другое дело, тогда с вами всё понятно! Извините за знакомство, как говорится, и продолжайте пилить исторические опилки дальше…
Глава шестая
1
Во всех своих исторических произведениях я так или иначе пытался рассказать и доказать читателям, что династия Романовых-Захарьиных с первых дней восшествия на Престол работала на Сион, свившего гнездо на Западе в 17-м веке. Задача династии была проста и понятна как та же таблица умножения - поработить Московию, а потом и Россию; после чего сделать русский народ рабом, а Россию - колонией Запада, поставщиком ресурсов. И с этой поставленной перед Романовыми задачей они успешно справлялись в течение 300-т лет: подъяремная Россия при них щедро кормила и поила Европу, поднимала и подпитывала её промышленный и экономический потенциал. Даже и два последних императора, Александр III и Николай II, носившие бороду по примеру русских мужиков и по праздникам посещавшие православные храмы, не изменяли этой колониальной прозападной политике.
Ещё напомню читателям, что русскими людьми, нашими далёкими предками, начиная с сатаниста-Петра, торговали на рынках как тем же скотом – коровами, свиньями, овцами и гусями. Крепостных мужиков бары пороли до смерти на конюшнях за любой пустяк, баб – насиловали безбожно. И это издевательство и геноцид продажные анти-российские историки во главе с Карамзиным обозвали «золотым веком» Русской Истории и Культуры. Вот уж диво так диво!!! Перестали торговать в России людьми только при Александре II, отменившем крепостное право. Но пороть и насиловать простой народ «высоконравственные» и «высококультурные» бары не прекратили. Всё это безобразие длилось до Февраля Семнадцатого, когда уже самих бар получивший свободу народ стал нанизывать на вилы и на штыки как куски мяса. И упрекнуть измученных 300-летней тиранией граждан в сиих зверствах сложно.
Про ужасы романовского периода Истории и без-просветную жизнь простых россиян написаны тысячи книг. Последние 50-лет рухнувшей в небытие династии про это криком кричали Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, А.П.Чехов, Л.Н.Андреев, А.М.Горький, В.В.Вересаев, М.О.Меньшиков, А.А.Блок. А ведь это - лучшие люди страны, самые достойные и талантливые, её духовные, интеллектуальные и нравственные маяки с огромными кровоточащими сердцами. Люди с обострённой ЧЕСТЬЮ и СОВЕСТЬЮ, чувством ПРАВДЫ и СПРАВЕДЛИВОСТИ, которых невозможно было купить, умаслить и запугать. Непокорного Льва Толстого, к слову, за его анти-поповские проповеди руководство тогдашней РПЦ отлучало от церкви и даже предало анафеме.
Приведём для примера тягостные раздумья одного из перечисленных светочей про окружавшую его действительность: этого будет достаточно, чтобы почувствовать жизнь простых россиян того предреволюционного периода.
«Медицина есть наука о лечении людей. Так оно выходило по книгам, так выходило и по тому, что мы видели в университетских клиниках. Но в жизни оказывалось, что медицина есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношению ко всем остальным она являлась лишь теоретическою наукой о том, как можно было бы вылечить их, если бы они были богаты и свободны; а то, что за отсутствием последнего приходилось им предлагать на деле, было не чем иным, как самым бесстыдным поруганием медицины.
Изредка по праздникам ко мне приходит на приём мальчишка-сапожник из соседней сапожной мастерской.
Лицо его зеленовато-бледно, как заплесневелая штукатурка; он страдает головокружениями и обмороками. Мне часто случается проходить мимо мастерской, где он работает, - окна её выходят на улицу. И в шесть часов утра и в одиннадцать часов ночи я вижу в окошко склонённую над сапогом стриженую голову Васьки, а кругом него - таких же зелёных и худых мальчиков и подмастерьев; маленькая керосиновая лампа тускло горит над их головами, из окна тянет на улицу густою, прелою вонью, от которой мутит в груди. И вот мне нужно лечить Ваську. Как его лечить! Нужно прийти, вырвать его из этого тёмного, вонючего угла, пустить бегать в поле, под горячее солнце, на вольный ветер, и лёгкие его развернутся, сердце окрепнет, кровь станет алою и горячею. Между тем даже пыльную петербургскую улицу он видит лишь тогда, когда хозяин посылает его с товаром к заказчику; даже по праздникам он не может размяться, потому что хозяин, чтобы мальчики не баловались, запирает их на весь день в мастерской. И единственное, что мне остаётся, - это прописывать Ваське железо и мышьяк и утешаться мыслью, что все-таки я “хоть что-нибудь” делаю для него.
Ко мне приходит прачка с экземою рук, ломовой извозчик с грыжею, прядильщик с чахоткою; я назначаю им мази, пелоты и порошки - и неверным голосом, сам стыдясь комедии, которую разыгрываю, говорю им, что главное условие для выздоровления - это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений. Они в ответ вздыхают, благодарят за мази и порошки и объясняют, что дела своего бросить не могут, потому что им нужно есть.
В такие минуты меня охватывает стыд за себя и за ту науку, которой я служу, за ту мелкость и убогость, с какою она осуждена проявлять себя в жизни. В деревне ко мне однажды обратился за помощью мужик с одышкою. Всё левое лёгкое у него оказалось сплошь пораженным крупозным воспалением. Я изумился, как мог он добрести до меня, и сказал ему, чтобы он немедленно по приходе домой лёг и не вставал.
