История китайского летчика. Часть 2

керосина.  Мы продавали обычно по две бочки керосина в месяц, при этом расчет веса шел тогда не в килограммах, а в традиционных китайских мерах – цзинях, примерно пятьсот грамм в пересчете на метрическую систему. Я посчитала объем мерной лейки, которой мы отпускали покупателям керосин, и обнаруживала, что из-за разницы веса воды и керосина мы на каждый цзинь обсчитывали людей примерно на 20 грамм. Когда я призналась в этом, партийные товарищи на собрании были настолько впечатлены моей честностью, что нашему магазину даже выдали грамоту «Честные торговцы». Я повесила эту грамоту в магазине, и после этого нас на некоторое время оставили в покое.
Тем не менее, на первых порах при коммунистах наши дела шли успешно. Благодаря связям с советскими внешторговскими организациями, у нас всегда были в продаже русская водка и вино из СССР, пользовавшиеся большим спросом. Вообще, люди после войны стали пить очень много. Только байцзю мы продавали в месяц по триста-четыреста литров. При этом все местные любители выпить шли к нам, а не к конкурентам, потому что мы никогда не разбавляли это крепкое питье, продавали его чистым.
Отец очень хотел, чтобы я продолжила семейное дело, помогая ему с магазином. Но я всегда понимала, что заживо похоронить себя среди прилавков – не моя карма, хотя кармы не существует. Может быть, я сделала фатальную ошибку, когда твердо сказала отцу: «Я капиталистом не буду! Рано или поздно кооперативы заберут у нас все, и мы останемся ни с чем. Я пойду работать». Я не могу простить себе, что не смогла предугадать и предотвратить безжалостный ход событий. Новая власть очень много строит, вернее – я теперь понимаю это – больше делает вид, что собирается строить. У нас в Урумчи появилось новое учреждение – Проектный институт. Поначалу он вселял мне столько надежд на то, что наш степной и горный Синьцзян превратится из края пастбищ и пустошей в развитый промышленный и энергетический район, с фабриками, электростанциями, новыми дорогами. Я устроилась в него работать. Я же все-таки учительница, хоть и бывшая, и меня приняли секретарем. Я снова начала петь в клубе, в нашей институтской самодеятельности. Мне дали место в общежитии, среди моих товарищей по работе, молодых, образованных, веселых людей. Я почти перестала бывать дома, у отца. Мне казалось, что там уже не осталось будущего, только бесконечное прошлое. Как ужасно я ошибалось! Прошлое оказалось конечным, и конец его был трагическим.
Ты помнишь наших ленивых толстощеких кузенов, сыновей несчастного дяди Ци, убитого уйгурскими мятежниками? Эти проходимцы работали у отца коммивояжерами больше из милости. Когда я реже стала бывать дома, эти мерзавцы однажды ночью ограбили кассу и сбежали в неизвестном направлении, оставив нашего бедного отца практически в нищете. Это окончательно подкосило нашего старика, и хотя он еще пытался бодриться и даже утешал меня словами о «мудрой бедности», оправиться отец уже не смог. Вскоре его разбил инсульт, осложнившийся тяжелым заболеванием легких.  Он уже не мог позаботиться о себе сам, и, как всякого сильного человека, сознание этого убивало его больше, чем болезнь. Я пыталась лечить его и у дипломированных медиков, и у традиционных китайских врачей, которым он больше доверял, но ничто не помогло. Разрываясь между заботами о нашем бедном отце и работой, я больше не могла быть таким исполнительным и сосредоточенным сотрудником Проектного института, как раньше. На работе я начала многое забывать и делать ошибки. Разумеется, мое дело вынесли на собрание, где товарищи поставили вопрос ребром: «Выбирай, или семья, или работа». Я выбрала семью, потому что не имела права сделать другого выбора. Меня уволили из института и выгнали из общежития с вечным клеймом «индивидуалиста и мелкобуржуазного элемента».
