История китайского летчика. Часть 2

если, сняв обтягивающую ее овальную голову косынку медсестры, девушка открыла бы не гладкую прическу, а гребнеобразный костяной нарост, или световой венец, или что там бывает в физиологическом строении инопланетянок?
Празднования по поводу окончания войны плавно перетекли в госпитале Китайских народных добровольцев за полночь. Начальнику не без труда удалось разогнать по койкам, вернее, по циновкам тех «ходячих», у кого ранения были более серьезными, а дежурную смену медиков отправить на рабочие места. Но на легкораненых, выздоравливающих, на комсостав и, конечно же, на стосковавшихся по празднику жизни женщин госпиталя никакие самые строгие призывы к дисциплине не действовали. Тем более, что пример непослушания показывали целых два старших командира - советский Ли Си-Цин и китайский Лю. Под брезентовым навесом, где обычно принимали с грузовиков раненых, и на цементном полу никогда не удавалось окончательно замыть следы крови, теперь развернулась импровизированная танцплощадка. Пары белых халатов и солдатского хаки, хромающие и ампутированные конечности, повязки на ранах и косынки медсестер согласно и радостно двигались под зажигательную трофейную музыку грампластинок. В госпитале имелся не какой-нибудь заезженный граммофон, а настоящий эклектический проигрыватель американского производства, захваченный когда-то во временно занятом и снова отданном армией КНДР «капиталистическом» Сеуле. Звучали модные во всем мире фокстрот, танго, буги-вуги, вальс. Идейно-сознательные бойцы и медработники с удовольствием копировали танцевальные движения героев «буржуазных» кинофильмов. В прострелянных, обожженных, изувеченной войной телах этих очень молодых людей бурлила жизнь и властно требовала движения, веселья, любви…
Товарищ Ли Си-Цын закружил в танце кокетливо смеявшуюся зампотыла госпиталя, женщину (очень напрашивалось устаревшее определение: «дама»), обладавшую весьма внушительными для китаянки формами. Командир корпуса Лю, хоть и был сухопутчиком, орлом спикировал на одну молоденькую санитарку, очаровал и утащил в подсобку… Семейная верность в число гусарских доблестей бывшего кавалериста не входила.
Джао Да с мудрой печалью наблюдал эту картину и покуривал, сидя в сторонке. Костыли он прислонил к стене. В своем застиранном госпитальном обмундировании, с коротко стриженной седеющей головой, с перевязанной ногой и босой, со стороны он был похож на немолодого и многое повидавшего в жизни пехотинца из крестьян… Поэтому неузнаваемый летчик скорее заинтересовался, чем удивился, когда прекрасная санитарка-инопланетянка (про себя он успел назвать ее «Аэлитой» - память еще об одном пересказе Коли Лисицына из русской литературы), недолго протанцевав с двумя молодыми северокорейскими офицерами, стремительным шагом направилась к нему. Это может означать только какое-то дело, подумал Джао Да.
- Товарищ воздушный ас, позвольте пригласить вас на тур вальса! – девушка грациозно, но без тени заигрывания склонила изящную головку; голос у нее был мелодичный и сильный, что называется: вокальный.
Джао Да молча показал на свои костыли. В молодости он неплохо умел и любил танцевать; хотелось верить, что не разучился и сейчас. Китайский летчик мог бы попробовать изобразить нечто похожее на вальс даже с раненой ногой, но хотелось поскорее узнать – что же нужно от него «Аэлите».
- Я все-таки настаиваю, - она протянула Джао Да тонкую ручку. – Идемте танцевать. Не бойтесь, я буду вести аккуратно. Я профессиональная танцовщица, - «Аэлита» сделала многозначительную паузу и прошептала чуть слышно: – Как ваша сестра, товарищ Джао, как Хун.
Джао Да сам не заметил, как, презрев свою рану, вскочил и встал в позицию вальса. Одна его рука теперь крепко держала руку инопланетянки, а вторая взяла в железный захват ее тонкую талию.