- Что ты, барин, как можно? - в свою очередь изумился он. - Нешто не знаешь, время какое? Время страдное, горячее. Господь батюшка погодку посылает, а я - лежать! Что ты, господи помилуй! Нет, ты уж будь милостив, дай каких капелек, ослобони грудь.
- Да никакие капли не помогут, если пойдёшь работать! Тут дело не шуточное, - помереть можешь!
- Ну, господь милостив, зачем помирать? Перемогусь как-нибудь. А лежать нам никак нельзя: мы от этих трёх недель весь год бываем сыты.
С моею микстурою в кармане и с косою на плече он пошёл на свою полосу и косил рожь до вечера, а вечером лёг на межу и умер от отека лёгких.
Грубая, громадная и могучая жизнь непрерывно делает свою слепую жестокую работу, а где-то далеко внизу, в её ногах, копошится бессильная медицина, устанавливая свои гигиенические и терапевтические “нормы”.
Вот - человеческий организм со всем богатством и разнообразием его органов, требующих широких и полных отправлений. И как будто жизнь задалась специальною целью посмотреть, что выйдет из этого организма, если ставить его в самые немыслимые положения и условия. Одни люди пускай всё время стоят и ходят, не присаживаясь; и вот стопа их становится плоскою, ноги опухают, вены на голенях растягиваются и обращаются в незаживающие язвы. Другие всё время пускай сидят, не вставая; и спина их искривляется, печень и легкие сдавливаются, прямая кишка усеивается кровоточащими шишками. Саночники в шахтах весь день непрерывно бегают с санками по просекам на четвереньках; выдувальщики на стеклянных заводах всё время работают одними лёгкими, обращая их в меха. Нет таких самых неестественных движений и положений, в которых бы жизнь не заставляла людей проводить всё их время; нет таких ядов, которыми бы она не заставляла их дышать; нет таких жизненных условий, в которых бы она не заставляла их жить.
Сейчас только я воротился от одной больной папиросницы; она живёт в углу с двумя ребятами. Низкая комната имеет семь шагов в длину и шесть в ширину. В этой комнате живёт шестнадцать человек. Для меня составляет муку пробыть в ней десять-пятнадцать минут: в комнате нет воздуха, нет в буквальном смысле. Лампа, как следует заправленная и пущенная, чадит и коптит, не находя кислорода; иначе, как слабо, её пускать нельзя; тяжёлый и влажный, как будто липкий воздух полон кислым запахом детских испражнений, махорки и керосина. Из всех углов на меня смотрят восковые, странно неподвижные лица ребят с кривыми зубами, куриною грудью и искривлёнными конечностями; в их больших глазах нет и следа той живости и весёлости, которая “свойственна” детям.
Вообще, став врачом, я совершенно потерял представление о том, что, собственно, свойственно человеку. Свойственно ли уставшему человеку хотеть спать? - Нет, не свойственно! Сестра милосердия, учительница, журнальный работник, утомлённые и разбитые, не могут заснуть без бромистого натра. Свойственно ли долго не евшему человеку хотеть есть? - Нет, не свойственно! Ему приходится прибегать, словно пресыщенному обжоре, к искусственному возбуждению аппетита. Меня это поразило у большинства фабричных работников и ремесленников.
- Работаешь весь день, - машина стучит, пол под тобою трясётся, ходишь, как маятник. Устанешь с работы хуже собаки, а об еде и не думаешь. Всё только квас бы пил, а от квасу какая сила? Живот наливаешь себе, больше ничего. Одна водочка только и спасает: выпьешь рюмочку, - ну, и есть запросишь.
Я в течение нескольких лет веду приём в одной типографии, и за всё это время я ни разу не видел наборщика-старика! Нет старости, нет седых волос, - сведённые свинцовою пылью, люди все сваливаются в могилу раньше.
Жизнь проделывает над человеком свои опыты и, глумясь, предъявляет на наше изучение получающиеся результаты. Мы изучаем и приобретаем очень ясное представление о том, как действует на человека хроническое отравление свинцом, ртутью, фосфором, как влияет на рост детей отсутствие света, воздуха и движения; мы узнаём, что из ста прядильщиков сорокалетний возраст у нас переходит только девять человек, что из женщин, занятых при обработке волокнистых веществ, дольше сорока лет живёт только шесть процентов. Узнаём мы также, что, вследствие непомерного труда, у крестьянок на все летние месяцы совершенно прекращается свойственная женщинам физиологическая жизнь, что швеи и учащиеся девушки в несколько лет вырождаются в бескровных, больных уродов. И многое ещё мы узнаём.
Но что же, чём во всём этом может помочь наша медицина? Какая цена её жалким средствам, которыми она пытается чинить то, что так глубоко уродуется жизнью?.. Великий человек висит на кресте, его руки и ноги пробиты гвоздями, а медицина обмывает кровавые язвы арникой и кладёт на них ароматные припарки.
Но ничего больше она и не в состоянии делать. Не может существовать такой науки, которая бы научила залечивать язвы с торчащими в них гвоздями; наука может только указывать на то, что человечество так не может жить, что необходимо прежде всего вырвать из язв гвозди. В двадцатых годах, по исследованиям Виллерме, у мюльгаузенских ткачих половина детей умирала, не дожив до пятнадцати месяцев. Виллерме уговорил фабриканта Дольфуса разрешить своим работницам оставаться после родов дома в течение шести недель с сохранением их содержания; и этого одного оказалось достаточным, чтобы смертность грудных детей, без всякой помощи медицины, сразу уменьшилась вдвое. Всё яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но врач, - если он врач, а не чиновник врачебного дела, - должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его
