я заламываю ей руки, с силой прижимаю и принуждаю к близости. Порой я истязал ее подолгу, так что она начинала молить о пощаде и отдыхе, но меня словно спускали с цепи. В такие моменты я стискивал ее тонкие руки до боли и не позволял ей противиться, с жадностью всматриваясь в то, как она извивается и стонет в эротическом страдании, потому что знал все приметы получаемого ею наслаждения: а это были именно они.
    После таких игр она особо ластилась ко мне – с благодарностью за любовные мучения, и я полностью удовлетворялся, ощущая истинное счастливое расслабление от обладания ею. Но нежная кожа Даны однажды предательски выдала нас: Нора, заметив синяки на запястьях моей жены, сделала ужасающий вывод, что я домашний садист, и как ни разубеждала ее Дана, затаила против меня недоброе чувство.
    А ведь никто из нашего окружения кроме нее не удивился тому, что Дана стала домашней женщиной, для многих неработающая жена лишь подчеркивала