- Я не отпущу вас, пока не расскажете мне о сестре все, что знаете, - морщась от боли в раненой ноге, прошипел он; непроизвольно, от телесного страдания, голос стал жестоким и угрожающим.
В ответ «Аэлита» только мимолетно улыбнулась, сделала какое-то неуловимое движение своим гуттаперчевым телом - и выполнять танцевальные па раненому Джао Да стало легче: она теперь незаметно поддерживала его. Хрупкость девушки была лишь внешней, у нее оказались стальные кости и крепкие жилы настоящей балерины.
- Я помню вас, а вы меня не помните, - произнесла она с легким оттенком ностальгии. – Я видела вас в Урумчи на вокзале, когда учительница Хун вывела наш класс встречать вас с большой войны. Помню вашу куртку с такими красивыми эмблемами! И фуражку… У нас в народной армии таких уже нет!
- Скажите, умоляю, что с Хун, что вы знаете о ней? – взмолился Джао Да; боль в ноге удивительным образом изменяла интонации голоса, теперь они стали жалобными.
- Она жива и здорова! – милосердно поспешила с ответом девушка. – Я видела ее меньше месяца назад, когда ездила домой на побывку после ранения. Раньше я служила в агитационном батальоне 20-й армии, сейчас меня перевели в госпиталь долечиваться... Мы попали в марте под ужасную бомбежку, а вы, летчики, нас не защитили… Как же хорошо, что все осколки попали мне только в грудь!
Джао Да понял причину странной радости «Аэлиты» и не смог скрыть изумленного восхищения. Вот что значит настоящая балерина! Она пережила тяжелое ранение, но радуется, что не пострадали ноги, руки и другие органы, необходимые в ее искусстве…
- Простите, я не был тогда рядом, иначе поставил бы свой МиГ между бомбой и вами, - с уважением сказал летчик. – Но, прошу вас, рассказывайте, рассказывайте! Как там моя сестренка, как отец…
- Постойте, - «Аэлита» ловко вывернула из ладони Джао Да свою кисть и приложила к его губам тонкие, огрубевшие от работы пальцы. – Молчите, нас слушают!
Она внезапно прильнула к Джао Да всем телом, это было настолько неожиданно, что его плоть властно рванулась ей навстречу. От инопланетянки в хаки пахло дешевым мылом, сигаретным дымом, «госпитальным коктейлем» из хлорки, йода и еще какой-то медицинской химии, чуть-чуть женским телом. То был обычный запах женщины-военного медика…
- В кармане у вас письмо! – раздался возле уха ее горячий шепот.
Она демонстративно отстранилась от Джао Да и громко, чтобы быть услышанной всеми, сказала с дерзкой насмешкой:
- Летаете вы явно лучше, чем вальсируете, товарищ ас!
Затем элегантно вильнула бедрами, стройность которых не могли скрыть даже мешковатые солдатские брюки, и затерялась между танцующих пар.
- Что, Да-Нет, не получилось сбить ее на виражах? – хохотнул товарищ Ли Си-Цин, не выпуская из объятий своей тыловой толстушки. – Надо было сразу сажать на свой аэродром… То есть в койку!
- Ничего, я рад был снова прикрыть твою атаку, - ответил Джао Да.
Кое-как он доковылял до своих костылей. Нога сильно болела. Этот танец, вне сомнения, обеспечил ему пару лишних дней лечения. Летчик с трудом заставил себя прямо сейчас, при всех, не искать письмо из дома, которое передала ему отважная «Аэлита». Чтобы немного успокоить боль и нервную дрожь в руках, Джао Да выкурил еще одну сигарету, потом с усилием поднялся и поковылял в какое-нибудь уединенное место. Весточка от семьи нетерпеливо жгла его через ткань обмундирования.
