аромата. Бабушка гордо говорила, что это один из гибридов черешни и ацеролы. Мне нравилось экзотичное слово "ацерола", напоминавшее нечто индейское, с перьями и стрелами. Я любила пролезать под низко склоненную крону и губами срывать крупные ягоды, брызгавшие обильным соком во рту, что доставляло мне несказанное наслаждение. Глаза Егора были такими же черными, как эти продолговатые вишни, и мне хотелось погружаться в их бархатную глубину, так что, держа его голову обеими руками, я могла подолгу вглядываться в них, пытаясь понять, что же так волнует все мое существо. И он покорно позволял мне делать с ним все, что вздумается, хотя для такого подвижного мальчишки терпеливое высиживание являлось значительной жертвой. А я созерцала, перебирая его светлые волосы и нанизывая возникавшие при этом мысли как бусины на нить мечтаний, обрекая своего пленника мучиться, но ему это нравилось.
Когда я впервые приехала, и мы подружились, он перестал водиться с другими мальчишками, поскольку подолгу просиживал со мной над старинными книжками с удивительными картинками, которых у бабушки хранилось великое множество. Однако Егор был чрезвычайный выдумщик и фантазер, поэтому помимо просматривания книг, мы с ним облазили все окрестные сады, какие-то заросшие мхом сараи и живописные развалины старой церквушки, разрушенной еще в старые советские времена. У нас имелось множество тайничков в разных местах – из каких-то цветных стеклышек, фантиков, обрывков блестящей бумаги. Он разыскал укромную нишу в обрыве над рекой, и та стала нашей "пещерой", хотя помещались мы там с трудом. Но один раз, пережидая дождь в этом гроте, я даже уснула в объятиях Егора. Мне нравилось ощущать его дыхание рядом со своей щекой и мальчишеский запах: что-то пропахшее костром и спичками, горьковатое и волнительное. Этот запах был обещанием исполнения невероятных фантазий, которыми Егор просто фонтанировал.
Мы бегали с ним как заведенные, и я заливалась, кокетливым смехом отвечая на его старания смешить меня, а он рьяно прогонял мальчишек, желавших к нам "примазаться". Городских девочек моего возраста в поселке не было, а деревенских я боялась. Однажды две из них поймали меня и стали трепать мои волосы, пытаясь завладеть вплетенными в них красивыми бантами, и только бабушка смогла пресечь беспредел жестоких веснушчатых фурий.
Семья Егора жила по соседству. Мою дружбу с ним всячески поощряли, потому что с другими детьми я была молчаливой и замкнутой, а с этим мальчишкой могла разговаривать много и азартно, смеялась и чувствовала себя свободно, словно с родным братом. Мы искренне любили друг друга и с трепетом ждали ежегодной встречи в деревне.
Именно там однажды, проснувшись, я осознанно ощутила свое тело. У меня словно открылись глаза, которые до этого были затянуты младенческой пеленой, не позволявшей разглядеть материальный мир так близко. С этого момента я начала изучать его детально, взирая с огромным интересом на каждую былинку. Мне нравились свои руки и пушковые волоски на них, белизна кожи и голубые жилки, проглядывающие сквозь нее, нравилось чувствовать прикосновения – такие разные: поглаживания, щекотание и даже болезненные щипки.
Я всегда просыпалась очень рано, а в деревне сон мой и вовсе улетучивался с первыми петухами, и меня никакими силами было не удержать дома. Еще по сырой от росы траве я проскальзывала в калитку и бежала к Егору, чтобы вместе с ним в рассветной дымке на реке увидеть, как от воды поднимаются белесые струйки тумана, а под прозрачным зеркалом водной глади шелковисто стелется придонная трава. Егор вытаскивал из кустов лодку, и вдоль берега мы плыли к островку. Потом он устраивался удить рыбу, а я от молчаливого покачивания засыпала подле него, укрывшись рогожей. Часам к одиннадцати, когда начинало припекать, он будил меня возле наших мостков, вручал пару рыбин на кукане и отправлял завтракать, но неразрывная связь между нами не прерывалась ни на миг.
По обыкновению весь день мы проводили вместе, и только необходимость поужинать и вовремя лечь спать под бдительным родительским оком вынуждала нас на время разъединиться.
Однажды Егор украл спички, а я вечером вылезла в окно.
-Будем сооружать очаг,- сказал он, когда мы пробрались в наше укромное местечко с гамаком из ветвей и веревок.
-Очаг…- проговаривала я новое для себя слово, внимательно вглядываясь в то, как он собирает и укладывает хворост на розжиг. Когда дрова разгорелись, и пламя немного осело, мы стали нанизывать на палочки принесенные Егором сардельки. Сладкий ужас смешивался у меня с удовольствием, ноздри щекотал дымный запах, что-то сжималось внутри живота и даже испачканные жиром руки нравились мне. Мелькающее пламя завораживало мой взор, но глаза Егора все-таки оказывались более сильным магнитом.
Он деловито посапывал, когда возился с костром, взглядывая на меня с каким-то непонятным выражением, словно решал – все ли сделал, как положено. И, следя за направлением его взгляда, я без слов понимала, что нужно, к примеру, подвинуться.
Мы любили эти немые разговоры, только изредка он произносил что-то, и я послушно выполняла его просьбы. Но главным удовольствием было разместиться в объятиях Егора, чтобы смотреть на костер, слушать стук сердца моего друга и ощущать его дыхание на своей щеке.
Бабушка постоянно меня ругала:
-Ляля, почему ты не ешь борщ! Опять Егор кормил тебя с рук как щенка? Ну что за игры у вас, в самом деле? Никак понять не могу.