Через несколько дней умер наш отец, человек, которого я никогда не понимала, но безмерно уважала и ценила. Я не буду утешать тебя, братик, ложью, что в последний час он вспоминал тебя. На смертном одре старый Джао Сэ был верен себе – он потратил последние силы, чтобы объяснить мне, где и что из нашего имущества можно выгоднее продать, и на сколько времени мне хватит вырученных денег.  И только потом, как мне показалось, прошептал имя нашей матери. Или это был последний вздох? «Мин-Су».
Наш отец лежит на городском кладбище. Если времена изменятся, и ты сможешь приехать, а меня уже не будет, ты найдешь его могилу по кладбищенским записям. Слезы застилали мне глаза, когда он умирал, и я плохо слушала наставления искушенного торговца. Денег, которые я выручила, продав остатки имущества, хватило только на памятник на могиле. Зато он большой и красивый, из благородного черного камня, и на нем с четырех сторон изображены драконы счастья. Отцу бы такой понравился, он бы сказал: «Как у настоящего мандарина».
Обо мне не беспокойся, братик, я не пропаду. Я еще молода, сильна и не гнушаюсь никакой работы. Это даже к лучшему, что я так решительно рассталась и с капитализмом, и с коммунизмом. Зато теперь я принадлежу к тому классу, о счастье которого мечтала романтичной гимназисткой – к пролетариату. Прости, что только в последних словах своего письма, такого грустного, я говорю тебе: я очень люблю тебя, братик, и ты всегда со мной. Я не прошу тебя беречь себя, потому что мужественного и доблестного летчика, как ты, такая просьба только обидит или рассмешит».
***
Джао Да встретил рассвет, сидя на том же месте, где читал письмо сестры. Он смотрел, как небо, словно придворная модница эпохи Цин, постепенно одевается в цвета изысканных шелков – охристого, голубого, фиолетового, и слушал тишину. На 38-й параллели впервые за долгие месяцы молчала артиллерия. Наслаждаясь долгожданной тишиной, спал госпиталь; только дежурные санитары уже выносили и грузили в повозку умерших за ночь тяжелораненых, зашитых в мешковину.
Джао Да вспоминал отца. Его спокойную и немного хитроватую улыбку. Его разумную речь, в которой звучала то приземленная практичность деревенского богача, то мудрость Даосского философа. Его сильные руки, познавшие каждодневный труд и  заслуженную праздность. Джао Да вспоминал, как плачущий отец когда-то привез из города известие о кончине матери и меленький живой сверток, который спустя много лет лихо крутил фуэте, читал Маркса и получил боевое ранение в красной армии - сестренку Хун. Он вспоминал, как отец спал на узлах и чемоданах, пока поезд нес их в Урумчи – к новой жизни. И то, как отец лишил юного Джао Да первой любви в ее жизни – маленькой монгольской наездницы Жаргал. И то, как отец сшил «Синьцзянскому князю» Шэн Шицаю кавалерийские сапоги, протоптавшие для Джао Да дорогу в небо. И то, как…
Пора снова отправляться в полет, подумал Джао Да. Небесная стихия поможет затянуть раны – в душе и на теле. Небесная дорога уведет его из отечества, которое так изменилось без него, и которому он, к сожалению, больше не нужен. Такова карма – китайскому летчику Джао Да принадлежит весь мир, и он принадлежит всему миру.
Русский друг Николай Лисицын, без пяти минут советский генерал, говорил, что его механики врезали в фюзеляж нового Кертисса Р-40 «Томагавк» пассажирскую кабину… Неплохо бы посмотреть и облетать! Ведь Джао Да дал слово помочь замечательной художнице из Мексики Фриде Кало, женщине с цветочной клумбой в волосах и несчастливой судьбой, воплотить детскую мечту и поднять ее в небо на своем самолете. Джао Да всегда держал слово!



Глава 8.