***
«Здравствуй, мой неразумный старший братишка, - писала Хун; почерк у нее был все такой же, учительский, но, кажется, стал еще тверже и отчетливей. – Почему я совсем не сомневалась, когда началась эта война в Корее, что тебя потянет на нее, как магнитом? Я гадала – на какой ты будешь стороне, и была очень рада, когда мне рассказали, что на нашей. Не удивляйся, что я пишу об этом так свободно. Чужие глаза, которые сейчас присутствуют в каждой переписке, этих строк не коснутся. Мое письмо обещала передать тебе из рук в руки моя лучшая ученица, умница и очень хороший человек. Она тоже выступала во фронтовом ансамбле перед нашими бойцами, как я когда-то, и в отношении боевого ранения тоже повторила мою судьбу.
Я знаю, ты захочешь увидеть свою семью, мой храбрый и неосторожный братишка, будешь пытаться приехать в Урумчи. Заклинаю тебя именем семейства Джао, не делай этого! Не задерживайся в нашей стране долго после того, как кончится война. Уезжай куда глаза глядят, если не хочешь пополнить список печальных потерь нашей семьи. Здесь все очень изменилось, и это совсем не те перемены, о которых мы с моими товарищами мечтали в годы революции. На фронте это может не так бросаться в глаза, но тебе придется поверить мне на слово ради своего же блага. Не станешь же ты отрицать, что из нас двоих я всегда была умнее!
А теперь приготовься плакать, братик, потому что я намерена рассказать тебе все, ничего не скрывая. Наверное, мои потери сделали меня слишком жестокой. Но я буду писать по порядку, так мне легче. Сразу после твоего отлета разнесся слух, что к городу подходят наши войска – Китайская народно-освободительная армия. Тогда мы ждали их, как освободителей. Три дня мы ходили встречать их на окраину города, и ждали увидеть могучие воинские колонны. Шел снег, было холодно, и мы страшно озябли. На третий день наши наконец появились – как же мы были разочарованы, когда вместо мощной армии увидели маленькую кучку солдат, таких же замерзших, как и мы…
С приходом коммунистов уйгурским мятежам и грабежам был положен предел. Но вместо этого пришла очередная беда – политика «перевоспитания», которую практиковали новые власти. Ты оказался прав, братик: мое членство в партии и участие в революции не убедили товарищей. Здесь, в Урумчи, я стала для них «буржуйкой, классовым врагом, чуждым элементом». И вот я испытала на себе политику «пяти нарушений» в отношении зажиточных слоев населения (для кадровых работников было чуть лучше – «три нарушения»). В принципе, среди «нарушений» значились явления, которые действительно надо искоренить, например – коррупция и растрата казенных средств, однако исполнение доходило до абсурда. Начались бесконечные собрания с разоблачениями «нарушителей», которые проводили партийные руководители. На них принудительно собирали людей со всего района, и заседания продолжались часто до самой ночи. Нашего отца, как состоятельного человека, регулярно стали вызывать на эти сборища. Он переносил издевательства стойко, как подлинный конфуцианец. И все-таки я видела, как тяжело дается ему, привыкшему быть уважаемым человеком в городе, видеть такую смену отношения к себе, часто – со стороны тех людей, кого мы считали друзьями, добрыми соседями. Поэтому часто вместо отца ходила я. Так продолжалось два месяца. Основное содержание этих собраний заключалось в том, чтобы каждый «признавал свои ошибки» и публично каялся. Мы называли это проще: «сдавать свои грехи». При этом все это происходило так долго, так монотонно и так скучно, что к концу собрания меня начинало неудержимо клонить в сон.
Поначалу мы смогли уклониться от вступления в созданный товарищами кооператив и продолжать наш бизнес, но расплачивались за это на собраниях, где они требовали отвечать: «Как ты торгуешь? Как ты обманываешь?». Я всегда отвечала, что мы торгуем честно. Единственная ошибка, в которой я «разоблачилась перед партией», произошла при продаже