Мы играли в эту игру почти все лето. Он насыпал в ладонь крошки или давал мне ягоды, и я начинала захватывать их губами, стоя перед ним на четвереньках. Егор завороженно наблюдал за этим, заглядывая мне в рот всякий раз, как очередная порция попадала туда. Порой он даже придерживал пальцами мою губу так, чтобы лучше видеть перекатыванья кусочков пищи на моем языке. Это кормление с рук сближало нас невероятным образом, мы оба испытывали какое-то необъяснимое удовлетворение. Я терлась о колено "хозяина" своей мордочкой в благодарность за пищу, и он гладил меня, совершенно как свою любимую собачку. И данное не казалось нам ни странным, ни постыдным, ни унизительным, мы вообще об этом не задумывались, а, нагладившись и наласкавшись таким образом, могли уснуть в обнимку где-нибудь в укромном уголке за сарайчиком, впрочем, со сладостно преступным сознанием, что данное следует скрывать от родителей.
В соседнем лесочке все тропки были нам знакомы, и все же Егор, как старший, в лесу не отпускал моей руки. У меня замирало сердце, когда мы входили под тенистые прохладные своды деревьев и забирались в самые густые заросли. Там он укладывал меня на гибкие, густо переплетенные в фантастический гамак ветви кустарника и гладил, словно щенка по спине и бокам, лаская мне живот и шею под подбородком. Я пригревалась в его объятиях, даже засыпала, и не было ничего прекрасней.
Но в конце августа родители увозили Егора, и никакие мольбы не помогали. Я оставалась томиться еще на две недели, капризничала и худела, отказываясь от еды. Однако более всего страданий я испытала в наше последнее совместное лето. Разлучиться казалось нам абсолютно невозможным. Мы почти не расставались все последние дни, и Егор страстно обещал мне:
-Ляля, я убегу, вот увидишь, они не смогут меня удержать! Я обману всех, и как только поезд тронется, выскочу.
Когда его лицо проплыло мимо меня в окне вагона, я долго еще стояла оглушенная, не в силах поверить в это. Егор пытался вырваться из рук своего отца, а я все ждала, что он выполнит обещание, выпрыгнет из вагона и вернется ко мне. Но поезд давно скрылся из вида, бабушка дергала меня за руку и тащила за собой.
Я больше не плакала, потрясение было настолько сильным, что несколько дней мой организм не принимал пищу. Приехали родители, меня положили в больницу и кормили через зонд, а я пустыми глазами смотрела в потолок и долго не приходила в норму. Окружающие отныне являлись моими врагами, особенно мама с ее утешениями и лаской – разве родительские заботы могли заменить мне нежность Егора, которого отняли у меня, вырвав из тела кусок и залив душу какой-то ватной кашей из слов. Я поняла, что осталась совсем одна, и мой мозг поставил на систему защитный пароль, заблокировав доступ для новой нестерпимой боли.
Эти воспоминания я поведала лишь доктору. Даже Ягуару, с которым стала слишком откровенной, о детстве я умалчивала. Мой грациозный виртуальный зверь не должен был знать о ранних годах своей Баттерфляй, что наверняка нарушило бы ее образ – беспечной и легко порхающей с цветка на цветок. Но детство до сих пор жило во мне своими предрассудками, обманчивостью впечатлений и ощущений, которые разум давно "исправил", но которые все равно остались в запутанных лабиринтах моей души. Этот странный парадокс не препятствовал моему желанию считать себя взрослой, хотя именно детские впечатления всякий раз вылезали, когда я пыталась разобраться в своих чувствах к мужу, ведь к нему тянулись тысячи нитей из моего прошлого, и не ощущать этого было невозможно. Только даже видя многие истоки своей зависимости, влиять на нее я никак не могла, поэтому отдавалась во власть рассудительности и воли мужа: если бы он не пожелал увидеть во мне существо разумное, а не просто женщину, я больше не стала бы бороться.
Возможно, постепенно я отошла бы от сфер, в которых жил мой разум, или каким-либо образом исхитрилась бы, но Кирилл сам пришел к пониманию того, что без этой составляющей моего существа я почти не существую. Хотя я вполне осознавала всю эфемерность и некую "временность" своих увлечения наукой. Главным, довлеющим над всеми моими порывами, мечтами и даже идеями, все равно оставалось нечто женское, глубинное. Оно отметало любые интеллектуальные построения и обесценивало логические игры ума, все время напоминая мне о том, что они лишь средства к достижению некоей всеобъемлющей цели, но не сама цель. Кирилл был родом из пространства, заключавшего ее в себе – об этом мне ясно говорила интуиция: добьюсь я или нет чего-то в научном поиске, было важно лишь тонкой прослойке моего сознания, да и то лишь постольку, поскольку удовлетворялись мои чувственность и желание любви…
***20
Ферсман не находил себе места, хотя взволновать его стоило труда. Но Баттерфляй уже стала ему слишком дорога, он даже считал ее своей, потому что принимал в ней слишком живое участие. Конечно, его привлекал талант Баттерфляй как программиста, но держала внимание Ферсмана ее слабость, какая-то уязвимость в психологическом плане, комплексы, вылезавшие в каждом письме. Они делали ее беззащитной и открытой для нападения, а она словно не замечала, не понимала этого: здесь происходил какой-то сбой системы, и зияла ниша. Ферсман чувствовал себя ответственным за то, чтобы этой нишей, этой уязвимостью никто не воспользовался. Ведь если он узнал о тайной слабости Баттерфляй, о ее психологической беспомощности, то именно он и должен помочь ей научиться защищаться, хотя не в его правилах было навязывать кому-либо свое мировосприятие. Я хочу только помочь – тонко,