Они просили самолетов…

Прежде чем надолго расстаться с родной Юго-Восточной Азией, в 1953 году Джао Да предпринял две короткие и неудачные попытки вместе со своим новым двухместным Кертиссом Р-40 «Томагавк» найти работу в небе Индокитая. Весь мир, кроме коренных жителей Индокитая, еще по привычке этот полуостров называл «французским». Поэтому Джао Да, по примеру своего друга Антуана де Сент-Экзюпери, сначала пытался поработать во французской колониальной почтовой авиации в Сайгоне, но оттуда его моментально уволили, узнав, что в Корее он летал за красных. Не разочаровавшись неудачей, летчик сказал: «За красных - так за красных!» и перелетел на север, в Ханой. Там он поступил личным пилотом к лидеру тамошних коммунистов Нгуен Ай Коуку, он же Ли Цуй, он же Товарищ Выонг, он же Нгуен Шинь Кунг, он же Нгуен Тат Тхань, он же Хо Ти Мин или Хо Ши Мин . Этот тщедушный старец, носивший крестьянские сандалии и жидкую бороденку, тоже уволил Джао Да, якобы за то, что тот летал во французской почтовой авиации, а на самом деле потому, что китайский летчик никак не мог выучить его многочисленные имена. Вождь вьетнамских коммунистов очень гордился ими и считал, что они продлевают ему жизнь.
Оставив Вьетнам, в борьбе за обладание которым мертвой хваткой вцепились друг другу в горло местные коммунисты во главе со своим многоименным старцем и французские колонизаторы со своим Иностранным легионом, Джао Да разыскал в одном из портов Индокитая старого приятеля капитана-мексиканца.
- Помнишь, сеньор-товарищ, ты обещал мне с моим самолетом перевоз обратно за океан в счастливый край ацтеков? – спросил Джао Да, щедро отстегнув моряку свои скромные сбережения с пилотского жалования. – Я должен сдержать обещание, которое дал в душе одной прекрасной женщине и прекрасной художнице.
- Мой долг помочь соотечественнику вернуться на родину, - усмехнулся предприимчивый морской волк, намекая на фиктивный мексиканский паспорт летчика, - За твои славные дела в небе Кореи я хотел сделать тебе скидку, но кто же отказывается от гонорара? Даже товарищ Фрида Кало, хоть она национальная гордость Мексики, берет гонорары за свои картины!  Знаешь, какие? Нам и не снилось, летчик …
Нового «Крылатого кота», который внешне отличался от прежнего только удлиненной двухместной кабиной, разобрали, упаковали в контейнеры и со всем надлежащим почтением установили на палубе старого нефтеналивного корыта. Океан снова раскинул перед Джао Да колеблемые стихией просторы и постелил ему под ноги ржавые решетки знакомого мостика. После океанского перехода, в котором их изрядно потрепало штормами у мыса Доброй Надежды, Джао Да чувствовал себя в своей морской роли помощника штурмана вполне уверенно.
- Из тебя выйдет неплохой моряк, летчик, - сказал ему, прощаясь, капитан. – Если тебе когда-нибудь наскучит небесный океан, поступай ко мне на судно! Сделаю вторым помощником и положу хорошее жалованье…
- Знаю я твое жалованье, сплошные вычеты, - усмехнулся Джао Да. – Последи-ка лучше, чтоб портовые бичи не грохнули о пирс контейнер с моим самолетом!
Его властно манил к себе океан неба, берегов которого еще никто не познал!
Мексика опять гостеприимно приняла Джао Да. Она благосклонно принимала всех беглецов и радушно делилась с ними своей бедностью, своим неунывающим жизнелюбием, переперченной фасолью и едкой пылью дорог. Неба в Мексике было хоть отбавляй, от перешейка Теуантепек на юге до  Техасской границы на севере, и, главное, в нем легко было найти применение любому, кто умел летать, и кому было на чем летать. Регламентирование воздушного движения со стороны местных авиационных властей было весьма гибким. Его флексибильность